Поскольку я и правда не бывала, то подумала, что надо бы поскорее сменить тему. – Почему ты зовешь свою маму Ибу? – спросила я. – Это малайский, – ответила она. – Значит «мама» по-малайски. – Сингапур малайский? – Нет! Малайский – это язык, ты, глупая гусыня. Сингапур – это географическое место. Дискуссия шла совсем не в том направлении, как я надеялась. Время для другой диверсии. – Ундина, – сказала я. – Какое странное имя. Возможно, «странное» прозвучало немного грубовато, но она, в конце концов, нанесла первый удар, обозвав меня глупой гусыней. – Не такое уж странное, как могло бы быть, – ответила она. – Папа хотел назвать меня Сепией, но мама восторжествовала. Она именно так и выразилась – «восторжествовала». Что за прелюбопытное маленькое существо! В один миг она ребенок, криками требующий, чтобы его развлекали дальше, а в другой – говорит, словно скучная старая вешалка из Клуба путешественников. Без возраста. Да, вот эти слова характеризует Ундину: без возраста. Тем не менее я все еще не до конца уверена, стоит ли верить ей насчет сингапурского морского крокодила. Попозже я наведу справки. – Сочувствую из-за твоей матери, – неожиданно сказала она на фоне молчания. – Ибу часто о ней говорила. – По-малайски? – спросила я, желая прервать этот разговор. – По-малайски и по-английски, – ответила она. – В Сингапуре мы говорили на обоих языках равноценно. Равноценно? О, не заставляйте меня плеваться ядом! – Я причинила тебе большое расстройство? – спросила она. – Расстройство? – Ибу сказала, что мне нельзя упоминать твою мать в Букшоу. Она сказала, что это причинит большое расстройство. – Ибу часто вспоминает мою мать, говоришь? Я продолжала вести себя несколько несносно, но Ундина, кажется, не обращала на это внимания. – Да, довольно часто, – продолжила она. – Она очень ее любила. Должна признаться, я была тронута. – Она плакала, – рассказывала Ундина, – когда тело твоей мамы вынесли из поезда. Внезапно шарики в моем мозгу завертелись. – Из поезда? – недоверчиво переспросила я. – Вы не были на платформе? – Нет, были, – возразила Ундина. – Ибу сказала, что это меньшее, что мы можем сделать. Мы опоздали. Мы припарковались в стороне, но все видели. – Я что-то устала, Ундина, – сказала я. – Иди наверх. Я пойду прилягу. Я вытянулась на кровати, не в состоянии ни бодрствовать, ни спать, и причиной этому была вина. Как я могла так спокойно сидеть на кухне, наблюдая за безмятежным шоу теней, когда все это время моя мать мертвая лежит наверху? Мертвая и потерянная: десять лет пролежавшая замороженной в леднике, пока какой-то идиот-альпинист, позируя для фотоснимка, не упал в расщелину, где партия спасателей и нашла его – а заодно и ее – заледеневшие останки. Что я чувствовала? Ужасную вину! Почему я не рыдаю, не кричу и не рву волосы? Почему не брожу по зубчатой стене Букшоу, завывая вместе с ветром? Даже кузина Лена оказалась в состоянии поплакать на полустанке. Почему же я стояла там, словно обломок сгнившей древесины, больше думая о гибели незнакомца, чем о смерти собственной матери? Почему я должна была дожидаться упреков от голоса из болот моего разума? Как получилось, что мое горе покинуло меня? Вероятно, Фели и Даффи все время были правы: может, я и правда подменыш. Может, Харриет действительно подобрала меня в приюте – что означает, что я такая же ей родня, как обезьяна луне. Никогда в жизни я так отчаянно не хотела быть де Люс и никогда я до такой степени не чувствовала себя чужой. Моя семья и я, казалось, стоим на противоположных концах вселенной. Я загадка для них, а они для меня, и все же, несмотря на это, мы нужны друг другу. Я перекатилась лицом вверх и уставилась в потолок. Огромные пузыри обоев, отслоившихся под воздействием сырости и висевших над моей головой, словно заплесневевшие аэростаты, внушали мне такое чувство, будто сам дом нападает на меня. Я закрыла голову подушкой. Бесполезно. Через несколько часов в Букшоу начнут приходить жители деревни для церемонии прощания с Харриет. Доггеру поручено провожать их маленькими порциями по западной лестнице в ее будуар, где они будут стоять, рассматривая свои маленькие отражения в жутком блеске этого отвратительного гроба, содержимое которого ужаснее, чем можно себе представить. Я выпрыгнула из постели и, захватив проектор, понесла его в темную комнату лаборатории. Я снова вставила пленку в машину и нажала пуск. Картинка была меньше, но ярче, чем в камине моей спальни, и, как ни странно, я смогла различить больше деталей. Вот Харриет, снова выбирающаяся из кабины «Голубого призрака» вместе с моей персоной, невидимой, но присутствующей под ее развевающейся одеждой. Фели и Даффи машут и прикрывают глаза руками. От солнца, как я сначала предположила? Или Харриет в реальной жизни была слишком сияющей, чтобы на нее можно было смотреть? Какова бы ни была причина, проявив эту забытую пленку, я благодаря волшебству химии воскресила свою мать. В глубине меня что-то проснулось, шелохнулось – и снова уснуло. Теперь отец идет навстречу камере, не осознавая, что оказался в ловушке другого мира – мира прошлого. Даффи и Фели барахтаются у берега декоративного озера, не понимая, что их снимают. Камера отворачивается, перемещаясь на одеяло, где отец и Харриет устроили пикник. Но погодите! Что это за тень на траве? Раньше я ее не замечала. Я остановила проектор и перемотала пленку. Да! Я права – на траве действительно есть темное пятно: тень оператора камеры, кто бы он ни был. Я пустила пленку дальше: когда отец отворачивается, чтобы достать что-то из корзины, Харриет поворачивается к камере и снова произносит эти слова. Вместе с ней я произнесла эти слова вслух, пытаясь двигать губами, как она, ощущая ее слова у себя во рту: – Сэндвичи с фазаном, – говорит она на дергающейся картинке. – Сэндвичи с фазаном, – говорю я. Я снова перемотала пленку обратно, чтобы рассмотреть мимолетную тень на траве. Кому Харриет сказала эти загадочные слова? Я снова пересмотрела запись, думая, есть ли способ заставить изображение замереть. – Сэндвичи… – заговорила Харриет, и послышался ужасающий стук и скрежет. Проектор заело! Изображение на стене застыло на полуслове. Прямо у меня перед носом лицо Харриет начало коричневеть, темнеть, сморщиваться и пузыриться… Пленка загорелась! Откуда-то из внутренностей проектора поднялся столбик темного вонючего дыма. Если пленка состоит из нитрата целлюлозы, а я знаю, что некоторые пленки его содержат, то у меня проблемы. Даже если она не взорвется, – а это вполне вероятно, – комната быстро наполнится ядовитой смесью водорода, моноокиси углерода, диоксида углерода, метана и разнообразных неприятных разновидностей оксидов азота, не говоря уже о цианиде. Эта маленькая темная комната вмиг превратится в идеальный склеп. А через несколько минут и от Букшоу может остаться только пепел.