Я проснулась оттого, что услышала, как моя мама разговаривает с полицейским. Он говорил ей что-то вроде: «Выбирай: или ты, или твоя дочь». Она не ответила, только мягко переложила меня со своих коленей на бетонный пол и попросила подержать Патрика. – Я скоро вернусь, – сказала она. Я спросила, куда она уходит, но мама лишь приложила палец к губам и велела мне не волноваться. – Я ведь всегда возвращалась, – сказала она с улыбкой, но улыбка эта казалась вымученной. Знаю: она видела, как я напугана. Я посмотрела на нее, потом на полицейского, снова на нее. Потом услышала, как он нетерпеливо зовет ее и велит следовать за ним. Мама встала, и прежде, чем она обернулась, я заметила, что взгляд у нее изменился – теперь она казалась сильнее. Я знала, что должно произойти. Хоть я и не все понимала, но все же знала: сейчас полицейский ее ударит. Как он там сказал? «Или ты, или твоя дочь…» Это я виновата в том, что мы там оказались, и это из-за меня ей пришлось пойти с полицейским. «Господи, пожалуйста, пожалуйста! Пусть, когда я вырасту, я стану большой и сильной! Тогда я смогу дать отпор плохим людям вроде полицейских, чтобы они не делали больно тем, кого я люблю». Тут заплакал Патрик, и я принялась его убаюкивать. Мне хотелось, чтобы он затих – тогда и мама не будет волноваться. Мне хотелось, чтобы она знала: я смогу позаботиться о нем, даже когда ее нет рядом. Понимал ли Патрик, что происходит? Чувствовал ли он мою тревогу и мамину боль? Я изо всех сил думала: «Я люблю тебя, братишка, и никому не дам тебя в обиду! Обещаю…» Не знаю, сколько мы прождали маму. Патрик заснул, а я сидела на холодном бетонном полу, прислонившись спиной к стене. Помню, как затекла ягодица и нога, но я боялась пошевелиться. Мне не хотелось разбудить брата, и я старалась не думать о том, что происходит за закрытой дверью. Казалось, прошла целая вечность, когда наконец вернулся тот же полицейский вместе с мамой. Вид у него был очень довольный, он посмотрел на меня и жутковато улыбнулся. От этой его улыбки мне стало одновременно страшно и противно. Когда я спросила маму, что случилось, она ответила, что ей просто задали пару вопросов о том, что на самом деле произошло на рынке, и мне не о чем беспокоиться, к утру все пройдет. Впервые в жизни я почувствовала, что мама мне солгала. Мне не хотелось сделать что-то, что еще больше рассердит или расстроит ее, поэтому я просто легла на пол и прижала к себе Патрика, чтобы его согреть. Мама лежала рядом, но я повернулась к ней спиной и свернулась в калачик. Мне хотелось, чтобы она чувствовала, что я ее люблю, но в то же время, я понимала, что ей нужно пространство и время, чтобы прийти в себя. Я притворилась, что сплю, но на самом деле не сомкнула глаз почти всю ночь. Я слышала ее дыхание и понимала, что она плачет. Слезы бессилия совсем не похожи на слезы тревоги. Это не те слезы, что текут нескончаемым потоком или жгут глаза. Эти слезы тихие и обреченные, когда ты знаешь, что всем все равно, и эти слезы – все, что тебе остается. Но они нужны, чтобы идти вперед и вновь ощутить надежду – ведь эти слезы приносят облегчение. Я знаю, что для шестилетнего ребенка, нуждающегося в материнской любви, эти слезы значат очень много. Моя мама часто плакала от бессилия. И хотя это было ужасно, теперь, повзрослев, я понимаю, что, когда ты можешь плакать, – это хорошо. Но нет таких слез – видимых или невидимых, – которые могут исправить положение вещей, особенно для тех, кто слаб и беспомощен. Я долго лежала без сна и молилась Богу, чтобы моя мама снова была счастлива и чтобы он позволил нам выйти из полицейского участка. Только это мне и оставалось – я была бессильна что-либо изменить. Я молилась Богу, чтобы он помог мне найти способ заработать немного денег на следующий день и купить маме что-нибудь хорошее. Может быть, тогда она забудет об этой ужасной ночи, о нашей беспомощности и о том, как раз за разом нам приходится от нее страдать. За ночь Патрик просыпался несколько раз, и мама иногда брала его осторожно из моих рук и кормила грудью, а потом возвращала мне. Я поняла, что ей все еще нужно время, взяла Патрика и снова повернулась к ней спиной, чтобы мама еще немного отдохнула. Я взглянула на брата. Он был такой хорошенький, но теперь от него пахло смесью детского запаха, мочи и кала. Потом я посмотрела на маму. Мне не хотелось ее беспокоить, но она все равно поняла, что я собираюсь сделать, и, ни слова не говоря, вручила мне кусок ткани. Я взяла ее и снова повернулась к ней спиной. Патрик вел себя хорошо – не плакал и не кричал. Я развернула полотенце, в которое он был завернут. Одежды на нем не было, только тряпичный «подгузник». Я расстегнула английскую булавку, скреплявшую пеленку, развернула ее и попыталась собрать как можно больше кала сухой частью его старого подгузника. Потом завернула его в чистую пеленку и снова в полотенце, прижала его к себе и стала смотреть, как он засыпает. Это был самый красивый ребенок, которого я когда-либо видела, и он был мой и мамин. Когда он плакал, я иногда смеялась над ним, потому что он становился похожим на сморщенного старичка – славного, сердитого, морщинистого дедушку. Я поцеловала его в щеку и попыталась заснуть. Водоворот мыслей 2015 г. Проснулась я от голоса пилота, и мозг тут же лихорадочно заработал. Я знаю: одна часть меня – Криштиана – летит домой, а другая – Кристина – покидает свой дом. Наверное, так я чувствовала себя все эти годы, живя в Швеции: часть меня хотела домой, но другая часть уже была дома. Не знаю, как будет после этого путешествия, переполненного эмоциями, но мне трудно поверить в то, что по возвращении в Швецию я буду чувствовать себя не в своей тарелке. А каково мне будет снова ступить на бразильскую землю? Так, словно я опять вернулась домой? Я понимаю, что страна изменилась с того момента, когда я в последний раз там была. Надеюсь, к лучшему. Все места, люди, культуры меняются, но самое главное – меняемся мы сами. Я уже не та, что прежде. Я знаю лишь то, что сижу сейчас на борту этого самолета, летящего где-то над Атлантическим океаном, и меньше, чем через десять часов, приземлюсь, – и от этого ощущаю нечто вроде легкой истерики. Перед отъездом из Швеции я с головой ушла в приготовления, не давая мыслям и чувствам захлестнуть себя. Я одержима желанием все контролировать, всегда стараюсь упорядочить свои мысли, четко осознавать свои ожидания и готовиться к тому, что меня ждет. Не думаю, что мое волнение связано с возвращением домой, но надеюсь, что действительно обрету там новый дом. Очень хочу найти свою биологическую мать, чтобы в будущем у меня было два дома. Я всегда любила Бразилию, даже издалека и несмотря на все те ужасы, что мне довелось там пережить. Может быть, я больше боюсь того, что не смогу найти там свое место, что буду чувствовать себя не в своей тарелке или перестану испытывать положительные чувства к стране и людям, которые пронесла в себе через все эти годы. Что станет со всеми моими воспоминаниями и эмоциями, если впечатления от этой поездки будут только отрицательными? Исчезнут ли любовь и радость, которые я всегда питала, если, повзрослев, я не почувствую связи с землей, на которой родилась? Я приказываю себе прекратить думать об этом, ведь это все равно ничего не изменит. В конце концов, я ведь сама решила пройти через это. Но это не означает, что ситуация полностью в моих руках. Я вздыхаю, думая: «Ладно, Кристина, когда ты так себя ведешь, это означает, что ты боишься. А чего ты боишься больше всего?» Я беру клочок бумаги и ручку, пишу пару вопросов к себе самой, как всегда делаю, когда ситуация выходит из-под контроля. Какова цель моей поездки? На что я надеюсь? Начнем с первого вопроса. Цель – путешествие в прошлое, в котором для меня смешались радость и печаль, и встреча с этим прошлым лицом к лицу. Цель – побывать в приюте, трущобах и на улицах, где я жила. Найти пещеры, где я провела первые годы жизни, и мою семью – особенно мою маму. На второй вопрос я не могу ответить. Хотя нет, не совсем так. Разумеется, я знаю, на что я надеюсь! Но от страха перед тем, что может меня ждать, мне трудно выразить свою надежду в словах. Я надеюсь увидеть мою маму… Написав это, я внезапно чувствую подвох. Сама фраза «Я надеюсь увидеть мою маму» кажется мне не совсем искренней. Как будто я написала что-то очевидное, но оно все равно не отражает то, что я на самом деле чувствую. Я ощущаю, как растет во мне беспокойство и как тело охватывает жар. Я плохой человек? Разумеется, я хочу найти свою мать – почему нет? Мы были в разлуке, и все эти двадцать четыре года мне ее не хватало. Она заботилась обо мне, как могла, дарила мне свою любовь, жертвовала собой ради меня. Так вот как я показываю ей свою благодарность и любовь? Я отмахиваюсь от назойливого голоса в голове: «Ты надеешься обнаружить, что твоя мать умерла?» Конечно, ответ – «нет». Нет, я не хочу, чтобы мама умерла. Думая об этом, я на 100 процентов уверена, что желаю вовсе не этого. Напротив: мой давний страх – приехать в Бразилию и узнать, что, появись я всего на несколько лет раньше, я бы застала ее в живых. Какое-то время я перевариваю эти мысли и наконец понимаю, что боюсь того, что случится, если я ее найду. Я уже знаю, что будет, если мы не встретимся: моя жизнь останется такой же, как прежде. Я ведь жила без нее все эти годы. Я потеряла свою приемную мать шестнадцать лет назад, и все эти годы мне ее не хватало. Если я узнаю о том, что моей биологической матери больше нет, я так же продолжу скучать по ней всю оставшуюся жизнь. Но в целом, мало что поменяется – все останется так же, как сейчас. С этим я справлюсь. Что меня пугает, так это выяснить, что она жива, и встретиться с ней спустя двадцать четыре года. Ведь тогда у меня вдруг появится мать после шестнадцати лет одиночества. Я выдыхаю. Cквозь этот водоворот мыслей и чувств я внезапно ощущаю, что нашла корни своего страха. Если мама жива и я ее найду, вдруг мне придется смириться с тем, что я ей больше не нужна? Но в то же время, я инстинктивно чувствую, что не верю в это. Я вспоминаю, как часто она обнимала меня, говорила, как много я значу для нее, как она меня любит. Мы смеялись и плакали вместе. Если мама жива, мне не стоит бояться, что она не захочет меня видеть. Так чего же тогда я боюсь? А что если я ее разочарую? Но и это не кажется мне большой проблемой. И тут я понимаю: проблема во мне! Я боюсь последствий. Это нелегко признать, потому что сама мысль об этом довольно эгоистична. Насколько изменится моя жизнь, если окажется, что она жива? Как она теперь? Где живет? Как себя чувствует? Нужна ли ей забота, и если да – смогу ли я себе это позволить? Как сложится наша жизнь, если она – в Бразилии, а я – в Швеции? Как мы будем общаться, если я забыла португальский, а она ни слова не говорит по-шведски? Что будет, когда Ривии не будет рядом? Что если наши встречи не принесут нам никаких положительных эмоций, а только расстройство? Я понятия не имею, какие проблемы могут возникнуть и как с ними справиться. Похоже, пришел мой черед решать проблемы и заботиться о ней. Не знаю, какое будущее нас ждет, если я все-таки найду маму, и это – самое страшное. Я понимаю, что ничто из того, что я написала, на самом деле не имеет значения. Главное – это то, что я понимаю, почему боюсь, и то, что я пытаюсь заглушить тоску по дому, которую чувствовала все эти годы. С этим я справлюсь. Об остальном я подумаю завтра: ведь то, что должно произойти, все равно произойдет. Я откладываю ручку и выключаю лампочку над головой. Надеваю наушники и решаю посмотреть какой-нибудь хороший фильм. До посадки осталось восемь часов, и мозги мои устали, но я слишком взволнованна, чтобы спать. Камили, моя самая первая подруга Сан-Паулу, 1989–1991 гг. Я уже не помню, как познакомилась с девочкой, которая стала моей самой первой подругой. Мне бы хотелось рассказать вам милую, забавную историю о нашей первой встрече. О том, как свела нас судьба и как началось наше совместное приключение, переросшее в крепкую дружбу. Но на самом деле я не помню, как она вошла в мою жизнь. Я испытываю странное чувство оттого, что не помню, как познакомилась с человеком, который впоследствии стал так много для меня значить и который навсегда изменил мою жизнь. Хотя, наверное, в этом нет ничего странного – в конце концов, разве можно знать, когда впервые видишь человека, что он станет тебе настолько близок? Камили – так звали девушку, которая стала мне как сестра. Я точно помню, что мы познакомились в фавеле и что через нее я обрела новых друзей, благодаря которым нашла свое место. Не помню точно, как долго мы дружили – может быть, два месяца, а может, год. Не помню даже времени года – просто ночь сменялась новым днем. Я уже знала, что у каждого дня свое имя и в каком порядке они идут друг за другом, но еще не знала, что в месяце четыре недели, а в году – пятьдесят две. От времени, проведенного вместе с Камили, в моей памяти остались воспоминания о разных событиях и вещах, что мы делали вместе, но я понятия не имею, как долго это продолжалось или в какое время происходило. Камили была очень необычной девочкой – сейчас я назвала бы ее «древней душой». Порой, когда мы говорили, мне казалось, что я беседую со взрослым человеком. Она могла быть пугающе умной и знала то, чего не знал больше никто из нас. Сама она была чуть старше меня и очень хорошенькой. Это был невероятно добрый человек, а ее историями заслушивались и дети, и взрослые. О, как любила Камили их рассказывать! Даже глаза у нее загорались, а жесты становились совсем другими. На все на свете у нее был свой взгляд, и, как правило, она смотрела на вещи совершенно иначе, чем другие. Именно это нравилось мне в Камили больше всего. Мы дополняли друг друга: я была любопытной и непоседливой, а она – мудрой и уравновешенной. Я вечно втягивала ее в разные приключения, а она делала все, чтобы они не превратились в катастрофу. Я вспоминаю о Камили с теплотой и любовью, сквозь смех и слезы. Повзрослев, постепенно я пришла к выводу, что все отношения, завязавшиеся у меня в Швеции, произрастают из того, что дала мне Камили: из дружбы, основанной на доверии, уверенности, душевном тепле и уважении. Камили редко говорила о своих родителях – очевидно, ей не хотелось обсуждать эту тему. Когда кто-то спрашивал ее о них, она отвечала, что у нее нет родителей, но при этом, казалось, это ее совершенно не печалит и вообще не волнует. В такие моменты она просто переключалась на другие темы, так, словно ответила на совершенно обычный, дежурный вопрос. Но по ее голосу я понимала: эта тема ей неприятна. Однажды вечером мы сидели под низкой лестницей, где иногда ночевали. Я спросила ее о матери и отце. Она подняла футболку и показала мне огромный шрам от спины до живота, а потом ответила, что у нее нет родителей. Я помню, как мне стало ее жалко. У меня хотя бы была мама, которая любила и заботилась обо мне как могла. Я отдала Камили свой банан. Она грустно взяла его и сказала, что если для того, чтобы добыть еду, ей просто нужно показать людям свой шрам, тогда она вообще будет расхаживать без футболки. Мы засмеялись, а она разломила банан пополам и отдала половину мне. Пока мы были вместе, мы заключили несколько соглашений. Мы решили делиться всей едой, которую найдем, выпросим или украдем. Камили объяснила, что тогда у нас будет больше шансов есть каждый день. Еще мы пообещали всегда помогать друг другу, если одна из нас попадет в беду. Такой была Камили: она научила меня дружить. Про мусор Самое интересное в воспоминаниях – это то, что ты не всегда помнишь, как именно наступил определенный момент и что случилось потом; ты просто знаешь, что это было. Помню, что в тот день мы с Камили шли через свалку в поисках игрушек, одежды и всего, что можно было использовать или обменять. Камили нашла футбольный мяч, очень старый на вид, а я – большое, тонкое металлическое колесо, наверное, от велосипеда. Немного порывшись, я отыскала то, что мне было нужно – длинную палку. Я показала свою находку Камили. Она сжимала свой мяч, а я подняла палку вверх и посмотрела на нее. Камили улыбнулась, и я побежала, крутя колесо перед собой. Было нелегко удерживать его на палке, нельзя было делать резких поворотов, чтобы не уронить колесо. Когда я с ним наигралась, Камили тоже захотела попробовать. Я взяла у нее мяч, а она стала бегать, и я бегала вместе с ней. Вскоре она отложила колесо и стала играть с мячом вместе со мной. Мы пинали его босыми ногами. Правил никаких не было, но нам было ужасно весело. Мы притворялись игроками национальной сборной, знаменитыми, на которых все хотят быть похожими. Каждая из нас старалась подбросить мяч повыше. В очередной своей попытке я пнула его так сильно, что он откатился в сторону мальчишек, которые тоже лазили по свалке. Один из них взял мяч и крикнул своим приятелям, что он что-то нашел. Тогда мы с Камили подбежали к ним и сказали, что это наш мяч. Мальчишка с мячом заявил, что это он нашел мяч, и теперь он принадлежит ему. Я попыталась его отнять, но он оттолкнул меня. Я закричала, что это наш мяч. Камили редко ввязывалась в драки. Она предпочитала закрывать глаза на то, что я считала несправедливым; мне же это давалось нелегко. Когда же она все-таки вступала в драку, то делала это только из необходимости, чтобы помочь мне. После этого она ужасно злилась, особенно когда выходила из драк вся в синяках. В этот день был как раз один из таких случаев. Я очень разозлилась: этот мальчишка держал под мышкой наш мяч! Я подошла к нему и изо всех сил ударила кулаком в живот, а потом еще раз – пока остальные не налетели на меня. Камили присоединилась ко мне, и мы стали кататься по свалке, раздавая тумаки направо и налево. Когда все закончилось – то есть мы с Камили потерпели поражение, – мальчишки встали, а мы остались сидеть на земле. Один из них повернулся, чтобы посмотреть, где мяч, и увидел, что его держит один из подошедших парней. На вид им было лет четырнадцать-пятнадцать. Тогда мальчик, укравший у нас мяч, закричал, что мяч его. Один из старших парней засмеялся: «Попробуй отними!» Мальчишка понял, что отобрать мяч не удастся. Один из старших крикнул мальчикам помладше, чтобы они убирались. Те ушли, а мы с Камили встали. Тогда эти двое парней подошли к нам, и тот, что держал мяч, протянул его мне, подмигнул и улыбнулся. – Держи свой мяч, красотка, – сказал он, засмеялся и ушел вместе со своим другом. Я покраснела, и волна тепла разлилась по всему телу, а сердцу стало сладко. – Камили, он назвал меня красоткой! – Наверное, он слепой, – ответила она, неодобрительно глядя на меня. – Чего тут красивого – вся в синяках и с разбитой губой? – и она резко отвернулась и зашагала прочь. Я с улыбкой пошла за ней. Пройдя немного, я решила ее нагнать. Я знала, что Камили злится на меня, но показала ей язык и кинула в нее мяч. Она поймала. Я взяла металлическое колесо и палку, и мы вернулись на свалку. Я никогда не признавалась в этом Камили, но помню, какой дурой себя чувствовала, что затеяла эту драку – еще и потому, что с самого начала было ясно, кто победит. Вне всякого сомнения, из нас двоих именно я вела себя как настоящий ребенок. Есть моменты, воспоминания о которых наполняют мое сердце радостью. Например, короткий миг, когда мы играли, и когда тот парень назвал меня красоткой. Но некоторые моменты я предпочла бы забыть навсегда. За что ты так наказываешь нас, Господи? Иногда я просыпалась с чувством, что сегодня будет хороший день. Но иногда с самого утра знала, что что-то не так, и мысль о предстоящем несчастье не давала мне покоя. Это был как раз один из таких дней, и Камили злилась на меня за мое плохое настроение. Я жаловалась на все подряд: меня бесило, что мы живем в таком грязном районе, и я недоумевала, за что Бог нас ненавидит. Я не могла понять, почему нам, девочкам, приходится больше страдать, и почему мне постоянно хочется есть. Я все ныла и ныла. Сантушу, который в то утро был вместе с нами, скоро надоело мое нытье, и он сказал Камили, чтобы мы вернулись за ним, когда настроение у меня улучшится. Сантуш был первым мальчиком, который мне по-настоящему понравился. Он был на несколько лет старше и всегда был добр ко мне. Он хотел стать авиамехаником или летчиком. И, конечно, как многие уличные дети, мечтал стать прославленным футболистом. Сантуш жил в фавеле вместе с матерью и отчимом, в маленькой лачуге. Нас познакомила Камили, и иногда мы вместе гуляли или затевали какую-нибудь шалость. После того как Сантуш ушел, я продолжила донимать Камили своими страданиями и жалобами на несправедливость этого мира. Внезапно она сердито глянула на меня, скрестив руки на груди. – Ты сегодня как лучик солнца, моя маленькая стрекозка, мой светлячок! Если нам повезет, ты распугаешь половину нищих, и все достанется нам! – в ее голосе сквозил сарказм, и это разозлило меня еще больше. Мы молча шли по узким переулкам, мимо лачуг и хижин, как вдруг к нам подошел незнакомец. Мы хотели было пройти мимо, но он встал перед нами и хитро осклабился – так ухмыляются пьяницы и маньяки. Мы попытались обойти его, но он снова преградил нам путь. Твердым голосом, из-за которого она всегда казалась старше, Камили велела незнакомцу уйти с дороги и дать нам пройти. Он посмотрел на нее насмешливо, свысока и ответил: – Никуда вы сегодня не пойдете, красавицы. Живо за мной, – с этими словами он крепко схватил Камили за руку.