– Пока. Нажала отбой. Закрыла глаза. Нужный дом оказался деревянным трехэтажным бараком из тех, что скромно прячутся за фасадами отреставрированных домов прошлого века на центральных улицах. Из тех, что обещают снести уже четверть века, но почему-то не делают этого. Странно. Хорошее место, где любому застройщику раздолье. Деревянные строения стояли рядком в тени старинных каменных коробок и новых высотных зданий. За густой порослью кустарника и мелких деревьев. Контингент здесь был соответствующий, запах тоже. И сюда моя мама ходила в одиночку? Да тут же два алкаша и три наркомана на один квадратный метр! Мимо пробежали двое босоногих парнишек, прошла полная женщина в халате, держащая наперевес железный таз с бельем. Этот город не уставал меня поражать. Пятьдесят метров в сторону дороги – центр, площадь, оживленная улица, на ней всюду торговые центры и кафе. Здесь же жизнь словно остановила своё течение еще в семидесятых. Когда такси отъехало, я решилась, наконец, сделать шаг. Выругалась про себя. Не мама, так я, вообще, ни за что бы не согласилась на эту встречу. Просто подумала, а вдруг ей нужна помощь… Только бы это не оказалось ловушкой ради примирения. Хватит ли во мне милосердия, чтобы простить его и общаться, как нив чем не бывало? Нет, вряд ли этот тип захочет с нами общаться. Жил же как-то без нас. И не тужил. Перешагивая через мусор и окурки, добралась до двери. Деревянная лестница, тянущаяся наверх, отозвалась жутким, почти зловещим скрипом. Единственным освещением подъезда здесь служил тусклый свет из маленьких мутных окошек между этажами. Все было ветхим, полуразрушенным и гнилым. Оконные рамы, перила… Да и сами жильцы, которые попадались мне на пути, выглядели не лучше. Сморщенные, сутулые, словно больные и измученные жизнью. Дверь в нужную квартиру оказалась не заперта. Я осторожно вошла, морщась от кислого запаха, ударившего в ноздри, и замерла на пороге. Из комнаты доносился чей-то голос. Похоже, что Пашки. Не может быть. – Еще бы, – тихо сказал он. Точно. Павлик. На каком буксире маме удалось его сюда затащить? – Ты возмужал, – донесся другой, слабый и осипший голос. – Конечно. – Ответил брат твердо и уверенно. – Когда ты ушел, пришлось быстро становиться взрослым. В точку. Но сказано это было даже без ехидства и упрека. Как-то буднично и спокойно, будто констатация факта. Похоже, Пашка решил побыть сегодня паинькой ради мамы. – Прости. – Раздался ответ. – Так вышло. Я сделала осторожный шаг. Еще один. Тапочки смягчали мои шаги по деревянному полу, выкрашенному в грязно-рыжий цвет и застеленному цветными вязаными ковриками. Их трудно было не узнать. Мама вязала такие когда-то. Продавала на рынке, чтобы заработать нам на еду. – Проси прощения у матери. Не у меня. – Теперь голос брата уже дрогнул. – Да, я рос без отца. Но Маша. Она же – девочка. Лучше бы ты о ней подумал. Я подошла ближе. Пашка сидел на стуле возле кровати, на которой лежал худой, бледно-желтый, старик, чье тело было накрыто тонким одеялом. Его руки лежали вдоль постели, как две сухие плети. Тонкие губы дрожали, глаза слезились. И мне с трудом удалось узнать в этом мужчине своего отца. Дыхание тут же перехватило, пульс участился еще сильнее. – Мне тогда были важны другие вещи. Я просто был глуп. – Видно было, что лежащему трудно даются любые слова, не только эти. – Жизнь… сложная штука. Не все получается, как хочешь. Видишь, мне все вернулось. Вдруг в коридоре показался мамин силуэт. Она вышла из кухни. Такая маленькая, хрупкая и тоже, будто состарившаяся в миг. Увидела меня и замерла. Теперь мы с ней стояли и смотрели друг на друга. Она, явно напуганная и взволнованная, и я, шокированная всем увиденным. – Это твой выбор. – Вздохнул Пашка. И мы, не решаясь войти, чтобы не помешать, теперь вместе смотрели на него. – Ты сам выбирал. Жить или существовать. Ты забрал у нас детство. – Брат замолк на пару секунд, затем выпрямился и продолжил. – Но я могу сказать тебе спасибо. За то, что благодаря тебе осознал многие вещи, стал сильнее, тверже. – Он указал рукой на больного. – Посмотри, в кого ты превратился. Неужели, нельзя было сделать над собой усилие и вернуться? Осознать, понять, что важнее? Что там было такого важного, чтобы не хотеть видеть своих детей? Женщины? Водка? И где они теперь? – Пашка нервно потёр ладонями свои колени. – Посмотри, как мать тебя любит. Возится с тобой. Другая бы давно плюнула. – Я вашу маму люблю и всегда любил. – Человек на кровати задрожал, пытаясь приподняться, но тут же без сил опустился на подушки. Даже на расстоянии были видны мелкие капельки пота, проступившие на его лбу. – Прости уже меня, сынок! – Давно простил. – Брат сложил руки на груди и упер подбородок кулаком. – Иначе бы не пришел. Я уже десять лет живу с этим. А время… оно же вроде как лечит. – Покачал головой. – Всю оставшуюся жизнь у меня перед глазами будет стоять твой пример. – Я слишком поздно все осознал, – прохрипел мужчина. – Ты в свои годы мог быть здоровым мужиком. А теперь посмотри, на кого ты похож. – Брат схватился за голову. – Что-то еще можно сделать? Операцию? Нет? – Он раскинул руки, как-то беспомощно и непонимающе. – Что, просто сидеть и вот так ждать конца? Мужчина закашлялся. – Уже ничего не сделаешь. – Выдавил, брызгая слюной. – Я понимаю это и принимаю. – И что? – Завелся брат, повышая голос. – Собрался вот так взять и умереть? – Паша! – Не выдержала я. Он обернулся, и мне пришлось зайти внутрь. Подошла ближе и положила руки брату на плечи. Вцепилась пальцами в рубашку, не отрывая взгляда от отца. Тот выглядел растерянным, разглядывая меня и судорожно комкая простыню. – Машенька… – прошептал тихо, внимательно скользя взглядом по моему лицу. У меня не находилось даже сил, чтобы что-то ему ответить. Брат, который так бурно реагировал и всегда был против, сидел сейчас и спокойно разговаривал с ним. А я… не могла выдавить ни слова. И когда только Пашкины ладони легли поверх моих, смогла выдохнуть и произнести: – Здравствуй… те. И губы, предательски задрожав, сжались, чтобы не допустить нервного стука челюстей друг о друга. Слезы уже плотным потоком застилали глаза. – Ты так похожа на маму… Я знала, что это не было правдой. Да, может, мамины черты отражались в моей улыбке, мимике или манере говорить. Может, даже у нас была одинаковая походка. Не знаю. Но мы с Пашкой были его породы. Разными, но такими похожими друг на друга и на него, словно две капли воды. Как можно было не хотеть видеть своих детей, которые были почти твоей копией?! Как можно было их променять на кого-то? Даже за десять лет у меня не нашлось ответа на такой простой вопрос. А он теперь хотел, чтобы его простили по щелчку пальцев. Даже если я могла сделать над собой какое-то усилие, то выдавила бы лишь это «прощаю». Но только потому, что он умирает. А само решение, прощать или нет, оставила бы на потом. Себе лично. Может, когда-нибудь моя душа захочет отпустить его. Когда-нибудь она смирится с тем, что многочисленные застолья и ласка десятков чужих женских рук были ему роднее нас двоих, таких похожих, таких ему родных. Таких маленьких и беззащитных. Но пока мое сердце – камень. Камень! Тот же твердый ледяной булыжник, который не дрогнул ни разу за эти годы у него в груди. Ни разу при взгляде на наши фотографии, ни разу при воспоминании о нас. Никогда. Черт! Меня накрыло жаркой волной удушающего стыда. Да не хочу я быть такой же, как он! Бесчувственной, холодной, равнодушной, словно мертвой. Это буду не я! – Что мы можем сделать для тебя? – Вдруг тихо сказала после того, как смогла продышаться, будто выныривая из воды. И крепче прижалась к брату, не отпускавшему моих рук. Если уж Пашка смог найти в себе силы прийти и сказать эти слова. Если уж он посчитал это необходимым, тои я смогу. Смогу. Все равно уже выплыло наружу и всколыхнулось во мне все то, что было давно забыто и похоронено в самых дальних уголках души. – Посиди со мной, – попросил больной. – Поговори. Пока не приедут врачи. Брат встал, освобождая мне место. И я села, боясь только одного, что он протянет мне руку, и ее придется взять в свою. Но мужчина лежал, смотрел и не торопился этого делать. Не был уверен, протяну ли свою в ответ, либо ждал от меня первого шага, а, может, просто не хотел. Потому что надеялся на нашу встречу лишь как на этап подготовки к смерти – обязательное отпущение грехов. – У папы кровотечение, боюсь, это очень серьезно. Цирроз. Вам нужно успеть поговорить, пока его не увезли. Голос мамы эхом отдавался в ушах. Поговорить. Приедут врачи. Мой мозг лихорадочно соображал, как же долго придется просидеть здесь с ним, где взять мудрости и сострадания, чтобы пожалеть не только его физическое тело, но и душу, решившую вдруг, перед смертью, вспомнить о нас и безмерно возлюбить. Тогда я обернулась к маме. Где-то же она брала эти силы. Где-то находила в себе источники всепрощения и милости. Значит, и мне удастся. Значит, смогу и я. 19 Мы вдвоем шлепали по асфальту, залитому жарким весенним солнцем, мама и я. Она в удобных балетках, я – в мягких тапочках. И в темно-синем коктейльном платье, под которым уже градом катился пот. Точнее, она шла, а я перескакивала от тени одного дерева к другому, опасаясь, что солнечные лучи поставили себе задачу растопить мою голову, как пачку сливочного масла, и скоро ее выполнят. Процедуры, анализы, неутешительные выводы, – мы прошли полный курс сопровождения в больницу умирающего родственника. Вот только, слушая врачей, мама израсходовала упаковку бумажных платков, а я ни одного. И плелась она теперь в сторону дома молча, а я говорила-говорила-говорила, боясь, что если замолкну, то обязательно произойдет взрыв, и из меня потоком хлынут все слезы, накопившиеся за последние десять лет. Пашка увез все наши вещи домой, в том числе и мою кофту с телефоном. А мы решили пройтись пешком, чтобы немного прийти в себя. О чем я уже сейчас ужасно жалела. Из головы как-то вылетело, что днем не совсем будет уместен комплект из платья, тапочек и серо-черных, размазанных дорожек от потекшей еще ночью туши на щеках. – Как там у вас со Станиславом? – Спросила я, распуская волосы. Мама вздрогнула. – А что у нас? – Обойдя лавку мороженщика, наконец, отозвалась она. – Не нужно, мам. Мы ведь взрослые, все понимаем. Даже Пашка хорошо относится к тому, что вы… симпатизируете друг другу. – Нет. – Она принялась судорожно убирать за уши пряди светлых волос. – У нас ничего. И я не в том возрасте… – Мама! – Воскликнула я, привлекая к себе ненужное внимание, и тут же осеклась. Мы перешли через дорогу. Какой-то дебил посигналил мне, показывая большой палец вверх. Кивнула ему. – Ты не обижаешься на Диму, что он вот так вас… – я перешла на шепот, – попытался подтолкнуть друг к другу? Видно же было, что вы, как дети, тянетесь друг к другу и жутко стесняетесь. Уголки маминых губ первый раз за день поднялись в легкой полуулыбке. – Дима – хороший мальчик. Видно сразу – образованный, умный, с чувством юмора. – Она расстегнула воротник рубашки. – Я уже начинала переживать, что ты ни с кем не общаешься, а тут появился он. И это хорошо. Ты изменилась, дочь. – Не переводи тему, мама. – Мы поговорили со Стасом, спасибо твоему парню. – И? – Что и? – Она завернула в сторону дома. – Ты уже большая девочка, поэтому я могу сказать тебе, как есть. Мы с ним нравимся друг другу, но решили, что не стоит даже начинать. – Почему? – Собирая на пушистые тапочки всю дорожную пыль, я ускорила шаг.