Главный конюх, в отличие от Ригзури, был не рабом, а наемным рабочим, а потому имел возможность отлучаться с конюшни по своему усмотрению, не рискуя при этом заработать удар кнутом. Рабы чистили стойла, носили сено и выполняли всю грязную работу, однако до лошадей их как правило не допускали. Выводить коней, тренировать и чистить являлось обязанностью конюха. Однако со всеми лошадьми он один не мог управляться, поэтому ему в помощники были выделены несколько рабов, и последним к его команде присоединили Ригзури, после того, как его предшественник скончался. Юноша и впрямь очень здорово ладил с конями. Ригзури привык к вольным животным, не обремененным тяжелым седлом и железом во рту, и знал, как заставить лошадь мягкими методами слушать своего седока. Однако он старался сразу не показывать всех своих умений. И у него потихоньку начал созревать план побега. — Через степь? — тихо переспросил Ригзури, когда заговорщикам посчастливилось работать вместе, выгребая навоз. В ответ он получил только кивок. — Ты знаешь эти места? — наклонив голову, чтобы не было заметно беседы, спросил Ригзури. — Отчасти. Если ты сможешь помочь здесь, то дальше — положись на меня, — так же тихо просипел Топорик. * * * — Эй, ты, хвостатый! — крикнул высокий мужчина, пришедший на конюшню. Ригзури раньше его не видел здесь. Судя по одежде и манере поведения, тот был из надсмотрщиков. Следовало опускать глаза и делать свою работу. Особенно теперь, когда они уже начали разрабатывать план побега. — К тебе обращаюсь! Это ты конем что ли прикинуться пытаешься — хвост в косу заплел! — и мужик громко заржал, — овса, думаешь, тоже дадут? Как и следовало, Ригзури лишь продолжал работать лопатой, выгребая навоз. — А я тебя научу сейчас… — голос отдавал хмелем. Мужчина приблизился и ухватил юношу за длинную крепкую косу. Ригзури мог спокойно выдержать, если бы его драли за волосы, но то, что случилось потом, он стерпеть не мог. Надсмотрщик выхватил кинжал и одним мощным движением сверкнувшего лезвия полоснул по волосам раба. Ригзури рванулся, и с разворота ударил обидчика лопатой. Это был позор — одно из страшнейших оскорблений, лишить косы мужчину его племени. Повалившись слегка, мужчина взвыл и ринулся к рабу, но тот оказался проворнее, а главное, яростнее противника. К тому времени как на шум прибежали и скрутили, избив до потери сознания, непокорного раба, он успел так отделать превышавшего его в росте и размерах надсмотрщика, что тот едва мог подняться. Однако когда все же смог, то первым делом пнул с яростью несколько раз в живот лежащего без чувств в куче навоза рядом с отрубленной косой молодого раба. Ригзури предстояло битье кнутом. План побега оказался под угрозой. Однако медлить было нельзя. Друзья знали, что именно этой ночью конюх будет не трезв, и теперь шанс ускользал из их рук, как черная бесчешуйная рыба. Топорик был вне себя, но Ригзури вряд ли мог знать об этом, ведь был привязан к жердям на улице, подставляя исполосованную спину ночному звездному небу. От ста плетей его спасло благоволение хозяйки, ценившей тех, кто умел обращаться с ценимыми ею более людей. Тихонько выскользнув из барака, Топорик, поднаторевший в побегах, подкрался к лобному месту. Юнца не охраняли. Сочли это не нужным. Ножа у раба, разумеется, не было, однако от пут можно было освободить иным образом — ведь кто мог подумать, что у узника, избитого плетьми, хватило бы силы выдрать жерди из земли. У Топорика же хватило. От прикосновения Ригзури пошевелился. — Тсс… Ни слова! Сейчас или никогда. Придется тебе так. Юноша только стиснул зубы и кивнул. Они двинулись к конюшне. Лошади не шелохнулись, почувствовав всегда столь заботливого к ним человека. Пока Ригзури выводил коней, Топорик быстрым и точным движением сильных рук лишил конюха возможности вызвать подмогу. Занятый лошадьми, Ригзури не видел этого. Однако надолго незамеченными беглецам остаться не удалось. Вскочив на неприкрытые спины коней, они бросились в степь, но вскоре за ними уже ревел лай своры голодных сторожевых псов. Кони неслись во весь опор, напуганные собаками, а те, спущенные с цепей, рвались кусать их за ноги. Ужас в темных глазах скакунов, их храп, заполняющиеся слюной рты… Всадники ехали без узды и седел, как на родине Ригзури. Он был впереди, так как лошадь слушалась его, а вторая неслась за первой, и на ее спине, цепляясь за гриву, и стараясь изо всех сил удержаться, плюхался Топорик. Ночной воздух прорезал гулкий хлопок. Лошадь под Топориком издала странный звук и завалилась на бок, храпя, она некоторое время перебирала копытами, но потом перестала. Раскрытые черные глаза застыли с выражением ужаса в них. Топорик, в отличие от его напарника, хорошо понял, что случилось. Он ловко выбрался из-под тела умирающего животного и бросился к Ригзури, пытавшемуся удержать своего коня. Рыжебородый вскарабкался к нему, на ходу рыча «во весь опор! Скорее!!!» Конь тронулся, но под тяжелым весом двух мужчин уже не мог нестись столь же резво. Ригзури было жаль бедное животное, и того второго, что остался лежать в высокой степной траве. Однако мужчина за ним лишь ревел «погоняй! А то дострелят!» Вскоре, подтверждая его слова, раздался еще один выстрел. Но расстояние между ними и стрелявшим, видимо, было уже больше дальнобойности ружья, и хлопок не принес новых жертв. По следу беглецов продолжали бежать псы. Свирепые животные, которых держали впроголодь, готовые разорвать любого, мчались по примятой копытами траве, заливаясь злобным лаем. Измученный конь рухнул под своей ношей, и только в ужасе дергал ушами в ответ на хищный лай. — Всё, — тяжело просопел рыжебородый, однако занял оборонительную позу. — Не совсем, — ответил ему светловолосый юнец, он почему-то был спокоен. — Собирай камни, — сказал он спутнику, и сам принялся выполнять сказанное. Топорик в дополнительном приглашении не нуждался и без лишних слов принялся искать в траве камни. Лай тем временем приближался, а его спутник стал вести себя странно. Он опустился на колени, приклонил лоб в землю и попросил у нее и у собак прощения. Потом поднялся, зажав в правой ладони один из камней, и застыл в неподвижности, и вдруг с силой швырнул его на звук. В общем лае резко послышались скулящие ноты. Ригзури взял новый камень, однако бросать его не стал, но замер, прислушиваясь. Собаки продолжали лаять, но почему-то не приближались. — Я не хочу причинять вам зла, — с мукой в голосе прошептал Ригзури, — уходите. — Может, попробуем снова на лошадь? — спросил его Топорик. — Нет, они будут преследовать, если мы побежим, — ответил юноша, — они должны уйти сами. Я убил или покалечил их вожака. Топорик покосился на него с недоверием. — Уходите, — повторил Ригзури. Лай опять начал нарастать. Тогда Ригзури запустил камень и, судя по звукам, снова попал. Собаки стали тише. — За ними идут люди с оружием, — тихо сказал ему Топорюик. — Не думаю, — ответил Ригзури, — Я не слышу их, возможно, слишком доверяют собакам. Собаки же лаяли как-то неуверенно и не приближались. Тогда Ригзури сам начал движение на них, держа наготове камни, и свора вдруг сорвалась с места и двинулась от него. Недолгое время он преследовал их, а потом остановился, ожидая, когда те уйдут на большое расстояние, и медленно вернулся к своему спутнику. — Лошадь придется оставить, — сказал он ему, — ей все равно не унести нас двоих, а сейчас она без сил. Пусть отдохнет, а потом она сама найдет дорогу к стойлам. Надеюсь только, собаки не тронут ее. — Хорошо, — кивнул Топорик, — но нам нужно торопиться. Они могут догадаться, что собаки не загрызли нас. И двое беглых рабов двинулись в ночную степь. Они не чувствовали усталости, переполненные ражем побега, и шли всю ночь, время от времени прислушиваясь к необычному вою. Но то были шакалы. Когда солнце озарило колышущиеся пахучие травы, рыжебородый мужчина и светловолосый юноша добрели до балки и, укрывшись в ее колючих кустах, повалились на землю и забылись, наконец, сном. Раны Ригзури нещадно ныли, но их нечем было даже перевязать. Топорик промыл их в ручье, из которого они пили воду. — Держись, брат, — взял он за обгорелое плечо юношу, — теперь не сдохни только, ведь мы уже на свободе… «На свободе…» — Ригзури поднял серо-голубые глаза к небу. Он потерял сестру, свою честь, лишившись косы, его тело представляло месиво из ран и синяков… Нет, он еще поживет… Он должен жить — ради нее. Он найдет ее и заберет у жрецов, чего бы ему это ни стоило. А косу… Что ж. Ее он потерял заслуженно: не смог сестру уберечь. Глава 5. Монастырь на Острове Поначалу Римьяна с трудом осознавала, где она оказалась. После всего, что с ней произошло за последние дни, она ждала чего-то ужасного, совершенно не понимая, зачем ее привезли на этот остров посреди бушующих морских вод, о существовании которых ранее она имела весьма смутное представление. Теперь же, проведя на корабле несколько дней, она оказалась в месте, которое также вряд ли могла бы представить раньше — высокое каменное строение, такое же мрачное, как этот остров, окруженный ледяными водами. Все для девушки излучало холод и неприветливость, в отличие от ее родных мест. Она пыталась создать хоть малое ощущение уюта в душе, вспоминая шершавые стволы деревьев, среди которых росла и жила, теплый свет, лившийся на землю через их листву, голоса родных… и среди них голос брата, она видела его добрую улыбку, когда он смотрел на нее… И тогда боль разлуки и отчаянье от того, что она его больше никогда не увидит, накатывались на нее еще более ледяной волной, чем те, что врезались в скалистый берег острова. Она погружалась в туман и оцепенение, эта боль была выше, чем девушка могла сейчас вынести, и разум блокировал чувства. Однако здесь в Монастыре вовсе не ждали ужасы, как предполагало юное создание. Вместо этого встретившая ее женщина повела Римьяну через ряды арок, потом по длинным каменным лестницам, завивающимся, как домик улитки, и наконец, в башню. Там она открыла одну из узких деревянных дверей и пригласила девушку внутрь. Слегка приклонив голову, чтобы зайти, Римьяна переступила порог и увидела перед собой небольшую округлую комнату, с высоким потолком и длинным стрельчатым окном. В комнате располагалась деревянная кровать с пологом и небольшой деревянный столик и стул с высокой спинкой поблизости к окну. — Это твоя келья, — сказала женщина. — Я оставлю тебя здесь. Отдохни немного. Я скоро вернусь и отведу тебя к Старшей Жрице. Меня ты можешь звать сестрой Нриттой. После этих слов женщина сразу же мягко закрыла за собой дверь, и Римьяна осталась одна. Все в том же оцепенении она подошла к окну. Там бушевал ветер, раскачивая кроны кривых разрозненных деревьев, цепляющихся корнями за каменистый склон. * * * Монастырь внутри оказался куда более просторным, чем казался снаружи. Разные части здания соединяли как крытые, так и открытые переходы. Пока по ним девушку вели в центральную часть, где располагалась комната Старшей Жрицы, она увидела, что первый двор был не таким уж внутренним. На самом деле, здание окружало настоящий внутренний двор, наполненный совсем иными деревьями, чем снаружи, — плодовыми. А под ними был разбит огород. Они вновь кружили по переплетению лестниц, когда после очередного поворота коридора перед ними открылась высокая деревянная дверь с витиеватыми металлическими скобами. Казалось, их рисунок вобрал в себя завитки ветров, волны и язычки пламени. Жрица, сопровождавшая девушку, тихо постучала. Услышав в ответ голос из-за двери, она впустила Римьяну и сразу же затворила за ее спиной дверь. Комната была просторна и хорошо освещена. Римьяна раньше не видела таких светильников, как здесь. Крупные кованые подставки несли на себе языки пламени, прикрытые некоей прозрачной оболочкой. В лесах, где выросла девушка, не использовали стекла. В комнате вдоль стен располагались полки до самого потолка. Они были уставлены книгами и свитками. С письменностью Римьяна была знакома, но она никогда не видела столько книг сразу в одном месте. Необычные предметы так увлекли ее, что она не сразу заметила невысокую худощавую женщину, сидевшую за столом у окна. Однако та внимательно смотрела на Римьяну с первого же момента появления девушки в комнате. На вид можно было сказать, что женщина не молода, но в то же время и вошла в пору заката. Прямая осанка, живость во взгляде, все выдавало в ней внутреннею силу, даже мощь. На девушку она смотрела очень мягко, но внимательно, будто разворачивая ее саму, как свиток. — Проходи, — сказала Жрица. Римьяна медленно приблизилась. От Жрицы, как и от остальных в этом месте, не исходило чувства опасности, коими была переполнена тогда площадь, или враждебности. Эта женщина совсем не походила и на людей леса, среди которых выросла Римьяна, но скорее напоминала деревья этого острова, выжившие на холодных ветрах, даже вопреки им, и оттого напитавшие себя силой. Несмотря на хрупкое телосложение женщины, Римьяна ясно чувствовала обманчивость этой оболочки. Девушка надеялась, что, может, теперь, наконец, ей что-то объяснят. Однако Жрица не торопилась отвечать на ее невысказанные вопросы. — Я не буду спрашивать твоего имени, — вместо этого сказала женщина, внимательно взирая каре-желтыми глазами на девушку. Блики светильника на столе перед ней бросали отблески на чеканное лицо, узкий нос, высокий лоб, почти с полным отсутствием морщин слегка грубоватую смуглую кожу. — Оно тебе больше не пригодится. Эти слова прозвучали не жестко, не холодно, но так уверенно, что Римьяна не сказала в ответ ни слова. — Теперь тебя будут называть сестрой Мелиссой. Мы здесь все сестры друг для друга. И с этого момента мы твоя единственная семья. «Это не так», — сказало сердце девушки. Но Римьяна снова промолчала. — Меня можешь называть просто Старшей Жрицей. К любой из нас так же можешь обращаться «сестра». Сейчас тебя проводят в трапезную, а потом сестра Нритта расскажет, что делать. Мы с тобой встретимся позже, когда ты немного придешь в себя. На этом разговор был окончен. Дверь открылась, на пороге стояла все та же жрица, что сопровождала девушку. Римьяна послушно пошла к ней, но почти у самой двери резко обернулась и снова посмотрела в желтоватые глаза Старшей Жрицы. Она очень остро чувствовала, что придет время сказать многое этой женщине, но… не сейчас. Нритта мягко закрыла дверь и повела Римьяну за собой. Сопровождавшая Римьяну жрица была крупного телосложения, по виду старше девушки лет на десять, но походкой обладала легкой, даже когда восходила по крутым ступеням, и мягкой улыбкой, когда обращалась к Римьяне. Однако в ней, как и в других, была какая-то отстраненность. Нритта привела девушку в высокий и широкий зал, где жрицы принимали пищу. Там располагались крепкие деревянные столы и скамьи с двух сторон от них. Никаких излишеств, цепляющих взгляд, все просто и добротно. Жрицы сами набирали еду в деревянные тарелки из больших чанов в дальнем конце зала. Туда подвели и новенькую: — Здесь похлебка, — сказала Нритта, — простая, но питательная — это то, что нужно нашему телу. — И улыбнулась. — Ты можешь брать сколько тебе нужно. Вскоре ты почувствуешь, что для питания физической оболочке нужно не так много. Но сейчас ты ослаблена, поэтому ешь хорошо. Там дальше блюда с фруктами и овощами. И теплая вода. Лучше перед едой выпей один-два стакана. Потом мы молимся. И затем приступаем к трапезе.