Лена подошла к окну, положила ладони на подоконник и целую вечность стояла, глядя на Висто. Вспоминала ли она счастливые дни? Те дни, когда Харриет на «Голубом призраке» взлетала и садилась на эти поросшие травой просторы? – Насколько хорошо вы знали мою мать? – спросила я. Она даже не ответила на мой первый вопрос, а я уже задаю второй. Я почти – но не совсем – пришла в ужас от собственной дерзости. – Не так хорошо, как хотелось бы, – ответила она. – Мы, де Люсы, народ особый, ты знаешь. Я улыбнулась ей, как будто понимала, о чем она говорит. – Кузина Эксельсиор – так мы прозвали ее в Корнуолле. Харриет летала дальше, выше и быстрее, чем имело право любое человеческое существо. Полагаю, в некоторых кругах это не одобряли. – В ваших? Я не могла поверить, что это произносит мой рот! – Нет, не в моих. – Лена отвернулась от окна. – Я очень ее любила. Очень любила? Именно эти слова употребила Ундина, говоря о чувствах ее матери к Харриет. – На самом деле, – продолжила Лена, – мы были дружны, твоя мать и я, по крайней мере, когда мы встречались за пределами семейного круга. Я сидела совершенно неподвижно, надеясь, что вакуум, создаваемый моим молчанием, привлечет больше слов о моей матери. Близко наблюдая за приемами допроса, которые использует инспектор Хьюитт, я узнала, что молчание – это знак вопроса, который нельзя проигнорировать. – Я собираюсь кое в чем тебе признаться, – наконец сказала Лена. Аллилуйя! Моя ловушка сработала! – Но ты должна пообещать, что мои слова не выйдут за пределы этой комнаты. – Обещаю, – отозвалась я, действительно в тот момент так думая. – Ундина – очень необычный ребенок, – произнесла она. Я глубокомысленно кивнула. – Ее жизнь не была легкой. Она потеряла отца в трагических обстоятельствах, когда была еще совсем ребенком – почти как ты. На секунду я восприняла эти слова как оскорбление, но потом поняла, что она имеет в виду: что мы с Ундиной обе потеряли одного родителя еще в колыбели. Я снова кивнула, на этот раз печально. – Ундина – довольно нервозный человек, боюсь. С ней надо обращаться по-особому. Лена умолкла и уставилась на меня, как будто давала время на то, чтобы некий жизненно важный смысл проник в мой мозг. Хотя я сразу же поняла, к чему она клонит, я решила отреагировать на ее незавуалированный намек выражением лица деревенской дурочки. Однако я удержалась и не стала высовывать кончик языка из уголка рта. Я выяснила, что одна из примет поистине великого ума – это способность изображать глупость в случае необходимости. Она меня проигнорировала и медленно обвела взглядом комнату, как будто никогда раньше ее не видела – как будто медленно пробуждалась ото сна. – Здесь была лаборатория твоего дядюшки Тара, верно? Я кивнула. Воцарилась еще одно неловкое молчание, она снова подошла к окну – у меня мурашки пробежали по коже, когда я вспомнила, что именно у этого окна стоял незнакомец на кинопленке. Какая прекрасная штука – окна, если задуматься: кварц, поташ, сода и известь, соединенные в тонкие твердые листы, через которые можно видеть. Сейчас я поняла – в этот самый момент, – что Лена даже смотрит сквозь ту самую створку окна, сквозь которую много лет назад смотрел незнакомец и сквозь которую камера смотрела на незнакомца. Окно, я осознала, может оставаться неизменным, если смотреть на него с точки зрения изменчивости времени. Чудо химии под самым носом! Оконное стекло технически – это жидкость. Медленно текущая жидкость, но тем не менее. Под действием силы тяжести ей потребуются сотни – или даже тысячи! – лет, чтобы продвинуться на четверть дюйма, для чего воде нужна тысячная доля секунды. Мой друг Адам Сауэрби, археопалеонтолог, недавно заметил, что простое цветочное семечко – это настоящая машина времени. Я взяла себе на заметку просветить его: в следующий раз, когда я его увижу, буду настаивать, чтобы в своей несколько поспешной теории он учел простое, заурядное оконное стекло. – Я решила прибегнуть к твоей помощи, Флавия, – сказала Лена с неожиданной решимостью, отворачиваясь от окна и нарушая мои размышления. Ее лицо наполовину было в тени, наполовину на свету, словно те черно-белые венецианские карнавальные маски, которые иногда видишь в иллюстрированных газетах и журналах. Я чопорно поджала губы и одарила ее легким послушным кивком. – Ундина, видишь ли, – начала она, выбирая слова так аккуратно, как бриллианты, – Ундина, видишь ли… О боже мой! Что-то пролетело снаружи за окном, закрыв солнечный свет и на миг погрузив комнату в полумрак. – Боже мой, – повторила Лена, поднеся руку к груди, – что, во имя… Я уже была у окна, отталкивая ее, чтобы прижаться носом к стеклу. – Это «Голубой призрак»! – закричала я. – Самолет Харриет! Он вернулся домой! Так оно и было. Я наблюдала, как биплан «де Хэвиленд Джипси Мот» легко, словно перышко, сел на поросшую кустарником равнину Висто и замер посреди наперстянки и обломков старых статуй, там и сям торчавших среди растений. Его двигатель прибавил оборотов, биплан повернулся и качнулся, его рулевые поверхности дерзко качались и хлопали, будто говоря: «Эй! Разве не здорово?» Не стоит и говорить, что я пулей вылетела из комнаты, сбежала по восточной лестнице и выскочила во двор, где длинная череда гостей, пришедших попрощаться с Харриет, с молчаливым изумлением наблюдала, как я несусь мимо них – бегу по заросшим травой остаткам теннисного корта и дальше по зеленым просторам Висто. Я оказалась у «Голубого призрака» еще до того, как его пропеллер остановился и высокий мужчина – очень высокий – начал выбираться из кабины. Он был слишком огромен для такого хрупкого и маленького вместилища, но все поднимался и поднимался, пока наконец не появилась ступня, аккуратно переступила обтекатель и встала на крыло. Он поднял защитные очки, прикрывавшие его глаза, потом отстегнул летный шлем и снял его, обнажив самую золотую копну волос на этой планете с тех пор, как во время Троянской войны Аполлон летал здесь на своем персональном облаке. Неожиданно и всего на миг мое сердце, кажется, наполнилось воздухом, и потом так же неожиданно сдулось, и это ощущение исчезло. Я повозила носком туфли в пыли. Что со мной происходит? – Мисс де Люс, я полагаю? – поинтересовался он, протягивая руку. – Я Тристрам Таллис. Его голос был резким и при этом мягким: откровенным, честным. Я не осмелилась прикоснуться к нему. Даже простой акт рукопожатия с богом может превратить тебя в терновник, и я это точно знала. – Да, – выдавила я. – Я Флавия. Как вы узнали? – Твоя мать, – ласково сказал он. – Ты ее точная копия. Внезапно и без малейшего предупреждения из моих глаз по щекам полились реки горячей воды. Много дней я намеренно пыталась постоянно чем-то занимать свой мозг, разными мелочами, тем и сем, чтобы не оставалось ни минутки подумать о том, что моя мать мертва. А теперь в единый миг одно слово из уст незнакомца лишило меня контроля и превратило во влажный кисель. К счастью, мистер Таллис оказался в достаточной мере джентльменом, чтобы сделать вид, будто ничего не заметил. – Я говорю, жаль, что так вышло с Оксфордом, не так ли? – С Оксфордом? – Он застал меня совершенно врасплох. – С университетским соревнованием по гребле. В пасхальные выходные. В Хенли. Оксфорд потонул. Ты разве не слышала? Разумеется, я слышала, как любой другой человек в Англии – и в целом мире, если уж на то пошло. К этому моменту новость, наверное, показали во всех кинотеатрах от Лондона до Бомбея. Но дело было несколько дней назад. Только англичанин особого сорта может до сих пор прокручивать это событие в голове. Или он шутит? Я внимательно всмотрелась в его лицо, но оно ничего не выражало. Я не смогла сдержать улыбку. – На самом деле, я слышала, – сказала я. – Чертов Кембридж. Должна признаться, я действовала наудачу. Понятия не имела, к каким из наших двух великих университетов он принадлежит, разве что его легчайший акцент… Но поскольку он произнес: «Бедный Оксфорд», я решила думать, что он не шутил. Его согласная улыбка сказала мне, что я сделала правильный вывод. – О дааа! – сказал он, чуточку перегибая палку.