– Осуждения в нас нет, – обращается к Коул ее монашка. – Все мы совершали ужасные поступки. Все до одного. «Ко мне это точно относится», – думает Коул. Она проснулась в «Атараксии» рядом с пустой кроватью. Во рту пересохло, язык распух. Знакомое ощущение. Как после таблеток бензодиазепама, с которых она слезала на протяжении последних шести месяцев, разламывая их на все более мелкие кусочки, до тех пор, пока не осталась одна горькая пыль под языком, а в голове у нее прояснилось. Понимая, конечно же понимая, что произошло. Билли подмешала ей снотворное. Майлса нет. Крышка карбюратора «Лады» исчезла. – Потому что мы должны были или считали, что должны. Половина шестого утра. Она поняла это, даже не глядя на часы. Предрассветные сумерки, когда часовые меняются, вводят в курс дел новую смену, не смотрят на мониторы видеонаблюдения. Выяснить это оказалось совсем не трудно. Кто знал, что можно подружиться с охранницей, приготовив пирожное-пралине на чей-то день рождения? Взятка сладостями. Билли это знала. – Все мы совершали ошибки. Бежать по подземным коридорам «Атараксии», подняться по служебной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, к двери пожарного выхода, на которой Билли заблаговременно отключила сигнализацию. – А что, если и вправду случится пожар? – наивно спросила Коул. – Значит, случится пожар, – ответила Билли. Потому что именно это они и замыслили. Отвлечь внимание. Тряпка, засунутая в бензобак стоящего в поле трактора, чтобы охранницы смотрели в другую сторону. – Вы считаете, что их нельзя обратить в истинную веру, нельзя простить. Она проскользнула через кухню, в которой Билли пекла лакомства, чтобы задобрить охранниц, выяснить их распорядок, подготовить путь бегства, вырваться отсюда вместе с мальчиком, но не без нее, не без его матери. По плану такого не было. Коул подбежала к гаражу, ворота распахнуты настежь, внутри темно, если не считать свет в салоне «Лады», позволяющий различить силуэт ее сестры, которая возилась с бесчувственным телом, ругаясь вполголоса. И сначала Коул решила, что это мертвое тело. Оно могло быть только мертвым, такое обмякшее и тяжелое в руках Билли. – Вы не должны страдать из-за этого. Разве вам не кажется, что мы и так уже достаточно страдали? Там, где должны быть воспоминания, зияет белое пятно, словно адреналин сжег бобину с кинопленкой. Монтировка упала на землю. Откуда она взялась? Она появилась у Коул в руках будто по волшебству. Негромкий крик, который издала Билли. Эхо голоса отца. «Девочки, у вас слишком жестокие игры!» Но Майлс. Майлс, Майлс, Майлс. Прости-прости-прости-прости. Прости меня! Прижимая его к себе. Всхлипывая, одной рукой нащупывая пульс. Прижимая палец к шее, пока она не убедилась в том, что слышит действительно его сердцебиение, а не рев крови у себя в ушах. Жив. Но он никак не приходил в себя. – Повторяй вместе со мной, сестра. Разве ты не хочешь освободиться? – Простите, – судорожно выдыхает Коул. Монашка прикасается ей к лицу так нежно, что это невыносимо (палец на спусковом крючке, возникшая из ниоткуда монтировка). – Ты прощена. Она плачет. Вместе с монашкой. – Мы заберем твою боль. Кровь. Столько крови. Откуда так много крови? Она попыталась оттолкнуть ногой приближающуюся струю, прижимая Майлса к груди. Ее кроссовок попал в лужу, оставив алый развод. Она не могла смотреть на Билли. Не хотела смотреть. Должно быть, сестра усыпила мальчика его собственными препаратами. Какова максимальная допустимая доза? Горячий шоколад. Коул сама налила его Майлсу. Вложила кружку ему в руки. Если он умрет, виновата в этом будет она. Ей хочется снова взять монтировку и колотить ею Билли по голове до тех пор, пока не останется одно кровавое месиво. Если он умрет. О господи, если он умрет… Гребаная стерва, если с мальчиком что-нибудь случится, она ее убьет. Она ее убьет! Но она не подбирает с земли монтировку. Она трясет своего сына, окликая его по имени. Майлс, Майлс, проснись! Ты должен проснуться. Пожалуйста, тигренок, я не шучу! А Билли у нее за спиной хрипит. Нужно пощупать у нее пульс. Потому что она могла убить свою сестру. Но Коул не может. Из-за Майлса. – Ну же, просыпайся! Ты должен проснуться! – И он шевелится, у него дрожат веки. Ну же! Она хватает его под руку, тащит к машине. Мертвый вес. Нет, живой вес. Он жив. Она сажает его на переднее сиденье. Пристегивает ремнем. – Мам? – бормочет он. – Я здесь. Я здесь. Все в порядке. Мы выбираемся отсюда. Все хорошо. План бегства остается в силе. Но Билли… Билли не шевелится. И Коул не может найти в себе силы, чтобы вернуться к ней. Чтобы ее проверить. Потому что вдруг она мертва? А вдруг она жива? Если бросить ее здесь, а она жива, она может умереть. – Мама! Здесь есть врач. Лучшая клиника, которую только можно купить на миллионы технократов. Тут смогут промыть Майлсу желудок. Смогут спасти Билли. Если она уже не мертва. Потому что Коул ее убила. Сестроубийство. Поставить под угрозу жизнь человека мужского пола. Это еще страшнее, чем убийство. Майлса отнимут у нее, и она больше никогда его не увидит. И будь ты проклята, Билли, за то, что заварила всю эту кашу! О господи! Но это ведь она. Это ведь она взяла в руку монтировку. – Мы уже там? – голос заспанного мальчика. Сбитого с толку. Коул принимает решение. Она должна. Она кладет руки на рулевое колесо. Поворачивает ключ в замке зажигания. – Нет. Нет еще. Но будем там, скоро, хорошо? – Простите меня, – всхлипывает Коул в объятиях монашки. – Простите. Я не знала. Я не хотела. Простите меня. Простите! – Я тебя понимаю, – говорит монашка. 28. Майлс: Обращенные преступники Вышибала с лицом, похожим на вареную ветчину, с коротким «ежиком» на голове хватает за шиворот рясы монашку, к которой прильнула плачущая мама. Мама падает на пол, словно только эта женщина и помогала ей держаться на ногах. – Вон отсюда! Я знала, что от вас одни неприятности. Вон отсюда! – Мы уйдем, если вы попросите, – возражает монашка. – Господь требует только, чтобы вы попросили. Майлс присаживается рядом с мамой, но она плачет, плачет и плачет, снова и снова повторяя одно и то же слово: «простите». – Ну тогда я тебя прошу, твою мать. Убирайтесь отсюда, долбаные клоуны, и не вздумайте возвращаться! – Мам, давай вставай. Нам нужно идти. На полу валяется скомканная листовка. Ты чувствуешь себя ОДИНОКОЙ и ПОТЕРЯННОЙ? «Да», – соглашается он. Ты силишься ПОНЯТЬ, почему все изменилось? Опять же, да. Это не входило в ПЛАНЫ БОГА, но мы так РАЗОЧАРОВАЛИ его, что он был вынужден преподать нам УРОК, забрав у нас всех мужчин. Так, это уже бред сивой кобылы, ну да ладно. Церковь всех печалей взяла на себя СВЯТУЮ МИССИЮ. Мы хотим показать Богу, что мы ПОНЯЛИ то, чему он хочет нас научить. Если мы сможем показать Богу, что мы ИСКРЕННЕ, ГЛУБОКО, БЕСКОНЕЧНО сожалеем о грехах и тщеславии женщин,