Сейчас Джулия плачет. – Он по-прежнему хочет забрать свои слова назад, но они уже сказаны, висят между нами. Я понимаю, почему он хочет вечер без рака. – Она делает паузу. – Готова поспорить, он хочет, чтобы я уже просто умерла. Готова поспорить, иногда это правда так, думаю я на секунду. В браке и без того достаточно сложно постоянно идти на компромисс, сочетать свои потребности и желания с потребностями и желаниями другого. Но здесь весы накренились, дисбаланс наблюдается постоянно. Но я знаю и то, что в реальности все куда сложнее. Я думаю, что Мэтт чувствует себя так, словно время поймало его в ловушку. Он едва женатый, молодой, желающий жить нормальной жизнью и завести ребенка, но он знает: все, что есть у них с Джулией, лишь временно. Его будущее – быть вдовцом; отцом он станет лишь после сорока, а не в тридцать. Он наверняка надеется, что вся эта ситуация не будет тянуться еще лет пять, когда большую часть своей жизни он, будучи в расцвете сил, проведет в больнице, заботясь о своей молодой жене, чье тело постоянно режут на куски. В то же время, мне кажется, его до глубины души пронзает этот опыт, который в какой-то степени заставляет его ощущать себя «навсегда изменившимся и парадоксально живым», как назвал это один мой пациент через несколько месяцев после смерти своей тридцатилетней жены. Готова поспорить, что Мэтт – как и тот человек – не захочет вернуться в прошлое и жениться на другой женщине. Но Мэтт находится на том этапе жизни, когда все движутся вперед: тридцать лет – это тот возраст, в котором выстраивается основа будущего. Он не синхронизирован со своими сверстниками, и по-своему, в своем собственном горе, он, вероятно, чувствует себя совершенно одиноким. Я не думаю, что Джулии стоит узнавать все эти детали, но я уверена, что их совместное времяпрепровождение будет полнее и душевнее, если Мэтт получит возможность проявлять свою человеческую сущность. И если они смогут глубже познать друг друга за то время, что у них осталось, Джулия будет всецело жить в сердце Мэтта после своей смерти. – Как вы думаете, что Мэтт имел в виду, говоря, что хочет вечер без рака? – спрашиваю я. Джулия вздыхает. – Все эти визиты к врачам, выкидыши… все, без чего я бы тоже хотела провести хоть один вечер. Он хочет поговорить о своей работе, и о новом ресторанчике с тако, и… Знаете, обо всех нормальных вещах, о которых говорят люди. Все это время единственное, о чем мы думали, – это как найти для меня очередной способ выжить. Но сейчас он не может ничего планировать даже на год вперед и не может встретить кого-то еще. Для него единственный способ жить дальше – моя смерть. Я понимаю, к чему она клонит. За их суровым испытанием кроется фундаментальная истина: как бы ни изменилась жизнь Мэтта, она в конечном итоге вернется к подобию нормальной. И это, подозреваю я, выводит Джулию из себя. Я спрашиваю, злится ли она на Мэтта, завидует ли ему. – Да, – шепчет она, как будто делясь постыдным секретом. Я говорю ей, что это нормально. Как можно не завидовать тому, что он будет жить? Джулия кивает. – Я чувствую себя виноватой за то, что заставляю его пройти через все это, и завидую тому, что у него есть будущее, – говорит она, пристраивая подушку за спиной. – А потом я чувствую себя виноватой за то, что завидую. Я обдумываю, насколько нормально – даже в повседневных ситуациях – завидовать супругу и насколько табуированы разговоры об этом. Разве мы не должны радоваться удаче и счастью другого? Разве не это и есть любовь? В одной паре, с которой я работала, жена получила должность своей мечты в тот же день, когда мужу пришлось лишиться своей, что каждый вечер создавало крайне неловкие ситуации за ужином. Сколько она могла рассказывать о том, как прошел ее день, чтобы непреднамеренно не испортить настроение мужу? Как ему нужно было справляться с завистью, не омрачая ее радость? Сколько благородства должно быть в людях, когда их партнеры получают что-то, чего они так же отчаянно хотят, но не могут получить? – Мэтт пришел вчера из спортзала, – говорит Джулия, – и сказал, что отлично потренировался. А я сказала: «Круто» – но мне было безумно грустно, потому что раньше мы занимались вместе. Он всегда говорил людям, что я сильнее, у меня тело марафонской бегуньи. «Она суперзвезда, а я слабак», – говорил он, и люди, с которыми мы сдружились в спортзале, так нас и называли. И раньше после спортзала мы часто занимались сексом. И вчера, вернувшись, он подошел и поцеловал меня, а я целовала его в ответ. И у нас был секс, но я запыхалась, как никогда раньше. Но не подала виду. Мэтт пошел в душ, и когда он шел в ванную, я смотрела на его мышцы и думала: мое тело было сильнее. А потом я поняла, что не только Мэтт смотрит, как я умираю. Я тоже. Я смотрю, как сама умираю. И я так злюсь на каждого, кто будет жить. Мои родители меня переживут! Мои бабушка с дедушкой, наверное, тоже! У моей сестры будет второй ребенок. А как же я? Она тянется к бутылке с водой. Когда Джулия восстанавливалась после первого курса лечения, врачи сказали ей, что вода помогает вымывать токсины, поэтому Джулия везде носила с собой двухлитровую бутылку. От воды уже никакой пользы, но это стало привычкой. Или молитвой. – Трудно смотреть на тех, кто останется, – говорю я. – И понимать все это, когда ты оплакиваешь собственную жизнь. Мы молчим какое-то время. Наконец, она вытирает глаза, и на ее губах появляется тень улыбки. – У меня есть идея. Я смотрю на нее выжидающе. – Вы скажете мне, если это окажется чем-то слишком безумным? Я киваю. – Я просто думала… – начинает она. – Вместо того чтобы терять время, завидуя всем остальным, можно поставить другую цель на то время, что мне осталось. Помочь людям, которых я люблю, идти вперед. Она ерзает на диване, взволнованная. – Взять даже меня и Мэтта. Мы не состаримся вместе. Мы даже до средних лет вместе не доживем. И я задумываюсь: что, если моя смерть для Мэтта будет скорее как расставание, а не как конец брака? Большинству женщин в моей раковой группе, которые говорят о том, что их мужья останутся одни, шестьдесят и семьдесят лет. Та, которой сорок, уже пятнадцать лет замужем, у них с мужем двое детей. Я хочу, чтобы меня помнили как жену, а не как бывшую девушку. Я хочу вести себя как жена, а не как бывшая девушка. Так что я обдумываю: что бы сделала жена? Знаете, что все эти жены говорят об оставлении своих мужей? Я отрицательно качаю головой. – Они обсуждают, как сделать так, чтобы убедиться, что с их мужьями все будет хорошо, – говорит она. – Даже если я завидую его будущему, я хочу, чтобы у Мэтта все было хорошо. Джулия смотрит на меня так, будто только что сказала что-то, что я должна понять. Но я не понимаю. – Что сделает вас уверенной в том, что у него все будет хорошо? – спрашиваю я. Она одаривает меня улыбкой. – Как бы меня ни тошнило от этого, я хочу помочь ему найти новую жену. – Вы хотите дать ему понять, что снова полюбить кого-то – это нормально, – говорю я. – Это вовсе не безумно. Часто умирающие супруги хотят оставить своему партнеру подобное благословение – сказать, что нормально хранить одного человека в сердце и любить другого, что наша способность любить достаточно велика для двоих. – Нет, – говорит Джулия, качая головой. – Я не хочу просто оставить ему благословение. Я хочу на самом деле найти ему жену. Я хочу, чтобы этот подарок стал частью моего наследия. Так же, как когда Джулия впервые заговорила о Trader Joe’s, я мысленно отшатываюсь. Это кажется мазохизмом, разновидностью пытки в и без того невыносимой ситуации. Я думаю о том, как Джулия не захочет это видеть, не сможет этого вынести. Будущая жена Мэтта родит ему детей. Она будет ходить с ним в походы и лазить по горам. Она будет обниматься с ним, смеяться и заниматься страстным сексом – как когда-то Джулия. В любви есть альтруизм, но Джулия все же человек. Так же, как и Мэтт. – Почему вы думаете, что ему захочется получить такой подарок? – спрашиваю я. – Это безумие, я знаю, – говорит Джулия. – Но в моей раковой группе есть женщина, чья подруга сделала так. Она умирала, и муж ее лучшей подруги умирал, а она не хотела, чтобы они оставались одни, и знала, как хорошо они уживутся – они были хорошими друзьями на протяжении десятилетий. Знаете, каким было ее последнее желание? Чтобы они сходили на свидание после похорон. Одно свидание. Они так и сделали. И теперь они помолвлены. Джулия снова плачет и просит прощения. Почти каждая женщина, с которой я работаю, извиняется за свои чувства, особенно за свои слезы. Я помню, что тоже извинялась в кабинете Уэнделла. Возможно, мужчины извиняются превентивно, сдерживая слезы. – Так что, знаете, никаких сожалений, только грусть, – говорит Джулия, повторяя фразу, которой я поделилась с ней раньше. – Вы будете очень скучать по Мэтту, – говорю я. – Я скучаю, – вскрикивает она. – По всему, что с ним связано. Как он радуется мелочам, вроде латте или строчки в книге. Как он целует меня, как десять минут пытается продрать глаза, если просыпается слишком рано. Как он греет мои ноги в кровати. И как он смотрит на меня, когда мы разговариваем, как его глаза вбирают все, что я говорю, наравне с ушами. – Джулия останавливается, чтобы перевести дыхание. – И знаете, по чему я буду скучать больше всего? По его лицу. Мне будет очень не хватать его красивого лица. Это мое самое любимое лицо во всем мире. Джулия плачет так горько, что не может произнести ни звука. Я бы хотела, чтобы Мэтт был здесь и слышал это. – Вы говорили ему об этом? – спрашиваю я. – Все время, – говорит Джулия. – Каждый раз, когда он берет меня за руку, я говорю: «Я буду скучать по твоим рукам». Когда он ходит по дому и свистит – он потрясающе свистит, – я говорю ему, как мне будет не хватать этого звука. И он всегда говорил: «Джулс, ты все еще здесь. Ты можешь видеть мои руки и слышать мой свист». Но сейчас… – Ее голос срывается. – Сейчас он говорит: «Я буду также сильно по тебе скучать». Я думаю, он начинает примиряться с тем фактом, что на этот раз я действительно умираю. Джулия вытирает верхнюю губу. – И знаете, что еще? – продолжает она. – Еще мне будет не хватать самой себя. Все те недостатки, которые я пыталась исправить? Все это просто путь к тому моменту, когда я действительно себя полюбила. Я себе нравлюсь. Я буду скучать по Мэтту, и семье, и друзьям, но еще я буду скучать по себе. Она начинает называть все то, что хотела бы больше ценить в себе до болезни. Грудь, которую она считала недостаточно упругой, пока не пришлось с ней расстаться. Сильные ноги, которые она называла «слишком тощими», хотя они верно служили ей во время марафонов. Ее скромная манера слушать, которая, по ее собственным опасениям, могла показаться кому-то скучной. Она будет скучать по своему характерному смеху, который один мальчик в пятом классе назвал «кудахтаньем» – комментарий, который занозой застрял в ней на долгие годы, пока именно этот смех не заставил Мэтта взглянуть на нее в переполненной комнате, а затем подойти к ней и представиться. – Я буду скучать по своей чертовой толстой кишке! – говорит она, уже смеясь. – Я недостаточно ценила ее. Мне будет не хватать возможности сесть в туалете и посрать. Кто бы мог подумать, что я буду скучать по этому? И снова подступают слезы – уже злые. Каждый день – очередная потеря чего-то, что она считала само собой разумеющимся, пока оно не исчезло. То же самое происходит с парами, которые принимают друг друга как данность, а затем скучают друг по другу, когда брак начинает умирать. Многие женщины говорили мне, как ненавидят менструацию, но оплакивали ее конец, достигнув менопаузы. Им не хватало ежемесячных кровотечений, как и Джулии будет не хватать возможности просто посидеть в туалете. Потом Джулия почти шепотом добавляет: – Мне будет не хватать жизни. Блядь, блядь, блядь, блядь, блядь! – начинает она еле слышно, но повторяя все громче, удивляя саму себя силой голоса. И смущенно смотрит на меня. – Прошу прощения, я не хотела… – Все в порядке, – говорю я. – Согласна. Это какой-то блядский цирк. Джулия улыбается. – Вот я и услышала, как мой психотерапевт говорит «блядский». Я раньше никогда так не ругалась. Я не хочу, чтобы в моем некрологе было написано: «Она ругалась как сапожник». Мне интересно, что бы она хотела видеть в своем некрологе, но наше время почти истекло, и я мысленно делаю пометку – вернуться к этому в следующий раз. – Но кому какое дело, если это помогает. Давайте еще раз, – говорит Джулия. – Давайте вместе? У нас еще минута, верно? Сначала я не понимаю, о чем она говорит: сделать вместе что? Но ее лицо приобретает тот же озорной вид, и у меня в голове словно раздается щелчок. – Вы хотите, чтобы мы вместе… Джулия кивает. Пай-девочка просит меня выкрикивать матерные слова вместе с ней, хором. Недавно Андреа из моей консультационной группы сказала, что пока нам нужно поддерживать надежду в своих пациентах, мы должны надеяться на правильные вещи. Если я больше не могу поддерживать в Джулии надежду на долгую жизнь, сказала Андреа, я должна поддерживать в ней надежду на что-то еще. «Я не могу помочь ей так, как она хочет», – сказала я. Но, сидя здесь сейчас, я думаю, что, может быть, могу – хотя бы сегодня. – Хорошо, – говорю я. – Вы готовы? И мы хором кричим: «БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ!» А когда заканчиваем, то пытаемся отдышаться, развеселившись. Потом я провожаю ее до двери, где она, как обычно, обнимает меня на прощание. В холле другие пациенты уходят со своих сессий: двери открываются без десяти час, как по будильнику. Мои коллеги вопросительно смотрят на меня, когда Джулия уходит. Наши голоса, должно быть, достигли коридора. Я пожимаю плечами, закрываю дверь и начинаю смеяться. В первый раз, думаю я. Потом я чувствую, как накатывают слезы. От смеха к слезам – горе. Я буду скучать по Джулии, и мне самой трудно с этим справиться. Иногда единственное, что остается сделать – это закричать: «Блядь!» 36