Я проверила многочисленные ловушки, которые всегда оставляю для неосторожных нарушителей: волоски на шкафах, смятые клочки бумаги, там и сям рассованные по ящикам (исходя из предположения, что ни один воришка не сможет удержаться и не расправить их) и, за каждой из внутренних дверей, наперсток, до краев наполненных раствором слаборастворимого ферроцианида железа, или желтой кровяной соли, который, если его пролить, не отмоют и семь горничных с семью швабрами за полгода. Однако моя спальня тоже оказалась нетронута, и я неохотно прибавила Лене пару очков за честность. Теперь, наконец, подготовив сцену, я могла приступить к следующему и самому сложному акту: взяться за Фели. Я не забыла свой план по воскрешению Харриет. О нет, отнюдь! Я задвинула эту идею подальше, просто чтобы не вопить от радости. Одной мысли о том, как будет ликовать отец, было достаточно для восторга. Когда я пересекала вестибюль, из гостиной в западном крыле донеслись звуки «Адажио кантабиле» из «Патетической сонаты» Бетховена. Каждая нота на миг повисала в воздухе, будто ледяная, хрустальная капля воды, капающая с тающей сосульки. Однажды в присутствии Фели я назвала эту сонату «Патетической старушкой», и сестрица чуть не прибила меня метрономом. Именно эта часть Бетховена, по моему мнению, – самое печальное музыкальное произведение, написанное с начала времен, и я знала, что Фели играет ее, потому что она опустошена. Она предназначалась только для ушей Харриет – или ее души, или того, что осталось от нее в этом доме. Просто слушая ее из вестибюля, я ощутила, что у меня глаза на мокром месте. – Фели, – сказала я у дверей в гостиную, – это прекрасно. Фели проигнорировала меня и продолжила играть, уставив взор куда-то в иную вселенную. – Это «Патетическая соната», да? – спросила я, изо всех сил пытаясь произнести название с французским прононсом, будто я родилась на левом берегу Сены и меня крестили в Нотр-Дам. Иногда мне удаются такие вещи. Фели захлопнула крышку, и рояль застонал всеми ранеными струнами, и его эхо удивительно долго еще звучало в комнате. – Ты просто не можешь удержаться, верно? – крикнула она, замахав руками в воздухе, как будто продолжала играть. – Ты каждый раз это делаешь! – Что? – Обычно я не возражаю, если меня прищучили, когда я виновата, но ненавижу безосновательные упреки. – Ты прекрасно знаешь, – рявкнула Фели. – И не надо мне тут строить дурочку. Закрой свой рот. Я понятия не имела, о чем она. – Ты просто не в духе, – заявила я. – Мы договорились, что я могу говорить тебе, когда ты раздражаешься, и что ты не откусишь мне за это голову. Ну так вот, ты не в духе. – Я в духе! – завопила она. – Если ты не раздражена, – сказала я, – тогда твои мозги, по всей видимости, пожрали глисты. Глисты были одним из моих последних увлечений. Я сразу же осознала их криминальные возможности, когда Даффи однажды принесла их к завтраку. В смысле, ее не стошнило ими, конечно же, но она упомянула, что читала о них в каком-то романе, где их разводил сумасшедший ученый, движимый низкими побуждениями, – напомнивший мне меня. Я сразу же ухватилась за эту возможность: колония глистов, выращенных в стеклянной емкости в лаборатории, где у них есть возможность ползать по почве, пропитанной цианистым калием. Губителен ли цианистый калий для глистов? Выживут ли они и смогут распространять смертельный яд в мозгах своих жертв с помощью усиков, которые, как сказала Даффи, именуются setae и которые у них вместо ног? Фели набирала пар для взрыва, когда я остановила ее на полпути. – На самом деле я пришла извиниться, – заявила я. – За что? – За невнимательность. Я знаю, как тебе трудно сейчас. Я беспокоюсь о тебе, Фели, правда. – О, офонареть! – сказала она. В определенных обстоятельствах Фели на удивление хорошо выбирает слова. – Что ж, я правда беспокоюсь. Я знаю, ты недосыпаешь. Посмотри на себя в зеркало. Если есть на свете одна вещь, которую не нужно говорить Фели, так это «посмотри в зеркало». Зеркала в Букшоу – все до единого – чешутся и шелушатся от того, что Фели постоянно изучает свое отражение: глаза, волосы, язык, кожу… Каждая по́ра ее физиономии каталогизирована с такой же тщательностью, с какой астроном фиксирует кратеры на Луне. Да! Сработало! Фели исподтишка изогнула шею и попыталась бросить взгляд украдкой в зеркало над камином. Она попалась в мою хитроумную ловушку. – Ты бледна, – продолжала я. – Ты так выглядишь с тех пор… – я удержала в себе конец предложения и немножко пожевала нижнюю губу. – Ты всегда так много отдаешь другим, Фели. Ты никогда не думаешь о себе. Я видела, что полностью завладела ее вниманием. – Например, мисс Лавиния и мисс Аурелия. – Я продолжала и продолжала. – Я бы могла проводить их наверх, чтобы они отдали дань уважения. Тебе не стоило заниматься этим самой, у тебя много дел. Тебе следовало бы отдохнуть, в конце концов! Я удивила не только Фели, но и саму себя. – Ты правда так думаешь? – спросила она, с отсутствующим видом подплывая к каминному зеркалу. – Да. Я правда так думаю. И также думаю, что тебе стоит уступить мне свое ночное бдение над Харриет и немного поспать. Ты же не хочешь на похоронах выглядеть изможденной, не так ли? Эта игра на тщеславии Фели была не очень честной, но все средства хороши в любви, на войне и для манипулирования упрямой сестрицей. Заметив, что она захвачена врасплох, я решила умолкнуть и посмотреть, что будет дальше. Как я уже говорила, по опыту знаю, что когда надо стимулировать застрявший разговор продолжительное молчание имеет тот же пробивной эффект, что и вантуз для засорившегося слива. И это сработало. Я так и знала. Спустя некоторое время Фели отплыла к шкафу и достала оттуда ноты. – Посмотри, что я нашла в Чайковском, – сказала она, протягивая мне листки. Я знала, что Фели никогда не играет Чайковского, если может этого избежать. «Слишком много секвенций», – как-то сказала она Флосси Фостер, и та понимающе кивнула. Фели протянула мне довольно потрепанные ноты. Я взяла их и прочитала название: – «Горести и радости», оперетта Ноэля Кауарда в трех актах. Фели перелистнула несколько хрупких страниц. – Посмотри, вот концовка. Та-ра-ра Бум-де-ей! – прочитала я. – Харриет любила ее. Думаю, это ее любимая мелодия. Она часто пела ее мне и Даффи, когда мы были маленькими. Она никогда не пела ее мне, хотела было сказать я, но, разумеется, промолчала. Я была младенцем, когда Харриет пропала в Тибете. – Это старая мелодия из мюзик-холла, – говорила Фели, устанавливая ноты на пюпитре рояля. Она положила руки на клавиатуру и начала играть, тихо, как будто не хотела, чтобы ее услышали скорбящие. – Та-ра-ра Бум-де-ей! – пела она. – Та-ра-ра Бум-де-ей! Ты ее знаешь? На самом деле я знала, но притворилась, что нет. Я отрицательно покачала головой. Нас заставляли петь ее в организации девочек-скаутов, до того как меня исключили. Не самая умная песня из тех, что я слышала. – Иногда я думаю, – пробормотала Фели, – насколько хорошо мы на самом деле знали Харриет, правда ли она такая, как мы о ней думаем. – Я не знаю, – кисло ответила я. Фели повторила первые несколько тактов – нежно, почти мечтательно, в минорном ключе, потом сложила ноты и убрала их. – Насчет дежурства, – заговорила я. Но не успела я сказать больше ни слова, как Фели снова переместилась к зеркалу. – Договорились, – сказала она, придвигаясь, чтобы получше разглядеть свою сварливую рожу. Невероятно, но факт. С одиннадцати часов тридцати шести минут вечера до четырех часов двадцати четырех минут утра – четыре часа и сорок восемь минут, если быть точной, Харриет будет в моем полном распоряжении. 12