– Сыграю роль адвоката дьявола… – произнес я. – Ой, да не страдай фигней. – Все знали, как глупо и опасно голосовать за такого человека. – Так не мы нанесли первый ядерный удар! – Никто не знает, кто ударил первым! Вряд ли сейчас стоит создавать комиссию по расследованию. Она покачала головой: – Ничего не понимаю. Что ты хочешь услышать от меня? Секунду я просто смотрел на нее. Я чувствовал себя жестоким и одновременно понимал, что у меня нет причины злиться на нее. Во мне бурлила злость, с которой я боролся большую часть времени, проведенного в отеле, но всякий раз, когда я говорил с Томи или смотрел на нее, эта злость вырывалась на поверхность. С тех пор как мы начали спать вместе, ситуация только ухудшилась. Я действительно обвинял ее. Я действительно считал, что это ее вина. Где-то в глубине души я старался убедить себя, что она каким-то образом все спланировала, должно быть, хотела, чтобы голосовали за безумцев, которые помогли нам собраться здесь, разлучив меня с женой и детьми, вероятно, навсегда. Мне хотелось верить, что ею двигало некое злобное желание убить мир. Мне хотелось кого-нибудь обвинить. – Серьезно, что ты хочешь услышать от меня? Верх одержала моя худшая часть, и я сказал: – Было бы неплохо, чтобы ты извинилась. Она встала: – Да чтоб вы все в ад провалились! – Мы уже в нем! – крикнул я ей вслед и поморщился. До меня дошло сразу, что я придурок, каких свет не видел, но гордость помешала догнать и вернуть ее. Дети Иобари посмотрели, как она уходит, но ее отсутствие, казалось, ничуть не смутило их. Они просто продолжили играть. Рёко что-то крикнула мне по-японски. Я не понял, но одарил ее своей самой широкой улыбкой, и она, похоже, довольная, рассмеявшись, нырнула за дерево. Детям не обязательно понимать все, что им говорят. Дети просто знают, счастливы вы рядом с ними или нет. Каждый раз, когда один из детей Иобари смотрел на меня, я улыбался изо всех сил, пока не начинал задыхаться, держа улыбку. Они выглядят такими счастливыми. Наверное, потому что ничего не понимают. Я завидую им: они даже не подозревают о том, что потеряли. Мне грустно, что они никогда не узнают мир таким, каким он был когда-то. Иногда я размышляю о том, что мог бы делать в своей прежней жизни в это конкретное время дня, и сегодня, скорей всего, я был бы на работе, сидел у себя в кабинете, ожидая, когда студенты придут поговорить со мной о своих заданиях. Я бы читал. Теперь почти невозможно найти книги на английском языке. Я бы слушал музыку. В последний раз я слышал песню, когда Таня дала мне наушник. Я не могу пойти и купить сэндвич. Иногда меня захлестывают эмоции, если я слишком долго вспоминаю вкус пиццы. Эти малыши понятия не имеют, что они потеряли. Рёко подошла и села рядом со мной. – Привет, – сказал я. – Что у тебя там? У нее ничего не было. Она протянула руку и погладила меня по плечу, будто я тоже был ребенком. Она указала на себя и что-то сказала. Судя по ее тону, что-то хорошее, и она улыбнулась мне. Потом она встала и вернулась к Акио. Кто-то еще сел рядом со мной, и я вздрогнул. Это оказалась Таня. – Извини, я видела, вы тут общались. Не хотела мешать. Я вздохнул: – Знаешь, дети такие невинные. От этого еще хуже. – Понимаю. И очень завидую им. – Я тоже. Боже, чувствую себя таким придурком. – Не волнуйся, я никому не скажу. – У меня кое-что есть. – Я вспомнил про конфеты в кармане. – Хочешь одну? София угостила из своих запасов. – Потрясающе. – Она взяла конфетку и указала на детей: – С ними, наверное, тоже стоит поделиться. – Именно так я и собирался заманить их в отель после прогулки. Я не говорю по-японски. – Хорошая идея. – Было слышно, как она гоняет во рту карамельку. – Я видела, у вас тут разыгралась какая-то драма. Опускались сумерки, но пока не стало холоднее. Белый шум листьев, трущихся друг о друга, гипнотизировал. – Да, но можно было разрулить все гораздо изящнее. – Вы с Томасом встречаетесь? – С Томасом? – Прости, с Томи. Я не люблю ее, поэтому она – Томас. Я рассмеялся: – Это обидное прозвище. Я ничего не успел ответить в свое оправдание, поэтому просто сказал: – Мы… – Не волнуйся, все знают. – Знают что? Вот уж благодарю, мне сразу стало легче. – Я почувствовал, как краснею. – Мы даже не друзья, просто… В общем, не знаю. Не понимаю, с какой стати я стал оправдываться перед ней. – Не нужно ничего объяснять. Любому иногда надо выпустить пар, и, по-моему, она симпатичная, если тебе нравятся такие. Ее даже можно назвать милой, когда она молчит. Что ты делаешь, чтобы она заткнулась? Я снова рассмеялся, не в силах сдержаться. Она ухмыльнулась: – Извини. Теперь я говорю пошлости. – Наверное, я слишком строго обошелся с ней, – признался я. – Сначала попробовал извиниться, а в следующий момент обвинил ее в ядерной войне. Это не делает мне чести. – Ты считаешь, она виновата? Я должен был подумать, но… – Здравый смысл подсказывает, что нет. Но когда я вижу ее и речь заходит о ядерной войне, я просто не могу сдержаться. – Значит, в глубине души ты все-таки считаешь, что она виновата. – Нет, я так не считаю. Ерунда какая-то – свалить всю вину за глобальную катастрофу на одну девушку. А тебе так не кажется? – Не кажется. Хотя всегда приятно свалить всю вину на другого. – По-твоему, я поэтому и срываюсь? – поинтересовался я. – По-моему, то есть с точки зрения медицины, – и она слегка закатила глаза, будто медицина была преувеличением, – ты переживаешь скорбь. Почему-то ее вывод потряс меня. Я нахмурился: – У меня нет доказательств, что Нади и детей больше нет. – Необязательно, что ты скорбишь по конкретным людям, хотя неведение тоже имеет психологические последствия. Ты скорбишь по потере твоей прежней жизни, прежнего мира. Здесь все скорбят, и никто с этим не справляется. Я подумал о симптомах скорби – вине, гневе, отчаянии, апатии, – и вдруг мои реакции перестали казаться такими уж иррациональными. Мысль, что я вел себя с Томи как придурок, ведь она-то тоже скорбит по-своему, еще больше окрепла во мне. – Я часто мечтаю, чтобы моя жизнь вернулась в прежнее русло… и я была дома, с моим женихом, и мы бы просто смотрели телевизор. Знаешь, чего мне действительно не хватает сейчас? – Чего? – Пиццы. Мой почти истеричный смех привлек внимание детей Иобари, и они тоже засмеялись, словно услышали шутку. – О боже, у меня тоже самое! – произнес я, едва переводя дыхание. – Я совсем недавно вспоминал о пицце. – Кажется, такой пустяк, но… – Она приложила руку к губам и сделала глубокий вдох, стараясь успокоиться. – В этом не было ничего особенного. Иногда мы заказывали пиццу, а теперь уже не сможем. Никогда. Неужели никогда снова будет нельзя наслаждаться едой, которая мне нравится? Например, бургером или чем-то таким. Боже, я согласна даже на брокколи! Я приобнял ее за плечи, но она сбросила мою руку. – Прости.