Самолет опоздал на час. Наконец было объявлено, что он приземлился. Встречающие подтянулись к священному месту, где государственная граница вот-вот разомкнётся и выпустит в узкий проход иностранных граждан и немногочисленных русских пассажиров из дипломатической и гэбэшной братии. Подтянулись рано — еще час предстояло ждать, пока появятся прошедшие всяческий контроль и получившие багаж путешественники. Советские от американских отличались в первую очередь количеством чемоданов и сильно пуганным выражением лиц. Американские от советских отличались более высоким ростом, дурашливой любознательностью и одеждой. Хотя, если приглядеться, одежда на американцах и советских служащих и их женах одна и та же: твидовые пальто на мужчинах хорошего служебного положения, куртки-анораки с капюшонами и суконные «дафл-кот» на тех, кто поскромнее. И то, и другое — сдержанных, зимних тонов. На советских одежда имела другое выражение лица. Посреди этой чинной, утомленной перелетом группы — одно яркое пятно: красный гномий колпак, торчащий над толпой нахально и возбужденно. Под колпаком — обильно накрашенные глаза, румяные щеки и рот в отчаянного цвета помаде. Типичная матрешка, но иностранного производства. Деталь для понимающих — на ней роскошное норковое манто и спортивные ботинки. В руках, кроме дамской театральной сумочки, огромный пластмассовый подсолнух. Он, собственно говоря, пароль. От группы ожидающих отделился светловолосый молодой человек в черной куртке. Ушанка торчит из кармана. Он движется в сторону подсолнуха, как подсолнуху следует двигаться в сторону солнца. Останавливается перед женщиной в красном гномьем колпаке и протягивает руку к подсолнуху.. — Deby! You are… I'm glad… Деби, невеста, вовсе не красавица, но улыбка совершенно праздничная: — Са-неч-ка! Я тебя лублу! Невеста, Пьеровыми стараниями, найдена идеальная. Журналистка, феминистка, хулиганка и в качестве активистки американской секции Международной женской лиги год тому назад была в Москве на каком-то бабьем семинаре, организованном Комитетом советских женщин. Где они и познакомились и завели роман! Безукоризненная легенда! Они обнимаются. Сбоку щелчок — фотокорреспондент прогрессивной американской газеты запечатлевает встречу Деби О'Хара, прогрессивной деятельницы американского женского движения, с молодым музыковедом. Деби пухлыми руками берет Саню за щеки и целует в середину рта. Мыльный вкус помады. Саня слабо закидывает ей руку за шею. Она на полголовы выше и на два пуда тяжелее. Еще поцелуй. Еще легкий щелчок фотоаппарата. Еще поцелуй и еще щелчок. Юджин Майклз уходит — сделал свое дело. Два серых, хорошо замешанных в толпу топтуна переглянулись из двух углов зала. Сошлись, как сомнамбулы, возле выхода, пошептались, снова разошлись. Щебет: — У тебя прекрасный английский! — У тебя тоже! — Ты такой хорошенький! — А ты — мечта всей жизни! Жених и невеста хохочут. Саня в красной помаде. Деби нежным платком оттирает кровавые пятна. Саня хватается за чемодан, она легонько его отталкивает, защищая чемодан: — Ты дикарь, Са-неч-ка! Я феминистка! Я не позволю тебе открывать передо мной дверь, носить мои чемоданы, я самостоятельная женщина! Саня смотрит на нее слегка снизу вверх: — Ну, я просто думал, чемодан тяжелый… Она уже сбросила иглистую темно-коричневую шубу на левую руку, а правую подняла, согнула в локте: — Смотри, какие мышцы! Я занимаюсь тяжелой атлетикой! Саня щупает ее обнаженную руку: — Деби! Ты просто мечта всей жизни! Когда я устану, возьмешь меня на ручки! Чудесный, беглый английский. — О! Ты сделал ошибку! To bring up by hand — to feed with maternal milk! Take me up! — The children say! И она, поставив чемодан, положила обе ладони на увесистые груди. Тут Саня немного испугался. Саня отвез невесту в гостиницу «Берлин». Прежде чем Деби завалилась спать — часов на двенадцать, с учетом сдвига во времени, большой гульбы с друзьями в Нью-Йорке накануне отъезда и хорошей нервной системы, — они выпили водки внизу, в баре. Поболтали. Поцеловались — и расстались до следующего утра. Утром Саня собирался показать невесте Москву, а вечером сводить в консерваторию. Других гостинцев он ей не заготовил. Было намечено одно общее дело — подать заявление о регистрации брака во Дворец бракосочетания, единственное место, где принимали документы от иностранцев. Утренняя прогулка по Москве началась после обеда. Программа была Санина. Кремль Деби показывали в прошлый приезд, а теперь ей хотелось видеть «the real life». Вышли из гостиницы. Погода была самая что ни на есть волшебная: мороз и солнце, день чудесный, невиданная синева неба и снега. От здорового холода и холодного солнца рожденная в Техасе ирландка испытала прилив физиологического счастья и впала в такой восторг, что Саня, не любивший зимы, огляделся и согласился: здорово! Но сам Саня никакого зимнего восторга не испытывал и, неосознанно желая сбить с невесты эйфорический подъем, повел ее к самому страшному месту — на площадь Дзержинского, где посреди стоял столбом кровожадный рыцарь революции. Указал пальцем на дом за его спиной: — Это Лубянка. Наш Страшный суд. — Да, я знаю, тридцать седьмой год! Взял Деби под руку: — Почему тридцать седьмой? Это чудовище вполне живо и сегодня. А теперь, когда я тебе немного испортил радостное настроение, пошли гулять. Он хорошо говорил на выученном английском и своим чутким ухом мгновенно изловил ее тягучее и слегка шепелявое техасское произношение. Они дошли до площади Пушкина, остановились в самом начале Тверского бульвара. Как часто в прошлые годы здесь начинались «люрсовские» прогулки. Юлич назначал им свидание у памятника Пушкину, отсюда они уходили на экскурсии в прошлое: Илья с фотоаппаратом, Миха с тетрадкой и еще десяток любознательных мальчишек… Деби по части русской культуры оказалась девственно-невежественна. Трудно было начинать с пустого места. — Ты читала Толстого? — спросил Саня. — Да, да! Я видела фильм «Война и мир». Два фильма! Обожаю! Одри Хепберн, прелесть какая! И ваш Пьер Безухов, Бондарчук, конечно. Он «Оскара» получил! Я писала рецензию! — Вот и хорошо. Я покажу тебе дом, где жило семейство графа Ростова… — вздохнул Саня. «До чего же проста», — подумал он и повел ее к известному особняку. Четыре дня держалась эта праздничная погода, четыре дня они гуляли по Москве. Невеста, при всей ее простоте, оказалась способна и на чувствительность, и на отзывчивость, оказалась прекрасной спутницей, легкой на ногу и любознательной, а ее потрясающая неосведомленность во всем, что касалось русской культуры, восполнялась вспыхнувшим на пустом месте невежества жарким интересом. Этот интерес распространился каким-то образом и на Саню. Они гуляли по ледяной Москве, солнечной днем, плохо освещенной вечерами, мерзли, заходили в редкие по тем временам кафе и закусочные. Для Деби это было самым романтичным из ее путешествий. Разве что Испания могла сравниться: лет десять тому назад она провела там месяц: подвернулся прекрасный испанец, который показывал ей Мадрид и Барселону, а потом сбежал со всеми ее деньгами. Правда, денег было не очень много… После посещения музея в Хамовниках, где Деби едва не плакала от умиления («Са-неч-ка! Ваш Лев Толстой не меньше, чем Вольтер!»), замерзшие, они залезли в подъезд старого дома и на третьем этаже, на подоконнике, сели возле батареи. Саня вынул из кармана фляжку — школа Ильи! — и они выпили прямо из горлышка. Вообще-то Деби тараторила без умолку. Но тут она молчала всю дорогу, а возле гостиницы, на прощанье, сказала: — Са-неч-ка! Я не понимаю, как я раньше без этого жила! Я приеду домой и начну изучать русский язык! — Деби, зачем тебе? Деби вспыхнула: темперамент у нее был не ирландский — хотя и ирландского бы хватило! — а прямо-таки итальянский. — Я «лублу»! Я «лублу» русский язык! Ты, конечно, очень культурный, я понимаю! Но зато я способная! Я быстро учу! Я выучила испанский! Я выучила португальский! Я выучу русский! Увидишь! Саня немного испугался и ловко включил новую тему, побочную: — Деби, ты знаешь, кто такая Айседора Дункан? — Конечно! Да, конечно! Я же феминистка! Я знаю всех выдающихся женщин! «Танец будущего»! Новый стиль танца, с босыми ногами и в хитоне! И любовники были Гордон Крэг и русский поэт, забыла… — Деби, она останавливалась в этой гостинице в двадцать втором году, здесь проходило начало ее романа с поэтом Сергеем Есениным! Деби молитвенно подняла руки к небу: — Мой Бог! Это невероятно! И я здесь живу! И совершенно без романа! — Засмеялась. — Нет, у меня роман с Россией! На следующий день в сопровождении Ольги и Ильи — для страховки — они отправились во Дворец бракосочетания на улицу Грибоедова, в единственное место, где централизованно окручивали иностранцев с русскими девушками. Это был редкий случай, когда русский мужчина женился на американке. Американские документы Деби были так хорошо подготовлены, что несколько бумажек даже были лишними. У Сани не оказалось с собой свидетельства о рождении, так что ему пришлось брать такси и искать это самое свидетельство, без всякой надежды на успех. Но Анна Александровна не подвела его и на этот раз. На полке, где стояли ее любимые книги, между французскими романами, в известной ему канцелярской папке, в идеальном порядке лежали все Санины документы, начиная от метрики и кончая дипломом консерватории и справками о сделанных прививках. Документы приняли. Регистрация была назначена на май. — Наша Фаня всегда говорила, что в мае нельзя жениться — всю жизнь маяться, — сказала Ольга. Илья с Ольгой живо подключились к брачной авантюре. Оля приняла восторженное участие в устроении этого брака: варила борщ и лепила пельмени. Деби была в восторге и от Москвы, и от борща, и от русских людей, с которыми она общалась. Ей в советской стране понравилось все, кроме положения женщин. Свой вывод она сделала на основании того, что Оля готовила обед, мыла посуду и занималась с подростком-сыном, а Илья ей ни в чем не помогал. Когда она попробовала выразить свое недоумение по этому поводу, Ольга ее просто не поняла. В последний московский день Деби попала в квартиру Сани. Визит не был запланирован, но так случилось, что забрели в Китай-город, и ей приспичило в уборную. Ближайшей была как раз та, что располагалась в Саниной квартире. Ни матери, ни отчима дома не было. Деби сбросила свою норковую шубу на Нютино кресло, проследовала по коммунальному коридору в коммунальную уборную и, справив нужду, успела еще заглянуть в общественную кухню. Уроженка Техаса испытала еще одно потрясение: коммунизму она и раньше не симпатизировала, а одна уборная на двадцать восемь жильцов симпатии к этому социальному устройству не прибавили. Следующее глубокое впечатление она получила, когда села в кресло Анны Александровны и огляделась: старинное пианино, пузатый комод на лапках, разрисованный цветами и птицами, шкафы, набитые книгами на трех языках, ноты, картины, сверкающая синим хрусталем драгоценная люстра… В ее голове с трудом совмещались эти несоединимые вещи — убожество коммуналки и роскошь Саниного жилища. — Грейся. Хочешь чаю? Я поставлю музыку..