Мы можем давать разную характеристику собственным поступкам и качествам, но это лишь слова, а о человеке судят по делам, а не по словам. Говорят, если любишь кого-то – отпусти, и если тебе повезет, он к тебе вернется. Я считаю, что это правило распространяется и на ненависть: отпустив свою ненависть, ты освободишься. Ненависть пожирает тебя. Я столько лет ненавидела тех, кто причинил зло моей подруге и мне. Они отняли жизнь Камили, а вместе с ней – часть меня. Но и этой ненависти они недостойны. Дети делают слова крылатыми Камили и по сей день очень много для меня значит. В детстве мы делили с ней приключения и страдания. То время и ее саму я всегда вспоминаю с радостью, смехом и теплотой. Она была умной маленькой девочкой, необыкновенной рассказчицей, и дарила всем, кто ее знал, душевное тепло и счастье. Поэтому, вместо того чтобы помнить только страх и ужас, я храню и вот такое воспоминание о Камили. Однажды Камили посмотрела на меня, подняла с земли камушек и бросила в меня. – Чего ты опять такая кислая? – спросила она с вызовом. – Я думаю: почему так сложно бывает понять то, что говорят взрослые? Почему кажется, что они сами понимают друг друга, но мне нелегко их понять? Я что – дура? – Ну, есть немножко, – подколола она меня. – Но я думаю, тебе нелегко понять не сами слова, а то, что за ними скрывается. – Я же так и сказала! – Нет, Криштиана, ты сказала, что тебе непонятны слова. Это разные вещи. – И это я тоже сказала! – Вот сейчас ты ведешь себя глупо! – Сама ты глупая! – огрызнулась я и показала ей язык. Она закатила глаза. Я подняла с земли тот же камушек и кинула в нее. Камили засмеялась. Мы сидели на земле рядом, скрестив ноги, играли с красной глиной, строили домики и пытались вылепить из глины разных зверушек. Камили все смеялась, и я сказала ей, что это некрасиво. Я видела, что она не может остановиться, и смех ее становился все громче. Я сделала вид, что сержусь, но было трудно не поддаться ее заразительному смеху. В конце концов мы обе покатывались со смеху. Когда Камили наконец отсмеялась, то сказала: – Бог дал нам слова. Она описала руками большой круг, чтобы показать, как это важно. – Взрослые пытаются их понять, – она показала правым указательным пальцем на голову, – но мы, дети, дарим им крылья. Она похлопала руками, как курица. – И тогда слова летают. Она встала и протянула мне руку. Я взяла ее за руку и тоже встала. Она побежала, расправив руки, как крылья самолета и кренясь то вправо, то влево, и я повторяла за ней. Мы смеялись, она оглядывалась и широко мне улыбалась. А потом врезалась в дорожный столб и упала прямо на задницу. Я остановилась, испытав сначала легкое потрясение, но потом увидела, что с ней все в порядке, и рассмеялась. Она мрачно посмотрела на меня, и я выдавила из себя сквозь смех: – Кажется, Бог думает, что нам лучше ходить по земле, иначе он не уронил бы тебя так сильно. Камили показала мне язык, и я снова рассмеялась. Потом засмеялась и она. Вот какой она была. Фавела Сан-Паулу, 1989–1991 гг. Когда мы жили в пещерах, мама научила меня делать рогатку. Чтобы получилась надежная и меткая рогатка, нужно было выбрать правильный сучок. У Сантуша уже была рогатка, а Камили ее делать и метко целится научила я сама. В фавеле объектами для стрельбы из рогатки могли стать другие дети, животные или просто что-то на улице. Не знаю, была ли я плохим учителем, или просто у Камили не было способностей к стрельбе из рогатки, но стреляла она из рук вон плохо. Однажды, целясь в бутылку, она умудрилась промахнуться на 180 градусов и попасть себе в глаз. До сих пор не понимаю, как это ей удалось. Мы с Сантушом всегда носили рогатки в заднем кармане шорт. Когда Камили не было поблизости, мы доставали их и играли. Таким образом никому из детей не грозило остаться без глаз. Однажды Камили с Сантушом спросили, умею ли я делать воздушного змея. Я видела, как это делала моя мама, но сама так и не научилась. Мы нашли нужные детали для змея: Сантуш собрал бамбуковые стебли, Камили принесла веревку, а я – полиэтиленовые мешки для мусора. Когда все было готово, мы сели и принялись за работу. Сантуш должен был сделать две тонкие палки из бамбука – не слишком тяжелые, потому что иначе змей не оторвется от земли и не сможет летать, но и не слишком тонкие, потому что тогда они могут сломаться. Камили стала распутывать найденную веревку, потом сделала на одном конце петлю и аккуратно обвязала вокруг пластиковой бутылки, чтобы веревка опять не запуталась. Я порвала пакеты на маленькие квадратики. Когда все приготовления были окончены, мы стали собирать нашего змея. Сантуш, сделав две замечательные бамбуковые палки, прикрепил к ним мои пакеты. Мы с Камили прицепили полиэтиленовые квадратики к трем длинным веревкам – получились хвосты змея. Потом привязали эти хвосты к самому змею и закрепили веревку, которую Камили крепко обвязала вокруг бутылки, в том месте, где соединялись палки. Сантуш взял нашего змея и гордо поднял его над головой, а мы с Камили исполнили веселый танец. Пора было отпустить змея в полет. Первым был Сантуш. Держа в одной руке змея, а в другой – пустую бутылку с веревкой, он побежал. Мы с Камили, босиком, бежали рядом с ним, глядя, как змей поднимается все выше и выше в небо. Помню, как тогда мне хотелось стать этим змеем и тоже научиться летать. Злополучный бой Мальчик погиб. Это моя вина. Знаю: я не хотела, но мне все равно придется жить с этим до конца своих дней. Много ночей просыпалась я в холодном поту и видела перед собой его ошеломленные глаза, смотрящие в мои собственные. Это ужасное чувство, которое снедает меня изнутри, – осознание того, что я отняла чью-то жизнь, жизнь человека, жившего в тех же условиях, что и я. Я часто вижу этот взгляд в своих кошмарах, и каждый раз меня грызет одно и то же чувство: если я так и не обрела счастье в жизни, значит, я его не заслуживаю. Говорят, выживает сильнейший, но я думаю: может быть, дело не в силе, а в отчаянии? Никогда прежде я не испытывала столь сильного голода и слабости, как в тот момент. Думаю, отчаяние было главной причиной, по которой эта история окончилась столь плачевно. Я потеряла Сантуша и Камили – моих лучших друзей, – и нам с матерью приходилось очень туго. Я не могла смириться с очередной несправедливостью, даже со стороны того, кто тоже вынужден был терпеть несправедливость. Никакие слова не могли причинить мне большей боли, чем та, что я чувствую все эти годы. Очень сложно просыпаться каждое утро и пытаться игнорировать то, что видишь в зеркале… Это чувство и боль – часть меня, и от этого никуда не скрыться. Да я и не хочу – это было бы слишком легко. Я никогда и подумать не могла, что человеческое тело настолько хрупкое и слабое, что кто-то, кто еще минуту назад дышал, разговаривал, улыбался, бегал и просто существовал, может исчезнуть. То, что мы воспринимаем, как само собой разумеющееся, может прекратиться в один момент. С этим тяжело смириться и взрослому, а для ребенка это было совершенно непостижимо. Мне было семь, и, разумеется, я уже знала, что если порезаться, из раны потечет кровь. Если упаду на асфальт, то поцарапаюсь и будет больно. Знала я и то, что люди умирают – я уже видела смерть. Но в тот день единственным, что имело для меня значение, был жуткий голод. Я уже привыкла голодать и попрошайничать. Привыкла нюхать клей, чтобы заглушить голод, но когда он достигал определенного уровня, заглушить его было практически невозможно. Не знаю, сколько я ходила без еды, но, кажется, несколько дней. Помню, что день был солнечный – один из тех дней, когда в Бразилии бывает по-настоящему жарко, так, что даже больно находиться на солнце. Я искала еду, как делала много-много раз. Мне недоставало Камили – как и всегда, с того самого дня, как я ее потеряла. Не помню, где тогда была моя мать, но думаю, она искала работу. Я оказалась на улице, где было несколько ресторанов, возле которых стояли мусорные контейнеры. Больше на этой улице никого не было, и я стала рыться в мусоре в поисках хоть какой-нибудь еды. Вскоре я нашла недоеденный кусок лепешки с пережаренной фасолью. Помню, как я обрадовалась, потому что лепешка была довольно большая, и как потекли слюнки – я представила, что снова буду сытой, съев свою находку. Вдруг я услышала голос мальчишки – он сказал, что лепешка его и что я должна ее ему отдать. Отдать ему мою еду! Я ответила, что это моя еда – я ее нашла, а он пусть пойдет и сам покопается в контейнерах. Но потом поняла, что он не отпустит меня с моей находкой и быть беде. Я приготовилась драться, хотя он был крупнее и старше меня. Мальчишка подошел ко мне и попытался выхватить лепешку у меня из рук – в ответ я пнула его. Он все равно вырвал ее у меня, и я изо всех сил впилась зубами ему в руку. Он с криком выронил еду и больно ударил меня по лицу. Мы стали бороться по-настоящему, но драка продлилась недолго. Хотя я пустила в ход все известные мне трюки, он был сильнее, и так толкнул меня, что я ударилась об один из контейнеров, опрокинув его на себя. Падая, я исцарапала все руки, в ладони вонзился гравий и мелкие камушки. Тут я услышала звон – это был большой осколок стеклянной бутылки. Я села на земле, заведя руки назад, одной ногой все еще в урне. Вокруг падали горы мусора, но я видела лишь этот осколок и взяла его в правую руку. В тот момент я испытывала ярость и голод, но главным было осознание чудовищной несправедливости. Это ведь была моя еда! И я собиралась ее вернуть. Я встала и побежала к нему. Он подобрал с земли лепешку и пошел прочь. Я закричала, что это моя еда и кинулась к нему со всех ног. Он обернулся и, не раздумывая, я со всей силы вонзила осколок стекла ему в живот. Он был босой, как и я, в джинсовых шортах, доходивших ему до колен, и без рубашки. Мне было семь, а ему – лет восемь-девять. Кожа у него была немного светлее, глаза – карие, а не черные, как у меня. Волосы короткие, прямые, светло-каштановые, уши торчком. Симпатичный мальчик. Помню, как он посмотрел на меня, и в глазах его отразилось сначала удивление, потом – потрясение, и наконец – боль. Все это время я крепко сжимала осколок стекла. Сначала я ничего не чувствовала, потом ощутила, как пальцам стало тепло и инстинктивно выпустила осколок. Все это случилось за какую-то пару секунд, но в моей памяти это воспоминание длится гораздо дольше. Мне хотелось бы сказать, что в моем мозгу мелькнула какая-то мысль, но все, что я чувствовала тогда, лишь страх оттого, что я совершила. Затем этот страх перерос в осознание того, что я сделала что-то ужасное. Я взяла лепешку у него из рук, и он не сопротивлялся. Взяв ее, я побежала прочь. Оглянулась только один раз и увидела, что он сидит на земле, кричит и плачет. Но я ничего не слышала. Я все бежала и бежала, прочь от него. Отбежав на приличное расстояние, я села и стала есть. Но это оказался напрасный перевод продукта, потому что как только я проглотила последний кусок, меня вырвало. Я смотрела на свою окровавленную руку, и меня все рвало и рвало… Осознание того, что я натворила, охватило меня целиком, и я помню, как подумала: «Прости меня, Камили! Прости меня, господи!» Позже, услышав, как другие дети в районе рассказывали о мальчике, которого нашли мертвым, я поняла, что наделала. Я ничего никому не сказала, даже своей маме. Если бы Камили была жива, может быть, я поговорила бы с ней. Я слышала, как дети обсуждали между собой случившееся, строили предположения, а я ходила рядом и знала ответ. Тогда я решила, что никому ничего не расскажу, никогда даже словом не обмолвлюсь – кто захочет общаться с убийцей? Я никогда не понимала насилия. Хотя, на самом деле, я не понимала плохих людей – а насилие вполне объяснимо. Для меня насилие оправданно, когда речь идет о самообороне или когда нужно защитить того, кому угрожает опасность. Насилие – это последнее средство, но если бы моя жизнь или чья-либо еще была в опасности, я бы воспользовалась этим средством. Исходя из моего опыта, сложно сделать другой вывод. Я никогда не забуду разговор, состоявшийся уже в старшей школе, в Швеции. Учитель попросил нас высказать свое мнение о смертной казни. Мы смотрели документальный фильм о человеке в камере смертников в США, который ждал смертельной инъекции. Мне не очень хотелось говорить на эту тему. Кто-то из моих одноклассников высказывался за смертную казнь, другие – против, и лишь немногие сказали, что однозначного ответа не существует. Вопрос был в том, нормально ли отнимать человеческую жизнь при определенных обстоятельствах. В детстве я видела достаточно и знала: есть люди, которым не место среди других людей. Если те, кто способен на сущее зло. Можно много говорить о том, заслуживают ли они смертной казни, но правда в том, что мир не делится на черное и белое. Я помню, как смотрела на своих одноклассников и думала: «Если бы только они знали, каково живется уличному ребенку – вот эти люди, которые точно уверены, как поступили бы, – если бы только они знали. Если бы они знали, каково жить с кровью на твоих руках, ответили бы они так же легко? Откуда им знать, что когда отнимаешь чью-то жизнь, твоя собственная раскалывается пополам, и сделанного не воротишь?» Нелегко сказать самой себе: «Я тебя прощаю». И мне нелегко сказать вслух: «Я отняла чью-то жизнь». Единственный, кто мог бы меня простить, – это тот мальчик, а его больше нет. Как и я, он хотел жить. Как мне с этим смириться? Как простить саму себя? Я не знаю! Я стараюсь стать лучше, но я всего лишь человек. Меня утешает лишь мысль, что я не хотела причинить ему боль. Я напоминаю себе, что была лишь ребенком, и обстоятельства, в которых я жила, сыграли немалую роль в моих поступках. Сейчас я смотрю на себя в зеркало, позволяя увидеть то, что спрятано глубоко внутри, и мне все равно нравится то, что я вижу. Я прошла сквозь тьму и все равно полюбила себя, потому что во мне есть и немало хорошего. Если бы тот мальчик мог видеть меня и знать, что я чувствую и думаю, надеюсь, что он смог бы меня простить. Мне понадобилось больше двадцати лет, чтобы решиться рассказать о том, что случилось. Когда я в первый раз заговорила об этом, то почувствовала огромное облегчение, но в то же время испытала и сильнейшее разочарование. Я читала в книгах и слышала от людей о том, что когда в чем-то признаешься, то чувствуешь освобождение – но я его не почувствовала. Однако же я смирилась с произошедшим. Я простила себя на рациональном уровне, но не на эмоциональном. Тот мальчик преследовал меня всю мою жизнь, и я не позволяла себе забыть: и ради него, и ради себя самой, напоминая о том, на что способен человек в определенных обстоятельствах. Не знаю, как он жил, была ли у него семья и кто-то, кто скучал бы по нему. Я чувствую, что обязана помнить его, быть самой себе свидетелем. Окажись мы в других обстоятельствах – и он, и я, – самой серьезной бедой для нас в том возрасте мог стать развод родителей или не тот подарок на Рождество. Но наша реальность отличалась от той, в которой живут большинство детей. Мы были счастливы уже тем, что прожили еще один день. Единственной причиной, по которой я смогла простить саму себя, было то, что я не желала ему смерти; я лишь хотела вернуть свою еду. День рождения в Бразилии 2015 г. Мы с Ривией просыпаемся в гостиничном номере Сан-Паулу – сегодня мой день рождения. Мне исполнилось тридцать два. Я знаю, что многие люди с возрастом перестают придавать значение собственным дням рождения, и, может быть, и я не должна – но я обожаю этот день. Проснувшись рано утром, я смотрю на свою спортивную одежду и кеды и решаю отправиться на пробежку по городу. Но при моем никудышном умении ориентироваться я рискую заблудиться. Вместо этого мы с Ривией решаем пойти прогуляться. Выйдя из гостиницы, я внезапно чувствую, как холодно на улице. Я удивлена, так как ожидала, что будет гораздо теплее. Надеюсь, что вскоре солнце все-таки начнет пригревать. Я не только взяла с собой слишком много одежды – она еще и неправильная. Я не положила ничего теплого. Невольно удивляюсь тому, насколько процесс приготовления к этой поездке отличался от всех прежних моих заграничных путешествий. А ведь я много где побывала и должна бы уже научиться – но голова моя была занята другим. У меня самый большой в мире чемодан – во всяком случае, так кажется, когда я пытаюсь его поднять. Он битком набит вещами, и при этом мне нечего надеть. Ривия совершила ту же ошибку, разве что чемодан у нее поменьше, и одолжить вещей у нее я не могу. Мы находим небольшое кафе, садимся и заказываем сэндвичи из багета. Болтаем, смеемся, даже немного плачем. Впервые с тех пор, как мне было восемь, я отмечаю день рождения в «родных пенатах». А потом мы собираемся в приют, где мы с братом жили целый год, до того, как нас усыновили. Этот приют мы нашли в интернете, перед поездкой. За несколько дней до вылета я пару раз приезжала к Ривии, и мы искали его следы. Я перевернула все документы об усыновлении, позвонила в Шведский суд, Шведский национальный совет по здравоохранению и социальному обеспечению, Семейную ассоциацию международного усыновления, посольство и консульство Бразилии. Уже почти потеряв надежду, я вдруг обнаружила в доме моего отца в Рамселе среди стопок старых фотоальбомов и газет – конверт с логотипом. Моя замечательная шведская мама Лилианн ничего не выбрасывала – даже чеки из бразильских магазинов обуви или детского питания. Но адрес приюта ей сохранить не удалось. И все же на этот раз я решила, что мы сможем его найти. Увидев логотип на конверте, Ривия сказала, что на нем написано что-то вроде «детский дом». Она тут же ввела эти слова и адрес с конверта в поисковик – и внезапно мы оказались на сайте приюта. Сайт был почти целиком текстовый, и Ривия спросила, тот ли это приют. «Не знаю», – ответила я. Как бы сильно мне ни хотелось, чтобы это оказался мой приют, я не допускала ложных надежд. Мне хотелось знать наверняка. Парень Ривии, Дженс, который сидел вместе с нами за кухонным столом, предложил поискать в гугл-картах. Ривия ввела адрес в поисковую строку карт, и на экране появилась фотография приюта. Я напрягла память. Я всегда гордилась тем, как хорошо помнила Бразилию – даже тогда, когда мои воспоминания меня пугали. И вот я сидела, уставившись на фотографию, на которой, возможно, был мой приют, и сомневалась. Я узнала здание, но цвета были другие. Калитка была не черной, какой я ее помнила, а желтой, и казалась меньше. Я спросила Ривию, можно ли осмотреть здание получше, и после нескольких попыток нам это удалось. Внезапно я узнала и холм, и дверь, и забор – и мой внутренний голос уверенно говорил, что это был тот самый приют, в котором жили мы с Патриком. Я посмотрела на Ривию со слезами на глазах. Это был мой приют, я нашла в гугл-картах часть своей истории. Теперь, когда Ривия спрашивает, как я смотрю на то, чтобы пойти вечером в приют, я отвечаю, что с нетерпением жду этого момента. Я чувствую, как меня переполняют эмоции, но не могу в точности описать их. И все же что-то подсказывает мне, что это будет лучший день рождения в моей жизни, я получу лучший в жизни подарок. Приют Сан-Паулу, 1990 г.