– Верно, но вы знаете, что я имею в виду. Вы не мужчина-мужчина. Вы не парень. Вы психотерапевт. – Я с ужасом осознаю, что снова говорю, как Джон. За несколько месяцев до этого я обнаружила, что мне трудно танцевать на свадьбе из-за какой-то мышечной слабости в левой ноге – всему виной моя таинственная болезнь. На сессии я рассказала Уэнделлу, как грустно мне было смотреть на то, как все остальные танцуют. Уэнделл сказал, что я все еще могу танцевать на здоровой ноге, мне просто нужен партнер. – Ну, – сказала я, – разве не потеря партнера стала первопричиной того, что я осела здесь? Но Уэнделл имел в виду не романтического партнера. Он сказал, что я могла бы попросить кого-нибудь – чтобы можно было опереться на другого человека, если мне нужна поддержка, в танце или в чем-то еще. – Я не могу просто попросить кого-нибудь, – настаивала я. – Почему нет? Я закатила глаза. – Вы можете попросить меня, – сказал он, пожимая плечами. – Знаете, я хороший танцор. – Он добавил, что раньше серьезно занимался танцами. – Правда? Какими именно? – Я не знала, шутит ли он. Я попыталась представить себе неуклюжего Уэнделла танцующим – как он путается и спотыкается. – Балетом, – сказал он без тени смущения. Балетом? – Но я могу танцевать что угодно, – продолжил он, улыбаясь моему недоверию. – Свинг, модерн. Что бы вы хотели станцевать? – Ни за что, – сказала я. – Я не буду танцевать со своим психотерапевтом. Меня беспокоило не то, что в его предложении было что-то непристойное. Скорее я не хотела таким образом тратить время своей сессии. У меня были вещи, о которых я хотела поговорить – например, то, как я справляюсь со своим состоянием здоровья. Но часть меня также знала, что эта интервенция может быть полезной, что танец позволяет нашему телу выразить эмоции тем способом, который иногда неподвластен словам. Когда мы танцуем, мы выражаем свои скрытые чувства, разговаривая через тело, а не через разум – и это может помочь выбраться на новый уровень осознанности. Собственно, отчасти на этом и построена танцевальная психотерапия. Это еще одна техника, которую используют некоторые психотерапевты. Но все равно – нет. – Я ваш психотерапевт и мужчина, – говорит мне сегодня Уэнделл, добавляя, что мы все общаемся с людьми по-разному, основываясь на разных вещах, которые в них замечаем. Оставив в стороне политкорректность, мы не слепы эмоционально к таким качествам, как внешний вид, одежда, гендер, раса, этническая принадлежность или возраст. Так работает перенос. Если бы моим психотерапевтом была женщина, говорит он, я бы реагировала на нее так, как реагирую на женщин. Если бы Уэнделл был коротышкой, я бы взаимодействовала с ним как с кем-то, кто скорее низок, чем высок. Если… Пока он говорит, я не могу перестать таращиться на него-«нового», пытаясь составить свое мнение. Мне кажется, раньше меня не тянуло к Уэнделлу. Меня не тянуло ни к кому. Я горевала, и лишь после постепенного пробуждения я вновь начала чувствовать влечение к миру. Иногда, когда приходит новый пациент, я спрашиваю не просто «Что привело вас сюда?», а «Что привело вас сюда сейчас?». Сейчас – это главное. Почему в этом году, этом месяце, в этот день вы решили прийти и поговорить со мной? Кажется, что расставание было моим ответом на «почему сейчас», но за ним также скрывались моя растерянность и мое горе. «Я просто хочу перестать плакать!» – говорила я Уэнделлу раньше, когда чувствовала себя человеком-гидрантом. Но Уэнделл видел это иначе. Он разрешил мне испытывать чувства и напомнил, что, как слишком многие, я путаю «чувствовать меньше» и «чувствовать себя лучше». Однако чувства по-прежнему здесь. Они проявляются в бессознательных поступках, в неспособности сидеть спокойно, в разуме, который ищет очередной повод отвлечься, в потере аппетита или в попытках контролировать аппетит, в нетерпении или – в случае Бойфренда – в дергающейся под одеялом ноге, пока мы сидели в напряженном молчании, за которым скрывалось чувство, которое он носил при себе месяцами: чего бы он ни хотел, это была не я. Но люди все равно пытаются подавить свои чувства. Всего неделю назад пациентка сказала мне, что не может провести и вечера, не включив телевизор; она засыпала под него и просыпалась через несколько часов. «Куда деваются мои вечера?» – спрашивала она, сидя на кушетке моего офиса. Но настоящий вопрос – куда деваются ее чувства? Другой пациент недавно сокрушался: «Разве не было бы здорово стать одним из тех людей, которые ничего не обдумывают, которые просто плывут по течению – которые живут неосознанной жизнью?» Я, помнится, ответила, что есть разница между изучением и проживанием, и если мы отключаем чувства, просто скользя по поверхности, то не получаем покоя или радости – мы получаем мертвенность. Так что это не значит, что я влюбилась в Уэнделла. Это значит, что я наконец воспринимаю его не просто как психотерапевта, но и как мужчину – это свидетельство того, что наша совместная работа помогла мне воссоединиться с человеческой расой. Я снова чувствую влечение. Я даже могу начать ходить на свидания – так, чтобы разведать обстановку. Перед уходом я задаю свой вопрос из серии «почему сейчас» по поводу изменений в офисе Уэнделла, по поводу его бороды. – Что заставило вас сделать все это? – спрашиваю я. Борода, говорит он, стала результатом жизни вне офиса, когда бриться не было необходимости. А когда пришло время возвращаться, он решил, что она ему нравится. Про преображения офиса он отвечает просто: – Пришло время. – Но почему сейчас? – спрашиваю я, пытаясь сформулировать следующий вопрос поделикатнее. – Кажется, та мебель была у вас, хм… довольно долго? Уэнделл смеется. Я плохо спрятала подтекст. – Иногда, – говорит он, – перемены происходят просто так. Вернувшись в приемную, я прохожу мимо новой современно выглядящей ширмы, отделяющей выход от кресел. Снаружи горячий воздух поднимается от асфальта, и пока я жду зеленого сигнала светофора, песня Imagine Dragons снова всплывает у меня в голове. «Я ждал, чтобы озариться улыбкой, да. Я сдерживал ее какое-то время». Когда загорается зеленый, я перехожу улицу и смотрю на стоянку, но сегодня я иду не прямиком к своей машине. Я иду дальше по улице, пока не останавливаюсь напротив стеклянной витрины – салона. Я бросаю взгляд на свое отражение в окне и останавливаюсь, чтобы поправить топ – тот самый, из Anthropologie, который я выбрала для вечернего свидания, – а потом тороплюсь внутрь. Я как раз успеваю ко времени своей записи на эпиляцию. Часть четвертая Хотя в поисках прекрасного мы странствуем по всему свету, мы должны иметь его в себе, иначе нам не найти его. Ральф Уолдо Эмерсон 46 Пчелы За минуту до встречи с Шарлоттой я получаю сообщение от мамы. «Пожалуйста, позвони». Обычно она не присылает подобных сообщений, так что я набираю ее номер. Она отвечает после первого же гудка. – Не волнуйся, – говорит она, что всегда означает: случилось что-то нехорошее. – Но папа в больнице. Моя рука сжимает телефон. – С ним все хорошо, – быстро добавляет она. Люди, с которыми все хорошо, не лежат в больницах, думаю я. – Что случилось? – спрашиваю я ее. Мама отвечает, что они еще не знают. Она объясняет, что за обедом отец сказал, что чувствует себя нехорошо. Потом его затрясло, появились проблемы с дыханием, и сейчас он в больнице. Похоже на инфекцию, но они не знают, связано это с сердцем или с чем-то еще. «С ним все хорошо, – повторяет она. – С ним все будет хорошо». Я думаю, что она говорит это больше для себя, чем для меня. Нам обеим хочется – нужно – чтобы с отцом все было хорошо. – Я серьезно, – говорит она. – Все хорошо. Вот, убедись. Я слышу, как она шепчет что-то отцу, когда передает ему телефон. – У меня все хорошо, – говорит он вместо приветствия, но я слышу, как ему тяжело дышать. Он рассказывает мне ту же историю про обед и плохое самочувствие, опуская детали про затрудненное дыхание и трясучку. Наверняка его выпишут завтра, говорит он, когда антибиотики подействуют, но когда мама забирает телефон, мы обсуждаем, нет случилось ли чего-то более серьезного. Позже, когда я приеду в больницу вечером, я увижу, что отец выглядит беременным (его живот заполнен жидкостью) и что он получает несколько разных антибиотиков внутривенно – все из-за серьезной бактериальной инфекции, распространившейся по его телу. Его госпитализируют на неделю, жидкость в легких откачают, а сердце стабилизируют. Но прямо сейчас, положив трубку после разговора с родителями, я понимаю, что на двенадцать минут задержала сессию Шарлотты. Я пытаюсь переключиться, подходя к приемной. Шарлотта спрыгивает со своего места, когда я открываю дверь. – Фух! – восклицает она. – Я думала, может быть, я перепутала время, но это же мое обычное время, и потом я подумала, что перепутала день, но нет, сегодня понедельник, так что я подумала, может, чего-то не знаю, но вот и вы. Все это выходит из нее одним предложением. – В общем, здравствуйте, – говорит она, следуя за мной в кабинет. Может показаться неожиданным, но, когда психотерапевты опаздывают, многие пациенты испытывают настоящее потрясение. Хотя мы стараемся избегать этого, каждый психотерапевт из тех, кого я знаю, хоть раз подводил пациента таким образом. И когда мы так делаем, это вызывает старые переживания недоверия или отверженности, заставляя пациентов чувствовать что-то в диапазоне от дискомфорта до ярости. В кабинете я объясняю, что отвлеклась на срочный телефонный звонок, и извиняюсь за задержку. – Все хорошо, – беспечно отвечает Шарлотта, но она как будто не в духе. Или это я, после разговора с отцом. «У меня все хорошо», – сказал он. Прямо как Шарлотта. А на самом деле? Шарлотта ерзает на стуле, накручивает на палец прядь волос, оглядывает комнату. Я пытаюсь помочь ей прийти в себя, устанавливая зрительный контакт, но ее взгляд блуждает от окна к картине на стене, потом к подушке, которую она всегда кладет на колени. Одна нога лежит на другой, и Шарлотта быстро болтает ей в воздухе. – Расскажите, каково для вас было не знать, где я, – говорю я, вспоминая, как несколько месяцев назад я оказалась на ее месте, сидя в приемной Уэнделла и гадая, где он. Залипая в телефон, я заметила, что он опаздывает на четыре минуты, потом на восемь. Через десять минут в мою голову прокралась мысль, что он, возможно, попал в аварию и лежит в больнице. Я размышляла, стоит ли позвонить ему или оставить сообщение. (Хотя я не знала, что сказать. «Привет, это Лори. Я сижу в вашей приемной. Вы там, по другую сторону двери, заполняете истории болезни? Перекусываете? Вы забыли обо мне? Или умираете?») И как раз в тот момент, когда я подумала, что придется искать нового психотерапевта, в немалой степени для того, чтобы пережить смерть предыдущего, дверь в кабинет Уэнделла открылась. В приемную вышла пара средних лет; мужчина поблагодарил Уэнделла, а женщина натянуто улыбнулась. Первая сессия, предположила я. Или вскрывшаяся связь на стороне. Такие сессии часто затягиваются. Я пролетела мимо Уэнделла и заняла место перпендикулярно ему. – Все в порядке, – сказала я, когда он извинился за задержку. – Правда, мои сессии тоже иногда затягиваются. Все в порядке. Уэнделл посмотрел на меня, подняв правую бровь. Я вздернула брови в ответ, пытаясь сохранить достоинство. Я вся на взводе из-за того, что мой психотерапевт опоздал? Да ладно. Я начинаю смеяться, потом появляются слезы. Мы оба знаем, какое облегчение я испытала, увидев его, и как важен он стал для меня. Эти десять минут ожидания и догадок определенно не были «в порядке». И сейчас – с натянутой улыбкой на лице, с дергающейся ногой – Шарлотта показывает, как «хорошо» ей было ждать меня. Я спрашиваю Шарлотту, что, как она думала, случилось, пока меня не было. – Я не переживала, – говорит она, хотя я ничего не сказала о переживаниях. Потом что-то привлекает мой взгляд в окне, растянутом на всю стену.