– А что говорит обо мне твой отец? – обратилась Астрид к Сесилии. Сесилия выжидательно посмотрела на нее, вилка зависла в пяти сантиметрах от ее лица. Берди подняла бровь. – Астрид! – В каком смысле? – осведомилась Сесилия. Ломтики жареного лука пахли очень приятно, и она, как шпагоглотатель, отправила их в рот. – Что он о тебе говорит – когда? – В смысле, если твоя мама спросит, говорил ли папа со мной, что он ей скажет? С каким выражением лица? Мне просто любопытно. Берди прищелкнула языком. – Астрид. – А что? Это же уникальная возможность! – Она взглянула на внучку. – Можешь не рассказывать. Сесилия хмыкнула. – Ты хочешь знать, говорил ли он про тебя гадости? Типа, жаловался? – Или нет! Может, упоминал что-то хорошее. Берди свела брови. – Такие разговоры добром не кончаются. Астрид наклонилась к ней и поцеловала в губы. – Я примеряю новый подход к жизни. Он называется «задавать вопросы». – Честность – штука опасная, сама знаешь, – заметила Сесилия. – Не знаю, Буля, готова ли ты к ней. Астрид торжественно кивнула. – Выдержу. Сесилия положила вилку на край тарелки, вытерла нос уголком салфетки. – Не увиливай! – велела Астрид. – Черт! Ладно! Ладно. – Сесилия подняла глаза к потолку. – Отец считает, что ты слегка… жестковата. – Как бы сильная? – У Астрид дернулись веки. – Как бы… застывшая. Типа, ничем не прошибешь. – Может, слегка суховатая? – подсказала Берди. – Это еще что? – Астрид ущипнула Берди за колено. – Измена! – Просто хочу ей помочь! – Берди подняла за сиденье свой стул и подтянула ближе к Сесилии. – Он бы точно сказал, что ты – человек организованный. Аккуратный. Это ему нравится, потому что сам он не такой, – объяснила Сесилия. – Мои родители всегда спорят, кому мыть посуду, оба не хотят. – Вот, это уже ближе к истине, – обрадовалась Астрид. – Никакие это не гадости. Ники увидит, что она – человек гибкий. И пошутить умеет. И в состоянии не просто принять и накормить его дочь, но и позаботиться о ней как надо. Когда ее дети были маленькими, на душевное тепло не хватало времени, все-таки их трое, сходить с ума тоже не хотелось. А в подростковые годы они все равно не обращали на нее внимания. Астрид помнила, как выбирала цветы для дочери, когда на ежегодном школьном параде та стала королевой урожая, – дело серьезное, считала Портер, как пукнуть на людях, – так Портер ей даже спасибо не сказала. Когда умер Расселл, Астрид пришлось стать жестче. Шмыгающая носом раздавленная вдова – не ее образ, так же? Ни за что. А вот теперь – кто знает? Можно попробовать стать мягче. – Ладно. Тут еды – медведя накормить, так, Сесилия? – спросила Берди. – Мороженое хочешь? – С удовольствием. – Сесилия снова превратилась в ребенка и подставила пустую тарелку. Глава 19 Двадцать недель Беременные женщины видятся с лечащими врачами чаще, чем с друзьями, у Портер по крайней мере было именно так. Своих коз она и то видела реже. Но доктора Макконнелл любила. Бет Макконнелл – афроамериканка из Олбени, в очках с огромной роговой оправой и щелью между зубами, в каком угодно третьем классе такая девчонка на вес золота – всезнайка-ботаник. Больше всего Портер любила доктора Макконнелл за привычку ругаться («Вот черт, смазку забыла, сейчас приду») и не заморачиваться, ну и не последнее дело – они с Портер ровесницы и обе холостячки. Ей предстояло сканирование, крупным планом видишь все части детского тельца, подробная замедленная съемка в реальном времени – совершенно естественный и при этом диковинный процесс, когда одно существо растет внутри другого. Портер нервничала. – Вы увидите все. Абсолютно все. Портер давно знала, что родится девочка, у матерей за тридцать пять все время берут дополнительные анализы крови, ведь опасность каких-то жутких дефектов возрастает с каждым днем – наказание за то, что тянула резину, словно восставала сама яйцеклетка, как это ее так долго не приглашали на банкет! – Ага, – продолжала доктор Макконнелл, – предсердие и желудочек, кровоток, почки, пальчики ног, позвоночник… – Надеюсь, не в этом порядке. – Портер лежала в кресле, подняв рубашку до ребер. Ей уже давно казалось, что она становится толще, все тело размягчается, точно пюре, – кроме грудей, эти крепкие камешки так и рвались превратиться в булыжники. Живот, как положено, уже округлился скобкой, даже когда она лежала на спине. – Нет, конечно. – Доктор Макконнелл энергично потерла руки. – Знаю, на улице тепло, а у нас тут гоняет кондиционер, руки, видишь ли, мерзнут. – Она ощупала живот Портер, подушечки пальцев твердо уперлись в ее лобковую кость. – Вот низ утробы. – Пальцы поднялись к грудине. – Тут у нас верх, все отлично. Развиваемся идеально. – Она стала готовить машину для УЗИ, быстро вернувшись к привычным обязанностям. От слова «идеально» на глаза Портер навернулись слезы. Должно быть, доктор Макконнелл говорит такое каждой беременной, но Портер все равно была ей благодарна. Это что-то новое – ведь из того, что она в этой жизни делала и делает, на идеальный уровень не тянет ничего. Вот бы слышать это слово почаще! Родители Рэчел вовсю расхваливали ее достижения, лента Рэчел в Фейсбуке замусорена постами от ее мамы – детские фотографии, вырезки из газет, какие-то гиппопотамы резвятся в мутных водах. А подтекст такой – ты просто идеал. Может, мама хвалила ее всегда, может, старалась таким образом заменить ее беспутного мужа, не важно. В общем, гнула эту линию до сих пор, наверняка Рэчел ее даже не просила. Астрид иногда говорила что-то похожее Ники. Без слова «идеальный», в ее лексиконе такого слова не существовало, но иногда выдавала что-то типа: «О-о, я заглянула в книжный магазин Сьюзен, а там две молодые дамы у кассы обсуждают новую книгу, и одна из них говорит: «Это прямо как «Джейк Джордж»! Потом обе схватились за сердце и обмерли от восторга». О Портер она никогда в таком духе не высказывалась, хотя Портер знала: тем, как она вкалывает и чем занимается, мама гордится. А вот доктор Макконнелл сказала «развиваемся идеально», значит, и она, и ребенок – на верном пути. – Так, посмотрим ближе. Вы же хотите ее увидеть? – Она толкнула свой стул на колесиках к стене, выключила верхний свет. Высветила первую часть тельца – позвоночник. Портер прослезилась. – Извините, – проговорила она. На экране билось детское сердечко, мелькало, как самолет в ночном небе, ровно и ритмично. – Извиняться не за что. Она прекрасна. Осмотр продолжался, а Портер все шмыгала носом и каждые полминуты промокала глаза бумажным платочком. Младенец свернулся креветкой, легонько шевелил ножками, согнутые ручки развернуты к лицу. – Если хотите, можете кого-то привести с собой, – предложила доктор Макконнелл. – Маму? Брата? Портер представила, как рядом, держа ее за руку, сидит мама. Она будет плакать? А сама Портер будет плакать, если придет мама? Или Эллиот – будет стоять в углу, украдкой поглядывать в телефон, кивать время от времени в знак поддержки. Ники – может пустить слезу. И Сесилия тоже. А если позвать Рэчел – почему нет? Так и будут поддерживать друг дружку! У Рэчел уже есть поддержка – мама. Может, заглянет Джереми? Они виделись уже трижды – на ферме, у нее дома и еще раз в его ветеринарной клинике посреди ночи. О ребенке речь практически не заходила, хотя руку к ее животу он прикладывал, как только что делала доктор. Конечно, он же знает, что там внутри. Доктор Макконнелл пошевелила своей волшебной палочкой – на экране крупным планом возникло личико. Нажала кнопку – и изображение стало трехмерным. Картинка слегка бурая, чуть смазанная, будто информация шла издалека, хотя, наверное, так и было, через кожу, изнутри наружу. Портер вдруг подумала обо всех мужчинах, какие есть на свете, – делают вид, что это их работа, просто потому, что теперь им придется меньше спать. Только все не так. Женщина всегда одна, со своим ребенком один на один. Есть бремя, опыт, которые разделить невозможно. Уняв слезы, Портер смотрела, как младенец шевелится, крошечное тельце плавает в ее нутре, но уже живет своей жизнью. Портер вернулась на работу и из загона позвонила Ники. Обычно звонить приходилось раз шесть, Портер всегда слала ему эсэмэски, чтобы вышел на связь, а тут он ответил после третьего сигнала. – Пуэрто, – произнес он. – Мама мне доложила насчет ребенка. Поздравляю. Портер отогнала козу, которая уткнулась ей в голень. – Доложила? Я хотела доложить тебе сама! Что ж не звонишь, чучело! – Я же говорю, поздравляю! Занят был. Люблю тебя. – Ники откашлялся. Он всегда покуривал травку. Портер надеялась, с возрастом это пройдет, однако ему, ее младшему братику, уже тридцать шесть, а марихуана играет в его жизни не меньшую роль, чем в отрочестве. Будь он другим человеком, уже создал бы какую-нибудь конопляную империю, засадил поля марихуаной в слоновий рост. Только не Ники – кишка тонка. Получать удовольствие – это пожалуйста. Мало кто запросто откажется от карьеры знаменитого актера, а вот ее братец такой. Травка – да. Слава – нет. Было много всякого, о чем другие только мечтают, а Ники от этого отказался – вечеринки в Голливуде, твое фото в глянцевых журналах, случайный секс. А от марихуаны не отказался. – Девочка. – Девочки всегда лучше. Как там моя? – Он замер. – Она классная, вопреки тебе. – Резковато, конечно, но Ники – ее брат, на ком еще практиковаться? Портер знала, что он не обидится. – Это точно. И была такой всегда. Я это не сразу понял – они ведь такие, какие есть, с самого рождения. С Астрид она ладит? – Вроде да. По-моему, мама ее пока не достала. День стоял чудесный, дело шло к осени, но потихоньку, все еще тепло и светло. Найти бы такое место, где круглый год погода – как сентябрь в Клэпхэме, Портер бы туда переехала. Северная Калифорния не в счет – не доедешь. – Отлично. Я им все никак не могу дозвониться. Не смейся, – сказал он, но Портер уже смеялась. – Мой второй сапожок. Соскучилась по тебе.