Ему было за тридцать, когда разразилась Вторая мировая война, подвергнувшая его, еврея, опасности. Ему предложили иммигрировать в Соединенные Штаты, но он отказался, чтобы не оставлять родителей; годом позже нацисты заставили жену Франкла прервать беременность. Через несколько месяцев его и других членов семьи депортировали в концентрационный лагерь, а когда через три года Франкла освободили, он узнал, что нацисты убили его жену, брата и обоих родителей. Свобода в таких обстоятельствах могла привести к отчаянию. В конце концов, надежда на то, что ждало Франкла и других заключенных после освобождения, исчезла: люди, которые были им дороги, умерли, их родные и близкие были уничтожены. Но Франкл написал ставший экстраординарным трактат о стойкости и духовном спасении, работу, известную под названием «Человек в поисках смысла». В ней он делится своей теорией логотерапии в отношении не только ужасов концентрационных лагерей, но и более обыденных страданий. Он писал: «Все можно забрать у человека, кроме одного: последняя свобода человека – выбирать собственное отношение к любым обстоятельствам». И правда: Франкл снова женился, у него родилась дочь, он много публиковался и выступал по всему миру – вплоть до самой смерти в возрасте девяноста двух лет. Перечитывая эти заметки, я думала о своих беседах с Уэнделлом. В моей рабочей тетради были выведены слова: «реагирование vs отклик = рефлексы vs выбор». Мы можем выбрать свой отклик, говорил Франкл, даже перед лицом смерти. То же было верно в отношении потери Джоном матери и сына, болезни Джулии, сожалений Риты и взросления Шарлотты. Я не могу вспомнить ни одного пациента, к которому нельзя было бы применить идеи Франкла, будь то серьезная эмоциональная травма или проблемы в отношениях с семьей. Прошло больше шестидесяти лет, и Уэнделл сказал, что у меня тоже есть выбор – что тюремная камера открыта с обеих сторон. Мне очень нравилась следующая строчка из книги Франкла: «Между раздражителем и нашей на него реакцией всегда есть время. В это время мы можем выбрать, как отреагировать. И именно в реакции кроется наш рост, наша свобода». Я никогда не писала Уэнделлу ни о чем, кроме изменений в нашем графике, но меня так поразила эта параллель, что я захотела поделиться с ним. Я открыла почту и написала: «Вот то, о чем мы говорили. Весь секрет, полагаю, в том, чтобы найти это неуловимое “время”». Через несколько часов он ответил. Это был типичный Уэнделл: теплый и искренний, но явно настаивающий на том, что психотерапия должна проходить исключительно лицом к лицу. Я вспомнила наш первый телефонный разговор, при котором он не сказал почти ничего, но оказался удивительно вовлеченным при личной встрече. Но я все равно всю неделю крутила в голове его ответ. Я могла отправить эту цитату множеству друзей, которым она бы тоже понравилась, но все было бы иначе. Мы с Уэнделлом существовали в отдельной вселенной, где он видел меня так, как не видели даже мои близкие. Конечно, правдой был и тот факт, что мои родственники и друзья видели те грани меня, которые Уэнделл не видел никогда, но никто не мог понять подтекст моего письма так точно, как он. В следующую среду Уэнделл упоминает письмо. Он рассказывает, что поделился цитатой с женой, которая собирается использовать ее в дискуссии, которую она будет вести. Он никогда не говорил о своей жене, хотя я знаю о ней все после того давнего приступа интернет-слежки. – Чем занимается ваша жена? – спрашиваю я, словно не видела ее профиль в LinkedIn. Он говорит мне, что она работает в некоммерческой организации. – Интересно, – отвечаю я, но слово «интересно» звучит неестественно высоко. Уэнделл смотрит на меня. Я быстро меняю тему. На какую-то секунду я думаю о том, что бы сделала сама, будь я здесь на месте психотерапевта. Иногда мне хочется сказать: «Я бы поступила иначе» – но это все равно что давать указания водителю, сидя позади него. Мне нужно быть пациенткой, что означает отказ от контроля. Может показаться, что пациент контролирует сессию, решая, о чем рассказать, задавая повестку и тему. Но психотерапевты дергают за ниточки собственными методами – тем, что мы говорим и не говорим, как отвечаем или отмалчиваемся, чему уделяем внимание и чему нет. Позже на сессии я говорю о моем отце. Я рассказываю Уэнделлу, что он снова был в больнице из-за проблем с сердцем, и, хотя сейчас все хорошо, я боюсь потерять его. Я по-новому осознаю, насколько он хрупок, и начинаю осознавать реальность того, что он не будет жить вечно. – Я не могу представить себе мир, в котором его нет, – говорю я. – Я не могу представить себе, что не смогу позвонить ему и услышать его голос, или попросить у него совета, или посмеяться с ним над чем-то, что нам обоим кажется смешным. Я думаю о том, что в мире нет ничего подобного шуткам с моим отцом. Думаю о том, что он разбирается практически во всем, что он сильно любит меня, что он очень добр – не только ко мне, но ко всем. Первое, что люди говорят о моем отце – не то, как он умен или остроумен, хотя все это тоже подходит. Первое, что они говорят: «Он такой милый». Я рассказываю Уэнделлу о случае, когда я уехала в колледж на Восточном побережье, но скучала по дому и не знала, хочу ли я там остаться. Мой отец услышал боль в моем голосе, сел в самолет и пролетел почти пять тысяч километров, чтобы посидеть вместе со мной на парковой скамье неподалеку от общежития в холодный зимний день и просто выслушать. Он провел со мной еще два дня, мне стало лучше, и он улетел домой. Я не вспоминала об этом годами. Я также вспоминаю, что случилось в прошлые выходные, сразу после баскетбольного матча моего сына. Когда мальчики убежали праздновать победу, мой отец отвел меня в сторону и сказал, что накануне он был на похоронах своего друга. После похорон он подошел к дочери друга, которой слегка за тридцать, и сказал: «Твой отец так гордился тобой. Каждый раз, когда мы разговаривали, он говорил: “Я так горжусь Кристиной”. И рассказывал мне, как ты поживаешь». Это было правдой, но Кристина была потрясена. «Он никогда не говорил мне этого», – сказала она, заливаясь слезами. Мой отец был в шоке, пока вдруг не понял, что и сам не уверен: говорил ли он мне, как ко мне относится? Делал ли он это вообще – или в достаточном объеме? – Так что, – сказал мой отец около спортзала, – я хочу знать наверняка, что я говорил тебе, как горжусь тобой. Я хочу быть уверенным, что ты это знаешь. Он очень смущенно говорил это, явно чувствуя себя некомфортно от такого рода общения: обычно он выслушивал других, но держал свой эмоциональный мир при себе. – Я знаю, – сказала я, потому что отец выказывал свою гордость за меня многочисленными способами, хотя я не всегда слушала его так хорошо, как стоило бы. Но в тот день я не могла не расслышать подтекст: я умру, скорее раньше, чем позже. Мы стояли там вдвоем, обнявшись и плача, пока люди, проходившие мимо, старались не глазеть, потому что мы оба знали, что это было началом прощания отца. – Ваши глаза открываются, а его начинают закрываться, – говорит сейчас Уэнделл, и я думаю о том, какая это горькая правда. Мое пробуждение случилось вовремя. – Я так рада, что у нас еще есть время и что оно может стать настолько осмысленным, – говорю я. – Я бы не хотела, чтобы в какой-то момент он внезапно умер, а я поняла, что уже слишком поздно, что я ждала слишком долго, чтобы по-настоящему увидеть друг друга. Уэнделл кивает, а меня начинает подташнивать. Внезапно я вспоминаю, что отец Уэнделла очень неожиданно умер десять лет назад. Во время своих Гугл-раскопок я нашла некролог, прочитав историю его смерти в интервью матери Уэнделла. Отец Уэнделла, казалось, был совершенно здоров, когда упал без сознания за ужином. Я думаю, мои разговоры об отце могут быть болезненными для Уэнделла. Еще я переживаю, что если скажу больше, то дам понять, как много я знаю. Так что я отступаю, игнорируя тот факт, что психотерапевтов учат слышать то, что пациенты не говорят. Через несколько недель Уэнделл говорит, что на последней паре сессий я, кажется, обсуждаю не все, что мне хочется – с тех пор, добавляет он, как я отправила ему цитату Виктора Франкла, а он упомянул свою жену. Ему хотелось бы знать (что бы мы, психотерапевты, делали без фразы «хотелось бы знать», касаясь чувствительных тем?), как комментарий о жене повлиял на меня. – Я как-то не думала об этом, – говорю я. Это правда: я была сосредоточена на том, чтобы утаить свои интернет-раскопки. Я смотрю на свои ноги, потом на ноги Уэнделла. Сегодня на нем носки в бело-голубую полоску. Вскинув голову, я вижу, что Уэнделл смотрит на меня, приподняв правую бровь. И до меня доходит, на что он намекает. Он думает, что я ревную его к жене, что я хочу, чтобы он полностью принадлежал мне! Это называется «романтический перенос» – обычная реакция пациентки на своего психотерапевта. Но идея, что я втрескалась в Уэнделла, поражает меня своей смехотворностью. Я смотрю на Уэнделла, на его бежевый кардиган, хаки и броские носки, пока его зеленые глаза смотрят на меня. На секунду я задумываюсь, каково быть его женой. На одном из найденных мной фото они с женой были на благотворительном мероприятии – рука об руку, в вечерних нарядах, Уэнделл улыбался на камеру, а жена смотрела на него с обожанием. Я помню вспыхнувшую тень зависти – не потому, что я ревновала его к жене, а потому, что у них были те отношения, о которых я тоже мечтала, просто с кем-то другим. Но чем больше я буду отрицать романтический перенос, тем меньше Уэнделл мне поверит. Леди не должна сопротивляться слишком активно. До конца сессии осталось около двадцати минут – даже будучи пациентом я чувствую течение времени – и я знаю, что этот фасад не продержится долго. Остается сделать только одно. – Я гуглила вас, – говорю я, глядя в сторону. – Я перестала следить за Бойфрендом, но в итоге начала искать информацию о вас. Когда вы упомянули жену, я уже о ней знала. И ваша мама… – Я делаю паузу, особенно огорченная этой частью. – Я прочла то длинное интервью с вашей мамой. Я готовлюсь к… не знаю, к чему. Что-то плохое случится. Торнадо влетит в комнату и разрушит нашу связь каким-то непостижимым, но непоправимым образом. Я жду, что все между нами станет отдаленным, другим, изменившимся. Но вместо этого происходит нечто совершенно противоположное. Словно буря прошла сквозь комнату, но оставила не руины, а чистоту на своем пути. Мне становится легче, как будто я скинула тяжеленный груз. Признание неловкой правды порой требует жертв (вроде необходимости столкнуться с ней), но в качестве награды вы получаете свободу. Правда освобождает нас от стыда. Уэнделл кивает, и мы сидим в безмолвной беседе. «Прошу прощения. Я не должна была это делать. Это было вмешательство в вашу личную жизнь. – Все в порядке. Я понимаю. Любопытство вполне естественно. – Я рада за вас, за любящую семью, которая у вас есть. – Благодарю вас. Надеюсь, когда-нибудь у вас она тоже будет». А потом та же версия беседы происходит в реальности. Мы обсуждаем мое любопытство. Почему я держала это в секрете. Каково было хранить эту тайну и одновременно так много знать о нем. Что, по моему мнению, произошло бы между нами, если бы я призналась в этом – и как я себя чувствую сейчас. И поскольку я сама психотерапевт – или потому что я его пациентка и мне просто интересно, – я спрашиваю его, каково было узнать, что я следила за ним онлайн. Хотел бы он, чтобы я чего-то не знала. Изменилось ли что-то в его отношении ко мне. Только одно в его ответах потрясает меня: он никогда не видел то интервью со своей матерью! Он даже не знал, что оно существует в интернете. Он знал, что его мать давала интервью той организации, но он думал, что оно осталось лишь во внутренних архивах. Я спрашиваю, беспокоит ли его, что другие пациенты тоже могут наткнуться на него, и он откидывается в кресле и делает глубокий вдох. В первый раз я вижу, как он хмурит лоб. – Не знаю, – говорит он после паузы. – Мне надо об этом подумать. Цитата Франкла снова всплывает у меня в голове. Он берет время между раздражителем и реакцией, чтобы выбрать свободу. Наше время истекает, так что Уэнделл привычно хлопает себя по ногам и встает. Мы идем к выходу, но в дверях я останавливаюсь. – Сочувствую вам по поводу отца, – говорю я. В конце концов, он уже знает, что я знаю всю историю. Уэнделл улыбается. – Благодарю. – Вы скучаете по нему? – спрашиваю я. – Каждый день, – говорит он. – Не проходит и дня, чтобы я по нему не скучал. – Не будет проходить и дня, чтобы я не скучала по своему, – говорю я. Он кивает, и мы стоим, вместе думая о наших отцах. Когда он отступает, чтобы открыть дверь, я вижу, что его глаза слегка увлажнились. Мне столько всего хочется у него спросить. Примирился ли он с тем, в каком состоянии остались все их дела и отношения, когда отец скончался? Я думаю о том, как сыновья и отцы могут запутаться в паутине ожиданий и жажды одобрения. Говорил ли его отец когда-нибудь, что он гордится им – не вопреки тому, что он отказался от семейного бизнеса и пошел своим путем, а именно поэтому? Я не узнаю больше об отце Уэнделла, но в следующие недели и месяцы мы много времени проведем, обсуждая моего. И в ходе этих бесед мне станет ясно, что, подыскивая психотерапевта-мужчину, я надеялась получить объективное мнение насчет расставания, а вместо этого получила новую версию своего отца. Потому что мой отец тоже показывает мне, каково это, когда тебя видят насквозь. 41 Целостность и Отчаяние Рита сидит напротив меня в своих элегантных слаксах и удобной обуви, подробно рассказывая, почему ее жизнь безнадежна. Эта сессия, как и большинство ее сессий, похожа на панихиду, что еще больше все запутывает: между моментами настаивания на том, что ничего никогда не изменится, в ее жизни происходят мгновенные и глобальные перемены. Раньше, когда они с Майроном были друзьями, еще до Рэнди, Майрон сделал Рите сайт, чтобы она могла составить онлайн-каталог своих работ. Таким образом, сказал он, она сможет привести в порядок свои шедевры и делиться ими с другими. Но Рита не думала, что ей нужен сайт. «Кто будет смотреть на это?» – спросила она. «Я буду», – сказал Майрон. Через три недели у Риты был сайт с одним посетителем. Хорошо, двумя, если считать саму Риту, которой он, честно говоря, безумно нравился. Сайт выглядел так профессионально. Первые недели она каждый день проводила несколько часов, кликая по внутренним ссылкам, размышляя над идеями новых проектов, представляя, как покажет их. Но ее восторги испарились, когда Майрон начал встречаться с Рэнди. Кому теперь есть дело до новых выкладок? К тому же она все равно не знала, как работать с этой чертовой штуковиной. Потом однажды днем Рита наткнулась в лобби на Майрона и Рэнди, держащихся за руки. Чтобы поднять себе настроение, она поехала в магазин за художественными принадлежностями. Занося покупки в квартиру, она столкнулась с двумя детьми, которые выскочили из ниоткуда. Упаковки кистей, акриловые краски и гуашь, холсты, коробки с полимерной глиной – все это посыпалось на пол рядом с Ритой, которую в последнюю секунду поймали сильные руки. Руки принадлежали отцу детей, Кайлу, которого Рита много раз видела в дверной глазок, но никогда – вживую. Это был папа из квартиры «Привет, семейство!» напротив, и он спас соседку от возможного перелома бедра. После того как Кайл потребовал от детей извиниться за то, что не смотрят, куда несутся, они вместе собрали пожитки Риты и внесли их в ее квартиру. Там, в гостиной, превращенной в художественную студию, работы Риты покрывали почти все пространство: портреты и наброски на мольбертах, керамика рядом с гончарным кругом, незаконченные рисунки углем. Дети были в восторге. А Кайл был поражен. «У вас талант, – сказал он. – Настоящий талант. Вам нужно продавать это». Они вернулись к себе в квартиру. Вскоре после этого, когда жена Кайла по имени Анна пришла домой («Привет, семейство!»), дети уговорили маму сходить с ними в квартиру напротив, чтобы посмотреть на гостиную «леди-художницы». Рита, как обычно, стояла у глазка, и в дверь постучали до того, как она успела отойти. Она досчитала до пяти, спросила, кто там, и поздоровалась с ними с фальшивым удивлением. Вскоре Рита учила рисованию Софию и Алису, пяти и семи лет, и часто присоединялась к их семье на, прямо скажем, семейных ужинах. Однажды Анна вернулась домой и крикнула привычное «Привет, семейство!» Софии и Алисе, которые рисовали в гостиной Риты. Дети поздоровались в ответ, а потом Алиса повернулась к Рите и спросила, почему она не ответила их маме.