ПОСЛЕСЛОВИЕ, КОТОРОЕ ЗАВЕРШАЛО РАССКАЗ ИННЫ НОВИКОВОЙ, ТАК НЕ ПОНРАВИВШИЙСЯ ЗАЛИХОВСКОМУ Неспокойным выдался декабрь 2017 года на линии соприкосновения между маленьким боевитым войском Донецкой народной республики и разношерстой армией Украины. То и дело в тыл к донецким «ватникам» неуемные полковники да майоры незалежной засылали диверсионные группы, а штурмовые отряды украинцев в любую минуту могли сорваться с непрочной привязи соглашения о перемирии и двинуться на восток. «Хоть не разорву, да цапну», — так понимали военную стратегию врага ополченцы. Жовто-блакиных солдатиков, мобилизованных «шоколадным президентом» Петро Порошенко, ненавистными взглядами и стволами пулеметов в спины толкали заградотряды националистических батальонов. Командир роты донецких ополченцев, оказавшейся в декабрьские дни после ротации снова на передовой, требовал от своих окопников немногого: отказаться от мобильных телефонов, не пить сверх меры — а мера, по старому обычаю, стакан в день — и, исключительно ради передовой, отказаться от бранных слов. За это последнее требование командира роты поначалу и с легкой руки минера Сапеги прозвали «Доцентом», но эта прозвище не прижилось, а зацепилось другое — «Петрович». Петрович среди тех добровольцев-иностранцев, кто обосновался на этом фронте давно и надолго, пользовался репутацией. Строгий и дисциплинированный ротный, самый дисциплинированный среди тех некадровых, что еще живыми и целыми ходят в командирах в этих краях… В штаб батальона, разбитый в самом Д-ке, Петровича вызвали голубиной почтой, как тут звали нарочных. На линию приехал Шалман, старый товарищ ещё по боям 2014-го года. Шалман был из Приднестровских казаков, примчавшихся на Донбасс при первых всполохах новой грозы. Увидав перед собой лицо Шалмана, который слыл неисправимым любителем неосторожного обращения с острыми и воспламеняющимися предметами, — смуглое лицо, иссечённое порезами и усеянное мелкими оспинами от ожогов, — лицо, не теряющее загадочного, потустороннего выражения даже в минуты радости и опасности, — увидев перед собой это лицо, Петрович поначалу решил, что переутомился. Шалмана он никак не ждал увидеть тут, потому что сам отправил бывалого воина в тыл, в лазарет. Причина на то имелась — перенесённая Шалманом глупая и небоевая травма руки. Боец надрезал себе сухожилие, когда демонстрировал двум молодым технику казачьего ножевого боя. Правило одного стакана Шалман, однако, не нарушил, поэтому — только лазарет… Слава богу, потому как Шалман не просто лучший боец отряда, но и товарищ воистину по оружию. И вот этот товарищ, это лицо без признаков национальной принадлежности — снова перед Петровичем. — Что так глядишь, Петрович, как на неродного? Суй ноги в колготки и дуй в Дом, там тебя нарочный из Ейска дожидается. А я вместо тебя в блиндаже зад поморожу. Петрович был заинтригован известием о нарочном, но прежде чем уступить командирское место Шалману, он подробно проинструктировал того на предмет обстановки, задач и отдельно — дисциплины, как будто перед ним чужак или новичок. Белесый глаз бойца то и дело озорно мерцал, когда командир рассказывал о пополнении из города Николаева, которое накануне получили «укропы» на той стороне… По окончании инструктажа Петрович глотнул из фляги «в память о дяде Эдике», чтобы поддержать установившуюся тут с его подачи традицию, коя есть основа мироздания, и отправился в Д-к. Ехать недалёко, но по скользкоте, пришедшей на смену распутице поздней осени. Водитель не мог разогнать машину на опасном участке дороги… — Под мину хочешь, дядя? — даже упрекнул одноухого шофёра Петрович, но упрекнул без зла, с пониманием. — А что, в кювете теплей? — отозвался водитель, не оборачиваясь. Он глазами вцепился в дорогу так, как пальцами — в руль. Но вот и он успокоился — машина отдалялась от линии разграничения, а минометы украинцев молчали. Петрович отвлёкся от шофёра и дороги. Он принялся гадать, с чем прибыл нарочный из Ейска, от жены. Не дай бог, что-то скверное. Странная война 2017 года порядком ему надоела — если раньше он мог без труда уверить себя в том, что защищает местных русских от украинских нацистов, то теперь перед ним иная картина — это уже его, по сути, защищают местные донецкие от какого-нибудь Васи, который засел в родной России в каком-нибудь удобном кабинете, и плевать ему на Петровича и Шалмана, он и пальцем не шевельнет, даже когда им станут острым ножиком резать кадыки. Петрович не первый раз на войне и знает — мысль о поганом тыле в окопе с неизбежностью раньше или позже наплывает на тебя по некоему периодическому закону, но это ровным счетом ничего не меняет, потому что человек — существо субъективное. Это означает одно — пора домой, ежели присяга и честь позволяют. Это означает, что своя война становится чужой, не своей. Но если честь ещё не позволяет сняться с окопного якоря, то не дай бог получить из дома дурную весть… Нет, не должно быть дурного. Только тёплое. Доброе. Носки, шарф-самовяз, мыло душистое — вот что везёт ему нарочный из Ейска. Прочь дурные мысли… Благополучно добравшись до Д-ка, Петрович направил водителя не в штаб, а к пивной, что счастливо селилась по соседству с военным начальством. Время раннее, военных в зальчике цокольного помещения ещё не было, но уже стояли за простыми круглыми пластмассовыми столами настырные, с выстроганными из красного дерева рожами, давно не высыпавшиеся мужчины. Они сосредоточенно, угрюмо тянули вчерашнее, мутное пиво. При виде военного чина в полевой форме, оно подобрались, оторвали взгляды и губы от кружек. Инвалид на одной ноге, с высоким протезом, отдал честь. Был ли в жесте сарказм или искренний знак признания? Петрович коротко кивнул, заказал «короткий стаканчик» — так этот объём называл Шалман — и выдул его махом, не отойдя от стойки. Выдул, но не ушёл. Он что-то на пальцах показал продавщице, барменше, полной девице с выжженными обильной химией голубоватыми волосами. Та, не медля, из-под стойки, передала ему мобильный телефон. Тогда Петрович улыбнулся ей той улыбкой, за которую его так ценили здешние журналистки, санитарки и сотрудницы гуманитарных организаций — и позвонил вестовому. Пусть топает сюда ейский казачок. И заказал ещё маленькую. Посетители после этого утратили к нему интерес и вновь окунулись в кружки. Постороннему, мирному читателю непросто влезть в шкуру Эриха Петровича Новикова, который, узнав про нарочного, вместо того чтобы нестись опрометью к нему, в стремлении поскорее узнать, что могло случиться с семьей, застыл у липкой стойки. Он ждёт, пока весть придёт к нему сама. Он нёсся с первой линии обороны сюда, но ждет, оказавшись у цели. Так что же, его мужество под стать вчерашнему пиву? Для большинства людей на этой планете пространство между войной и миром огромно. Оно наполнено фильмами, книгами, песнями хоров, легендами, обрывками воспоминаний очевидцев и их современников. Время от времени приближаясь к этому дышащему пространству, пульсирующему в тактах эпох, люди щупают подпевающими губами мембрану границы, и отбивают по ней такт подушечками пальцев. Но есть другие. Для них нет границы. Война — вокруг. В ней имеется фронт, можно назначить и тыл. Попав в тыл, можно и должно найти силу выпить минуту пива. Вот тогда тыл равняется цели и надежде… Молодой, но уже усатый важный кубанец-казак, спустившись в цоколь, всем не похожий на Шалмана, поморщился, сощурился и, безошибочно вычислив «своего» военного, нарочитым шагом кавалериста направился к Петровичу. Он передал конверт, а на предложение выпить пива, задумался. Смекнув, что пива получше ему в ближайшие часы не предложат, не отказался от литра — когда-то из-за нехватки кружек находчивая хозяйка додумалась разливать напитки по литровым банкам, а потом это стало здешним брендом. Гонец не знал этого. Он дунул в ус, выразив тем самым свое удивление, и отошёл к столику, пока комроты освоит письмо и составит ответ. Краем глаза он наблюдал за комроты. Как-то тот поведёт себя, приняв весточку из дома… «Симпатишная у тебя таточка, ротный, ровная, что буква „О“. Мне б такую», — скроил под усами улыбку казак, вспомнив женщину, передавшую ему письмо. Петрович не вполне оправдал его ожиданий. Вместо того, чтобы сожрать глазами письмо и, героически наморщив лоб, настрочить ответ с фронта в тыл, он взвесил его содержимое на ладони, и лишь затем вскрыл конверт. Но и тут он не стал ничего читать, как будто письма вовсе не было… А его и не было. Петрович вместо письма извлек из конверта крохотную почтовую марку, неспешно ее рассмотрел со всех сторон, а потом, не снимая с ладони, сфотографировал на смартфон. — Эй, есаул, еще пива за счет армии ДНР? Нет? Тогда скачи по своим делам. Благодарю за службу. — А ответочка? — не сдержался казак. У него оказался высокий распевный голос. «Запевала в казачьем хоре» — с неприязнью отметил комроты. Его раздражали ряженые, и чистенький казачок с мытыми напомаженными усами ему не понравился. Но, к счастью, нарочный представлял собой существо столь же воинственное, сколь одновременно любующееся самим собой, своими усами, надраенными сапогами, коротким полушубком, складно сидящим на его молодом крепком теле — и запаха антипатии он не уловил. Напротив, довольный тем, что сам комроты Петрович общается с ним вот так, на равных, и угощает пивом, казак одним протяжным спокойным глотком опустошил банку, широким жестом, на зависть инвалиду, обтер один за другим оба завихренных уса, и порхнул наверх, на воздух, в мир… Стоило нарочному исчезнуть, как Петрович снова взялся за смартфон. Комроты понадобился интернет. Он углубился в серфинг по форумам филателистов. Наконец, Эрих Новиков обнаружил то, что искал. Об этом возвестил звучный хлопок по стойке и несдержанный возглас, которого от молчаливого мужчины не ожидал никто, включая барменшу, — та аж присела и зажмурила глаза, хотя была бывалее иных бывалых и, случалось, пиво по дребезжащим банкам разливала под разрывы снарядов и мин различного достоинства. — Ай да Эрик Нагдеман, ай да божий сын! Все-таки молодец! М513—1! — воскликнул Петрович. — Що ты, мой полумяный! Я от того крику пиво розхлюпала… Так що там твой божий пасинок? Рослая девка обошла стойку и, не спросив разрешения, заглянула через плечо Петровича в смартфон. Но, ничего любопытного там не обнаружив, вернулась и взялась тереть серой тряпкой поверхность бара. В самом деле, всего-то лишь почтовая марка… Откуда ей знать, что марка, приехавшая из Ейска, значится в каталоге как одна из первых марок, выпущенных государством Израиль в память о евреях, погибших в той войне. И что Петрович, стоя напротив нее среди небогатой обстановки подвала, успел помянуть добрым словом мудрость не прямой, а извилистой, странной жизни. Марка — это овеществленная мудрость. Марка — это средство. Это деньги. Деньги — это пули. Это люди и пули. Марка — это парадокс. Теперь завертятся шестеренки, которые, со скрипом цепляясь друг за друга, передадут сюда энергию войны. Механизм передачи этой энергии будет прост, как выстрел. Он разыщет коллекционеров, сменяет марку на мешок денег, деньги передаст Шалману, который, с мешком в руке и взглядом, способным убедить, заставит чиновников в Д-ке и даже в Ростове плясать под его дудку, не хуже заклинателя змей. И рота получит амуницию. А то и на батальон хватит… Отчего бы не помечтать… А еще на донышке мешка злата останется на посылку сестре. Ей не просто с той поры, как нынешний комроты свой собственный бизнес вложил в пули и в каски. Учеба племянника в буржуазном колледже изрядно объела семейный бюджет искренней либералки. Но благодаря марке Нагдеманов молодой человек постигнет суть немецкой инженерной науки. И хотя сестра, убежденная в том, что русские коварно напали на украинцев — детей свободы, не может смириться с выбором брата, но комроты теперь это не помеха, потому что мир состоит из двух ладоней. Он любит сестру такой, какая она есть. Его цель — чтобы племянник научился возводить хорошие мосты. Вот он, Петрович, уже собрался уволиться — и домой, а теперь все в ином свете? Теперь есть средство. И оказывается, еще есть вера? Так что же, только в средстве ли дело? Да, хочется домой. К жене. К сыну. Но все-таки дом — это место осуществленной судьбы! А осуществлена ли она в полной их, Новиковской мере? — Ладно, люба, не ворчи. Давай пригубим с тобой чего покрепче… — Ай, спокусник, зранку тостуешь! Що, так за дядю Эдика? — Нет. Сегодня другой. — А що так? Разлюбив дядька? — Просто другой. Сегодня — за еврейского дядю Эрика. И когда девица вылупилась на фартового командира круглыми, как медяки, глазами, тот сказал ей доверительно, как будто она могла его понять: — Ты себе даже не представляешь, какая это хитрая штука — диалектика… Мог бы подумать мирный раввин из Браслово, что от его имени казак в Ростове вооружит роту добровольцев-антифашистов! Барменша встряхнула голубыми волосами. Она ровным счетом ничего не поняла, но ей и без понимания все само собой стало понятно. В роте Петровича не переведутся патроны и провиант. А, значит, ее Д-цк и ее кабак будут по-прежнему под защитой и не отойдут под укропов и нациков. А что среди защитников ее пивной — и раввины, и казачки, и немцы, и аргентинцы — весь интернационал — так-то ей известно и ничуть не удивительно, раз на той стороне снова свастики. Женщина покачала головой и, вытащив из-под стойки две стопочки, наполнила их крепким, злым самогоном… — Ну, щоб день не забувся! — подвела итог она и выпила, не прикрывая век, до дна свое зелье. ВЕРЯЩАЯ В ВЫСШИЙ СМЫСЛ ЛЮБВИ Я писательница. Мое занятие — любовь. Война, смерть — это не мое, мне не близкое. Любовь как способ упорядочения случайного. Мой символ любви, мой инструмент — слово. Перейди, перейди речку молчания — там тебя жду я. Долина слов. Я в ней, я собираю травы. В сумерках, к ночи, я слагаю их в вязанки и сжигаю. Слова — сны. Горят костры снов, сложенные из слов. Их, много-много костров, не одни мои. Их видят из космоса. Кто? Я не верю в Бога. В видящего Бога не верю. Слишком обща гуманность, и воля случая чересчур велика. Но не хочу допустить, что позывы чувств, бумажные птицы мыслей, что все то, что мы сами в себе принимаем совсем всерьез, сгорает просто так. Что рак похоти пожрет тело, которое могло бы расти здоровым. Потому полагаю волей своей и своей любовью, что если есть я, чтобы видеть светлячков в ночи, то есть Они, которые обращают внимание на наши, мои костры. Это кажется только, что случайное уменьшает мысль, которая есть увиденная связь. Нет. Иначе… Иначе через все темноты мужчины навели бы мосты! Но я открыла закон, который важнее закона Ньютона. Мысль рожденная делит надвое существующее случайное, но сама же, своим рождением, рождает новое случайное, возводит его в квадрат. Открытие Ньютона порождает вселенную вне закона Ньютона. Поэтому борьба мужчин со случайным обречена. Они борются со злом. Все. Все! Догадка о существовании зла — это отрава, яд. Страх случайного! Не видя связей, в темноте машут они мечами. А я… Я жду тебя на берегу черной реки. Я собрала костер из снов. Любовь, равная зрению всевидящего, и сохранившего любовь — вот слово-загадка, которая положит конец случайному. Я кладу ручку. Слагаю с себя. Ты не найдешь меня. Но так я сохраню тебя. И светлячок твоего имени, и летящую от моей ночи частичку света отметят их стеклянные глаза через тысячу световых лет. Я знаю, зачем жить, зачем любить! * * * notes Примечания 1 нем.: в темных залах сердце — свеча. 2 нем.: евреи. 3 нем.: еврея 4