– Так по ней видно! Такие завтраками не угощают, у них другие блюда! Ладно, будь здоров, занимайся своими историческими поисками, потом я тебе кое-что подскажу. – Спасибо, Сергей Ильич! Всегда на вас рассчитываю! Когда он вернулся, завтрак был уже готов. Скворчала с пылу с жару яичница-глазунья, сияющая Ирина босиком летала по кухне, то подкладывала горячие тосты, то подрезала еще сыра, то добавляла копченой колбасы, – словом, всячески угождала любимому мужу. «А вдруг бы не удалось отбрехаться? – пришла неожиданная мысль. – Нашла бы она эти проклятые трусы, не поверила бы насчет духов и Афористову бы не поверила?!» Тогда атмосфера в квартире была бы совершенно другой… Ничтожный и мерзкий изменщик жалко оправдывается, приводя какие-то убогие аргументы, от которых за версту несет дерьмом, оскорбленная добродетельная жена рыдает и собирает вещи, семейная жизнь разбита, каинова печать горит на лбу предателя… Позор, стыд, осуждение… Иван Родионович похолодел, кусочек тоста с положенным сверху сыром, который так хорошо отправить в рот вслед за раскаленным нежным желтком, чуть не застрял в горле… Но ведь обошлось! И он действительно сидит, как порядочный, будто ничего и не было, честь и совесть при нем, нет ни стыда, ни позора, ни осуждения! Ура! Значит, срам и бесчестье приносит только разоблаченное предательство? А оставшееся неизвестным, не доставляет ровно никакого беспокойства… Если, конечно, у тебя не ранимая душа, заставляющая судить себя по гамбургскому счету и подносить к виску холодное дуло револьвера… Но такие невольники чести остались только в рассказах Лермонтова, Куприна и других представителей эпохи проклятого царизма… И это печально! – Ирочка, налей мне чаю, – Иван Родионович отодвинул пустые тарелки. И неожиданно спросил: – А почему ты педикюр не делаешь? – А зачем? – удивилась жена. – Я же не проститутка! Это им надо клиентуру привлекать, они даже волосы бреют по всему телу! Представляешь? – Да, это ужасно! – скорбно кивнул Трофимов. – А почему ты спросил? – Потому что в Израиле все девушки с педикюром, – стараясь, чтобы в голосе звучали нотки осуждения, сказал Иван Родионович. – И в Германии. Да и во Франции тоже… – Ну, вот видишь, что у них там творится! А мне зачем? У меня ты один, а тебе я и так нравлюсь. Правда? – Однозначно! – кивнул Трофимов. * * * Спустя пару недель Трофимов неожиданно получил заказное письмо. Большой желтый конверт из плотной бумаги с многочисленными штемпелями и печатями доставил строгий курьер, который проверил паспорт получателя и заставил расписаться в реестре. Внимательно изучив конверт, Иван определил, что корреспонденция пришла из Лондона. Возможно, приглашение на очередную конференцию или сертификат, удостоверяющий регистрацию одного из сделанных им открытий. Но это оказалась весточка от Гарри Оливера Крайтона: «Многоуважаемый доктор Трофимов! Как и обещал, высылаю информацию по интересующей вас теме, любезно предоставленную моим учеником Гэйблом Харрисом. Приложение: фотокопии выдержек из мемуаров мистера Уантлока адъютант-камердинера адмирала Дрейка, касающихся необычного перстня, который, возможно, имеет отношение к предмету Вашего исследования», – по-джентльменски деликатно и осторожно написал профессор округлым, почти детским почерком на листе бумаги, разлинованном в полоску. Трофимов почему-то подумал, что он продиктовал текст своей внучке, которая старательно перенесла его на бумагу. Потому что сам Крайтон писал как курица лапой. Впрочем, это не имело значения – главное, что Гарри Оливер не только не забыл о мимолетном обещании, данном больше из вежливости, но даже озаботился его выполнением. Такое случается на конференциях гораздо чаще… В конверте, кроме сопроводительного письма, оказалось несколько чёрно-белых фотографий рукописного текста. Почерк очень аккуратный, почти каллиграфический, какой бывает обычно у писарей или адъютантов: буквы одного размера, словно напечатаны на пишущей машинке, старательно выведенные завитки на заглавных и на прописных, если они там нужны, ровные строчки… И хотя в некоторых местах из-за потёртостей бумаги написанное было трудно разобрать, текст был понятен с первого взгляда, и Иван принялся жадно читать, сразу же усваивая смысл. «Эти мемуары я решился написать тогда, когда осознал всё величие человека, которому мне выпала честь служить на протяжении многих лет, и движимый желанием оставить о нём память людям будущих поколений. Великого морехода, первооткрывателя Новых земель, выдающегося флотоводца, верного слугу Ея Величества, адмирала сэра Френсиса Дрейка, сделавшего безмерно много для процветания и укрепления Англии, помните!» – было запечатлено на первой фотографии. Так начинались мемуары, потом основная часть текста пропущена и следующей шла фотокопия страницы с цифрой «87» в правом углу. «1596 год от Р. Х, месяц январь, – было подчёркнуто вверху листа. – Мы стояли на якоре близ Портобело, в Карибском море. Мучаемый страшной лихорадкой сэр Дрейк выразил желание отблагодарить меня за многолетнюю службу и подарить перстень, с которым раньше никогда не расставался. Он сказал, что перстень этот изменит мою судьбу. Я пытался упросить не делать мне столь ценного подарка, слишком дорогого для, пусть и верного, но всего лишь слуги. Но не только ценность подарка и присущая адъютант-камердинеру скромность руководила мной. По чести сказать, я испугался. Многих пугал этот перстень, и много слышал я слухов о его страшной силе. Слухи покоились на печальной судьбе соратников адмирала Дрейка: одного казнили по приговору Королевского суда, другого сослали на каторгу, третьего зарезали в пьяной драке… Злые языки утверждали, что восхождение сэра Дрейка к вершине славы и богатства происходило по костям его приближенных, а управлял этим именно перстень! Голова царя зверей была на нем с камнем цвета ночного сияния в пасти. А порой казалось, что и не зверь то вовсе, а человек… Болтали, что это подарок самого… (не стану называть его имени). Я не был склонен верить этим злонамеренным сплетням недругов и завистников. Но слишком многое говорило в их пользу: хозяин никогда не ходил в храмы, не осенял себя крестным знамением, на его кораблях никогда не было капеллана… И тем не менее ему везло: бури утихали на пути «Золотой Лани», в меньшинстве он громил превосходящие эскадры, выходил невредимым из любых переделок, ему благоволила Королева, он стал рыцарем, вознесся к высшему флотскому званию… Кто помогает ему, если он отвернулся от Всевышнего?! Я, конечно, гнал эти мысли, но попытался любыми путями избежать такого подарка. Мне это не удалось, я не смог долго перечить своему хозяину, глубокоуважаемому сэру Дрейку. Принял перстень и спрятал его в свою одежду». Трофимов брал из стопки фотографию за фотографией, считывал текст, стараясь не пропустить от объявшего его волнения ни малейшей детали. «…к сожалению, обстоятельства усугубляли подозрения. Чувствуя приближение последнего вздоха, вместо исповеди капитан приказал построить команду для прощания. Но задуманному не суждено было сбыться. Большая чёрная чайка, такая, каких и не видел никто из нас раньше и даже не слышал о них, откуда-то вдруг прилетела и, сделав несколько кругов над палубой, села на бизань-мачту. Это был дурной знак! Матросы взволновались и с криками о плохом предзнаменовании нарушили строй, а сэру Дрейку совсем стало плохо, и я почти донес его обратно в каюту, еле живого. Помощник капитана Сэмюэль Симпсон – лучший стрелок на «Золотой Лани», приказал принести аркебузу и, тщательно прицелившись, выстрелил в страшную птицу, да только сам чуть не лишился головы: ствол вдруг разорвался, и он получил ранения… В тот же миг почил мой хозяин. Под залп всех корабельных орудий обитый свинцовыми листами гроб с телом сэра Френсиса Дрейка был спущен в морскую пучину. Черная чайка все еще сидела на мачте, ее не спугнули ни пушечный грохот, ни крики матросов. Дождавшись, когда все разошлись по каютам поминать ромом своего капитана, я вышел на корму и с сильного размаха бросил перстень за борт, вслед за его хозяином. Но они не смогли воссоединиться в голубой бездне: в тот же миг черная чайка мелькнула мимо со скоростью стрелы, у самой воды схватила клювом льва с камнем и полетела прочь. Она летела необычайно быстро для любой птицы и через несколько мгновений скрылась из глаз…» Трофимов отложил фотографии. Прочитанное произвело на него сильное впечатление. «Надо будет перевести и опубликовать, – подумал он. – Только продумать, под каким углом подать…» И еще одна мысль билась во взбудораженной голове: «Куда же полетел перстень? Каким стал еще один шаг на его длинном черном пути?» Но и тут выручил Афористов. Позвонил, как всегда неожиданно, поболтал о том, о сем и вдруг сказал: – Помнишь, я тебе обещал новую тему подкинуть для твоих исследований? Так это граф Калиостро. Если он, конечно, граф. Слышал про такого? – Конечно! – Он и в Петербурге засветился, записывай номера фондов хранения – твоя Ирина в своей библиотеке их живо найдет… Часть вторая Маг Калиостро Глава 1 Головы на фасаде Палермо, 1755 год, осень Морская площадь – главная площадь старого Палермо, частично находилась когда-то под водой, но море отступило, и площадь расширилась еще больше. В Средние века здесь казнили преступников, устраивали рыцарские турниры и кукольные представления, фокусники и скоморохи веселили местных жителей по праздникам. Традиция ярмарок и публичных выступлений сохранилась и после того, как казни и пытки ушли в прошлое: народ одинаково любит любые развлечения – как с пролитием крови, так и с безудержным весельем. На Пьяцца Марина проводили даже празднования королевских свадеб, а в конце семнадцатого века на площади возвели деревянные помосты для театральных выступлений. На эту легкомысленную вольницу строго взирает мрачный каменный исполин – возвышающийся над Морской площадью – дворец-крепость Кьярамонте-Стери, в котором размещался трибунал канцелярии священной инквизиции. Аскетичный, с запавшими щеками отец Алонзо – учитель школы при церкви святого Рокка, куда по воле родителей приходилось ходить Джузеппе Бальсамо – как-то рассказал, что в нишах на фасаде дворца раньше стояли железные клетки, в которые были подвешены отрубленные головы дворян, восставших против императора Карла V. А потом ещё Джузеппе услышал, как пожилая соседка говорила матери, что тени казнённых бродят ночами по площади в поисках жертвы. Вначале он подумал, что синьора Карлотта, наверное, врёт, тем более что отец говорил матери: «Этой балаболке верить нельзя!» Правда, говорил по совсем другому поводу. Но сосед с другой стороны улицы – синьор Донато, сапожник, который бесплатно сшил мальчику легкие и прочные туфли, подтвердил эти слухи. – Они подстерегают одинокого путника в темных переулках, когда нет луны, и неожиданно выскакивают из подворотни… Горе тому, кто не распознает опасность, приняв их за обыкновенных разбойников, – замогильным голосом вещал сапожник. – Потому что расплачиваться придется не монетами или одеждой, а собственной кровью! Сжавшись в углу мастерской в маленький дрожащий комочек, Джузеппе с ужасом слушал холодящие кровь истории, а когда Донато замолкал, просил продолжения, потому что, как ни странно, но его страх тесно переплетался с острым любопытством. Донато охотно продолжал, причем его рассказы становились все обстоятельнее, а он незаметно превратился в их главного героя. Оказалось, что в молодости нынешний сапожник был отчаянным парнем, и, хотя нежить неоднократно попадалась на его пути, он каждый раз выходил победителем благодаря смелости, решительности и большому складному ножу с кривым, бритвенно-острым лезвием, который он и сейчас всегда носил при себе, отрезая им кожу для верха сапогов или вырезая по лекалу подошву нужного размера. Джузеппе и так верил каждому слову соседа, но демонстрация того самого ножа устраняла даже вероятность сомнений в подлинности рассказанных случаев из его замечательной и необыкновенной жизни. Впрочем, оказалось, что мужества и ножа недостаточно для победы над нечистью: нужно было знать еще волшебные слова и заклинания, которым сапожника научил старший друг Ремиджио по прозвищу Паук, с которым они четыре года путешествовали по свету… – Чем больше знаешь волшебных слов, тем сильнее ты против исчадий ада, – отложив работу, Донато закуривал маленькую, сильно изогнутую трубку, которую он называл «носогрейкой». Чувствовалось, что он сам увлечен своими рассказами – очевидно воспоминания о совершенных в молодости подвигах будоражили и разогревали остуженную возрастом и медленно текущую в жилах кровь, которую он не дал выпить теням казненных убийц и отравителей и не позволил пролить многочисленным врагам в человеческом обличье – Силвано Длинному, Одноглазому Уго, Волосатому Эмилио и другим таким же негодяям. Постепенно живые злодеи даже вытеснили из его рассказов призраки казненных преступников: оказывается, им с Пауком приходилось постоянно драться с дружками Длинного Сильвано, которые умышленно ходили за ними по тратториям, затевали ссоры, а иногда нападали с ножами прямо на улицах и даже зарезали нескольких хороших парней из их компании… За рассказами незаметно в мастерской становилось темно, «носогрейка» выхватывала из темноты только худое, испещренное морщинами лицо Донато. В красной подсветке, со впалыми щеками и темными провалами глазниц, оно имело устрашающий вид и казалось головой скелета, так что маленькому Джузеппе становилось не по себе. Но голос соседа успокаивал. – А ты научишь меня волшебным словам? – замирая от предвкушения будущей власти над некромантами, спрашивал мальчик. Донато долго пыхал своей трубкой и, наконец, тяжело вздохнув, ответил: – Позабыл я их, много лет прошло… И потом, одними словами не обойдешься: нужно уметь их складывать в заклинания, только тогда придет к тебе настоящая сила… – А как этому научиться? – не успокаивался Джузеппе. – Надо найти людей, которые изучают магию. Попадешь к такому в ученики – и научишься. Да книги старые читать надо – там все написано… И как мертвых оживлять, и как свинец в золото превращать, и как возвращать молодость… – Донато опять тяжело вздохнул. – Я научусь, синьор Донато, обязательно научусь! – горячо заверил его Джузеппе. – И верну тебе молодость! Тяжелая рука сапожника взъерошила ему волосы. – Сначала читать научись, писать… Иначе ничего у тебя не выйдет! А ты все из школы убежать норовишь… – Я не буду убегать. И все выучу, – пообещал мальчик. Но обещать, как известно, легче, чем выполнять обещания. Маленький Джузеппе хорошо рисовал, он легко набрасывал абрисы Морской площади, возвышающиеся на горизонте горы, суровое здание трибунала… Ему хорошо давались языки – и греческий, и латынь, и итальянский, он обладал каллиграфическим почерком и мог стать отличником учебы. Но в школе было скучно, а в мастерской у Донато или на Морской площади – весело. И он в очередной раз сбегал с занятий. Три месяца назад Джузеппе исполнилось двенадцать лет, и теперь он считал себя достаточно взрослым, чтобы не бояться теней казненных людей. Хотя, если честно, было немного страшновато. Мысленно он успокаивал себя, что сейчас день, а днём неприкаянным душам выходить на свет божий не положено. На всякий случай Джузеппе всё-таки обошёл дворец Кьярамонте-Стери подальше, прошёл по площади к деревянным помостам и спрятался под одним из них. Запах конского навоза ударил в нос. Своих лошадей и кибитки бродячие артисты всегда ставили рядом, прямо за помостом, чтобы всё необходимое для выступлений было всегда под рукой. Помосты были такие высокие, что можно было стоять, почти не пригибаясь, в полный рост и наблюдать за площадью через щель между досками. Правда, и ростом Джузеппе был ниже многих мальчишек-сверстников и даже некоторых девчонок, но об этом он старался не думать, надеясь, что ещё вырастет. Вокруг помостов всегда было много голубей, собирающих своими клювами корм из щелей между камнями, которыми вымощена площадь, отполированными до блеска ногами людей и копытами лошадей. А поживиться им было чем: бродячие артисты возили с собой разных животных и диковинных птиц, которых баловали не только сеном, но и зерном, имеющим свойство рассыпаться в избытке по округе. В общем, ловить здесь голубей можно было даже без своей приманки. Джузеппе достал из-за пазухи тайно взятую на время из дома прочную бечёвку, скрученную из трёх льняных нитей – отец торговал сукном и пряжей, так что этого добра дома всегда в достатке, он и не заметит пропажи, – быстро смастерил петлю, положил её на заранее присмотренное место, а конец бечёвки протянул под доской. Ждать пришлось не долго. Наглые птицы, видимо считая, что Джузеппе оставил для них корм, как только он спрятался, тут же слетелись к месту ловушки. Вскоре жирный сизый голубь угодил в петлю обеими лапами и забил крыльями, затягивая петлю ещё сильнее. Джузеппе, не выходя из укрытия, подтащил его, обмотал свободным концом бечёвки крылья, спрятал за пазуху и собрался было идти жарить добычу на костре, как услышал стук копыт и скрип телеги. Через площадь в его сторону двигалась крытая брезентом повозка, запряжённая чёрной лошадью с красивой холёной гривой. Кибитка остановилась прямо за помостом, под которым прятался Джузеппе. Возницей оказался ладно слаженный мужчина в чёрном облегающем костюме с широким тряпичным поясом золотого цвета, белой рубахе и огромном чёрном берете, свисающем сзади до шеи, с ярким сине-зелёным пером у правого виска. Он спрыгнул на землю, поставил под повозку подпорку и принялся распрягать лошадь. Полог кибитки распахнулся, и на белый свет выглянула белокурая девичья голова с улыбкой на довольно милом личике.