Телефон лежал на панели между ним и Марго. Джон глянул на него. Марго одарила его взглядом смерти. Джон помнил, что инструктировал персонал звонить только в экстренных случаях – если кто-то умирает. Он знал, что в тот день шли съемки на локации. Что могло пойти не так? «Не надо», – сказала Марго. «Мне просто надо проверить, кто это», – ответил Джон. «Черт побери», – прошипела Марго, в первый раз выругавшись при детях. «Нет, я собирался это сказать», – прошипел Джон в ответ. «Мы отъехали всего два часа назад, – сказала Марго, ее голос стал громче. – И ты обещал этого не делать!» Дети замолчали, телефон тоже утих. Звонок ушел на автоответчик. Джон вздохнул. Он попросил Марго посмотреть и сказать ему, кто звонил, но она покачала головой и отвернулась. Джон дотянулся до телефона. И они столкнулись с черным внедорожником, выехавшим прямо на них. В детских креслах сидели пятилетняя Грейс и шестилетний Гейб. Неразлучные погодки. Любовь всей жизни Джона. Грейс выжила – вместе с Марго и Джоном. Гейб, сидевший прямо за папой как раз в точке столкновения, погиб на месте. Позже полиция попыталась разобраться, что привело к трагедии. От двоих свидетелей из оказавшихся рядом машин помощи было не слишком много. Один сказал, что внедорожник выехал на встречную полосу, не справившись с управлением. Другой сказал, что Джон не уступил дорогу. Полиция выявила в крови водителя внедорожника слишком высокий уровень алкоголя, и его посадили в тюрьму. Причинение смерти по неосторожности. Но Джон не чувствовал себя прощенным. Он знал, что в тот миг, когда внедорожник заходил на поворот, он отвлекся на миллисекунду – или мог отвлечься, хотя глаза его смотрели на дорогу, пока он тянулся к телефону. Марго вообще не видела приближающуюся машину. Она смотрела в окно, на океан, кипя от злости на Джона и не желая смотреть на его телефон. Грейс не могла ничего вспомнить, и единственным человеком, который, возможно, видел, что происходит, был Гейб. В последний раз, когда Джон слышал голос сына, это был пронзительный крик, одно длинное слово: «Папа-а-а-а-а-а!» Кстати, звонивший ошибся номером. Пока я слушаю, мое сердце рвется на части – не только за Джона, но и за всю его семью. Я сдерживаю слезы, но Джон, лежа на диване, поворачивается ко мне лицом, и я вижу, что его глаза сухие. Он кажется отстраненным, отвлеченным – таким же он был, когда рассказывал мне о смерти матери. – Джон, – начинаю я, – это… – Да-да, – прерывает он язвительным тоном, – это так печально. Я знаю. Так, черт возьми, печально. Именно это все и говорят, когда что-то случается. Умирает моя мама. Это так печально. Умирает мой ребенок. Это так печально. Ну естественно. Но это ничего не меняет. Они по-прежнему мертвы. Поэтому я не рассказываю никому. Поэтому я не рассказывал вам. Я не хочу слышать, как это чертовски печально. Мне не нужно это идиотское выражение печали и жалости на чужих лицах. Единственная причина, по которой я рассказываю вам, – это сон, который приснился мне недавно. Вам, мозгоправам, ведь нравятся сны? Я не мог выбросить его из головы и подумал… Джон останавливается и садится. – Марго слышала, как я кричал прошлой ночью. Я проснулся от крика в четыре долбаных часа утра. И я не могу опуститься до такого дерьма. Я хочу сказать, что то, что во мне видит Джон, вовсе не является жалостью. Это сострадание, и сочувствие, и даже своего рода любовь. Но Джон не позволяет никому приблизиться к себе и не приближается сам, что оставляет его в одиночестве в и без того изолирующих обстоятельствах. Потеря любимого человека – опыт, который оставляет глубокое чувство одиночества, что-то, что можно перенести лишь каким-то своим способом. Я думаю о том, каким опустошенным и одиноким, должно быть, чувствовал себя Джон в шесть лет, когда умерла его мама, и потом снова – став отцом, чей шестилетний сын погиб. Но я не озвучиваю все это. Джон сейчас находится в состоянии, которое психотерапевты называют «переполненностью» – когда нервная система перегружена, и в таком случае остается лишь немного подождать. Мы делаем так в парной терапии: когда один человек так переполнен гневом или болью, что все, что он может сделать, – это разораться или закрыться в себе. Ему нужно несколько минут, чтобы его нервная система перезагрузилась, прежде чем он сможет что-то воспринять. – Расскажите мне о своем сне, – говорю я. Удивительно, но он не упирается. Я замечаю, что Джон не нападает на меня – и за сегодня он ни разу не взглянул на телефон. Он даже не достал его из кармана. Он просто сидит, поставив ноги перед собой, делает глубокий вдох и начинает. – В общем, Гейбу шестнадцать. Ну то есть было шестнадцать – там, во сне… Я киваю. – Ага, ему шестнадцать, и он сдает экзамен на водительские права. Он очень долго ждал этого дня, и вот он настал. Мы стоим рядом с машиной на парковке около участка, и Гейб выглядит так уверенно. Он уже начал бриться, и я вижу щетину и замечаю, каким взрослым он стал. Голос Джона срывается. – Каково это было? Увидеть его таким взрослым? Джон улыбается. – Я им гордился. Так гордился тем, каким он стал. Но еще было как будто бы грустно. Словно он вот-вот уедет в колледж. Достаточно ли времени я с ним провел? Был ли я хорошим отцом? Я пытался не заплакать – в смысле, во сне – и не знал, это были слезы гордости или сожаления… Кто вообще, черт возьми, знает. Короче… Джон смотрит в сторону, как будто пытается не заплакать сейчас. – В общем, мы разговариваем о том, что он собирается делать после экзамена. Он хочет встретиться с друзьями, а я все говорю ему, чтобы он никогда не садился за руль, если сам выпил, или если вести планируют выпившие приятели. И он говорит: «Я знаю, пап. Я не идиот». Как подростки говорят, знаете? А потом я говорю ему, чтобы он никогда не писал сообщения за рулем. Джон смеется – очень горький смешок. – Сон в руку, да, Шерлок? Я не улыбаюсь. Я жду, пока он продолжит. – И вот, – продолжает он, – подходит экзаменатор. Мы с Гейбом показываем друг другу большие пальцы – как когда я привозил его в детский сад, перед тем как он шел в группу. Такое быстрое «у тебя все получится». Но что-то в экзаменаторе заставляет меня нервничать. – В смысле? – спрашиваю я. – У меня просто плохое предчувствие. Тревожное. Я ей не доверяю. Как будто Гейб у нее на карандаше, и он не сдаст экзамен. В общем, я смотрю, как они трогаются. Гейб выезжает на дорогу, все в порядке. Так что я понемногу расслабляюсь, и тут звонит Марго. Она говорит, что звонит моя мама, и спрашивает, можно ли ей взять трубку. Во сне моя мама все еще жива, и я не понимаю, почему Марго вообще задает такой вопрос, почему она может просто ответить на чертов звонок. Что за хрень – взять ли ей трубку? А она говорит: «Помнишь, мы договаривались – не брать трубку, пока никто не умирает?» И я вдруг думаю, что если Марго возьмет трубку, то, значит, моя мама умирает. Она умрет. Но если Марго не возьмет трубку, никто не умирает. Моя мама не умирает. Так что я говорю: «Да, ты права. Что угодно делай, только не бери трубку. Пусть звонит». Мы прощаемся, и я жду Гейба около участка. Смотрю на часы и не понимаю, где они. Они должны были вернуться через двадцать минут. Проходит тридцать минут. Сорок. Потом возвращается экзаменатор, но Гейба с ней нет. Она подходит ко мне, и я знаю. «Мне очень жаль, – говорит она. – Случилась авария. Человек с мобильным телефоном». И тут я вижу, что экзаменатор – моя мама. Она говорит мне, что Гейб умер. И поэтому она звонила Марго снова и снова, потому что кто-то умирал – это был Гейб. Какой-то идиот с мобильным телефоном убил его, когда он сдавал экзамен по вождению! И я говорю: «Кто это? Вы позвонили в полицию? Я его убью!» А мама просто смотрит на меня. И я понимаю, что тот человек – это я. Я убил Гейба. Джон останавливается передохнуть и продолжает рассказ. После смерти Гейба, говорит он, они с Марго ожесточенно винили друг друга. В отделении скорой помощи Марго набросилась на Джона: «Дар? Ты сказал, что телефон – это дар? Гейб был даром, ты, гребаный ублюдок!» Позже, когда отчет токсикологов показал, что водитель был пьян, Марго извинилась перед Джоном, но он знал, что в глубине души она все еще винит его. Он знал, потому что в глубине души Джон винил ее. Какая-то его часть чувствовала, что она несет ответственность, что если бы она не была так упряма и посмотрела, кто звонит, то рука Джона осталась бы на руле и отреагировала бы быстрее, уворачиваясь от пьяного водителя. Ужасно то, говорит он, что никто никогда не узнает, кто на самом деле ответственен. Водитель мог врезаться в них в любом случае – или они могли бы избежать столкновения, если бы не отвлеклись на ссору. Именно незнание мучает Джона. Я думаю о том, как именно незнание мучает всех нас. Незнание, почему ушел твой бойфренд. Незнание, что не так с твоим телом. Незнание, мог ли ты спасти своего сына. В определенный момент мы все должны примириться с незнанием и невозможностью познания. – И в этот момент, – говорит Джон, возвращаясь к разговору о сне, – я проснулся с криком. И знаете, что я кричал? Я вопил: «Папа-а-а-а-а-а!» – последнее слово Гейба. А Марго услышала это и испугалась. Она убежала в ванную и заплакала. – А вы? – говорю я. – Что? – Плакали? Джон качает головой. – Почему нет? Джон вздыхает, как будто ответ очевиден. – Потому что у Марго в ванной была настоящая истерика. Что мне оставалось делать, тоже расклеиться? – Я не знаю. Если бы мне приснилось что-то подобное и я бы проснулась, крича, я была бы серьезно потрясена этим. Я могла бы чувствовать все виды эмоций: ярость, вину, печаль, отчаяние. И мне бы понадобилось выпустить их, немного приоткрыть клапан. Я не знаю, что бы я сделала. Может быть, то же, что и вы, что на самом деле разумная реакция на непереносимую ситуацию – онемела бы, попыталась игнорировать свои чувства, держать их при себе. Но я думаю, что в какой-то момент я бы взорвалась. Джон качает головой. – Позвольте вам кое-что сказать, – говорит он, глядя мне в глаза. В его голосе слышится напряженность. – Я отец. У меня две дочери. Я не подведу их. Я не буду тряпкой и не разрушу их детство. Я не позволю им остаться с двумя родителями, которых преследует призрак сына. Они заслуживают лучшего. То, что случилось, – не их вина. Наша. И это наша ответственность – быть в здравом рассудке ради них, собраться ради них. Я обдумываю его мысль – собраться ради детей. Ему кажется, что он подвел Гейба, и он не хочет подвести остальных. Ему кажется, что подавленная внутри боль защитит их. И я решаю рассказать ему о брате моего отца, Джеке. До того как ему исполнилось шесть лет – возраст, в котором Джон потерял мать, и возраст, в котором умер Гейб, – мой отец считал, что он и его сестра – единственные дети у своих родителей. Но однажды он рылся на чердаке и нашел коробку с фотографиями маленького мальчика, от младенческих снимков до кадров, на которых он уже примерно школьного возраста. Он спросил у родителей, кто это. Мальчик оказался его братом по имени Джек; он умер в пять лет от пневмонии. О нем никогда не говорили раньше. Мой отец родился через несколько лет после его смерти. Его родители полагали, что не говорить о Джеке – значит «собраться ради детей». Но их шестилетний ребенок оказался потрясен и растерян. Он хотел говорить о Джеке. Почему ему никто не сказал? Что случилось с одеждой Джека? Его игрушками? Были ли они на чердаке вместе с фотографиями? Почему родители никогда не говорили о Джеке? И если он – маленький мальчик, который впоследствии стал моим отцом, – умрет, о нем тоже забудут? – Вы так зациклены на желании быть хорошим отцом, – говорю я Джону. – Но что, если отчасти это означает позволять себе весь спектр человеческих эмоций, настоящей жизни, даже если так порой бывает труднее? Вы можете проживать свои чувства наедине с собой, или с Марго, или здесь со мной – можно оставить их среди взрослых, – и это, возможно, позволит вам быть более живым с детьми. Может быть, есть другой способ собраться ради них. Их может сбить с толку то, что Гейба никогда не вспоминают. И если вы время от времени разрешите себе разозлиться, или поплакать, или посидеть в отчаянии, ситуация станет более выносимой – если Гейбу дадут немного воздуха в вашем доме, а не запрут на метафорическом чердаке. Джон качает головой. – Я не хочу быть как Марго, – говорит он. – Она плачет из-за всяких мелочей. Иногда кажется, что она вообще не перестает плакать, а я не могу так жить. Кажется, что для нее ничего не изменилось, но в какой-то момент пора принять решение жить дальше. Я принял это решение. Марго – нет. Я представляю Марго – сидящую на кушетке у Уэнделла в обнимку с моей любимой подушкой, рассказывающую, как ей одиноко в своей боли, как она хранит ее в себе, в то время как ее муж замкнулся в своем мире. А потом думаю о том, каким одиноким, должно быть, себя чувствует Джон, наблюдающий за болью своей жены и неспособный вынести ее вида. – Я знаю, что выглядит именно так, – говорю я наконец. – Но думаю… Не потому ли Марго так себя ведет, что выполняет двойной долг? Может быть, все это время она плакала за вас обоих. Джон морщит лоб, потом смотрит на свои колени. Несколько слезинок падают на его черные дизайнерские джинсы – сперва медленно, потом быстро, как водопад, быстрее, чем он успевает их вытереть; наконец, он даже перестает пытаться. Это слезы, которые он держал внутри последние десять лет. Или, может быть, больше тридцати. Пока он плачет, меня вдруг осеняет: то, что я воспринимала как тематику своих встреч с Джоном – спор с Марго об использовании дочерью мобильного телефона, препирательства со мной насчет сообщений во время сессии, – могло иметь более глубокий смысл, чем я осознавала. Я вспоминаю комментарий Джона, с которого он начал сессию. «Вы выиграли… удовольствие находиться в моей компании». Но, возможно, он выиграл удовольствие от моей. В конце концов, он выбрал прийти сюда сегодня и рассказать мне все это. Я также думаю о том, что существует множество путей защитить кого-то от чего-то непроизносимого. Вот один: вы отделяете нежелательные части самого себя, прячетесь за фальшивой личностью и развиваете нарциссические черты. Вы говорите: «Да, эта катастрофа случилась, но я в порядке. Ничто не может коснуться меня, потому что я особенный. Особенный сюрприз». Когда Джон был маленьким, воспоминания о восхищении матери были способом защититься от ужаса абсолютной непредсказуемости жизни. Возможно, так же он успокаивал себя, став взрослым, цепляясь за то, каким особенным он был после смерти Гейба. Потому что единственное, на что Джон может уверенно рассчитывать в этом мире, – что он особенная личность, окруженная идиотами. Сквозь слезы Джон говорит, что это именно то, чего он не хотел, что он пришел сюда не для того, чтобы сорваться. Но я уверяю его, что он не сорвался – он сорвал оковы.