Я думала об этом, пока мы шли под дождем под тем черным зонтом. Зонт совершенно не спасал нас, но дождь был теплым. Внезапно мне в голову пришла мысль, и я спросила: – Мам, а откуда ты знаешь, что Бог плачет, а не писает? Она пораженно посмотрела на меня и вдруг расхохоталась. Она смеялась так громко, что едва удерживала зонт. Сначала я почувствовала себя глупо. Может быть, я сказала что-то не так? Мама весело глянула на меня: – Ты права: мы не знаем, писает он или плачет, но мне приятнее думать, что он льет слезы. А тебе? Я поняла, что она хотела этим сказать. Конечно, слезы – это лучше, чем моча. И мы обе рассмеялись. – Бежим! – закричала она, хватая меня за руку и держа зонт перед собой, как щит. – Бежим! О, как же мы бежали! Я старалась изо всех сил, но все равно вся вымокла. Я была счастлива. Смотрела на маму и смеялась. Помню, как мне хотелось, чтобы этот момент никогда не кончался. Я бежала до тех пор, пока в легких не осталось воздуха, а ноги не начали отваливаться. Потом пробежала еще немного. Мне не было дела до того, что я бегу по гравийной дороге босиком и ноги у меня горят. Я думала только о том, что у меня самая лучшая в мире мама, я люблю ее и мы всегда будем вместе. Еще одно воспоминание, накрепко запечатлевшееся в моей памяти, – о моей последней ночи в лесу, о конце нашей жизни в пещерах. Мне было лет пять, и я спала в той пещере, что была в чаще леса. Я была одна. Иногда я оставалась сама по себе, а мама уходила. В ту ночь я заснула у костра, который развела сама, чем очень гордилась. Мама научила меня разжигать огонь из кактуса, похожего на ананас, который долго не затухал, согревая нас и отгоняя зверей. Проснулась я оттого, что мама трясла меня за плечо, а когда я посмотрела на нее, она прижала палец к губам, чтобы я молчала. Я увидела, что огонь погас. Мама шепнула, что нам надо бежать. Я не спросила зачем. По звучавшей в ее голосе тревоге я поняла, что сейчас не время для вопросов: над нами нависла какая-то угроза. Мама взяла меня за руку, и мы побежали. Мы убегали прочь от пещеры, в гору. С собой мы ничего не взяли – даже мачете. На мне были только шорты. Было темно, и я не видела ничего вокруг. Мама крепко сжимала мою ладонь, я чувствовала, как ветки деревьев царапают мою кожу, и пыталась заслонить лицо. Я была босиком и не видела, куда ступаю. Было больно, но я молчала – лишь старалась двигаться вперед, все еще не зная, от чего мы убегаем. Внезапно мама остановилась, и я почувствовала, что совершенно выбилась из сил. Все тело мое – лицо, живот, руки и ноги – было испещрено жгучими царапинами. Я чувствовала, как ранки на ногах кровоточат. Потом я услышала вдалеке, в лесу, мужские голоса. Повернувшись на звук, я увидела вспышку света. Мама шепнула, что надо прыгнуть в яму, и я сразу послушалась. Я понимала, что эти люди пришли за нами и что это было гораздо страшнее диких животных. Мы присели в этой маленькой яме, мама набрала пригоршню земли и вымазала мое лицо, волосы, руки, живот и ноги. Тело жгло, и я поморщилась, но не произнесла ни звука. Потом она проделала то же самое и с собой. Набрав сучков и веток, она прикрыла яму. Вокруг была кромешная тьма. Мама сидела рядом. Было так тесно, что мы едва могли пошевелиться. Я слышала голоса приближающихся людей и лай собак и недоумевала, почему на нас охотятся. Что сделала моя мама? Ноги у меня затекли, и мне хотелось сменить позу, но я не смела. Мама не издавала ни звука. Я услышала, как голоса и лай приближаются. А потом почувствовала, как по руке и по груди что-то ползет. Медленно я прижалась к маме и прошептала: «Змея!» Мне было страшно, но я не смела пошевелиться. Я знаю, что змея почувствовала бы мой страх: мама рассказывала, что змеи и другие животные всегда это чувствуют. Но в тот момент я больше боялась людей, чем змей. Я знала, что мама никогда не залезла бы в эту яму по своей воле, если бы то, что было снаружи, не представляло бы серьезной угрозы. Змея уже переползла через мою грудь, в сторону мамы. Вдруг я почувствовала, как мама пошевелилась и ее рука прижалась к моей груди. Она схватила змею за шею. Огни стали ближе, и одна из собак подбежала к нашей яме, учуяв наш запах, – грязь, которой мы перемазались, не могла его скрыть. Мама снова пошевелилась, а когда собака уже сунула нос в яму, она поднесла змею к самой ее морде. Собака взвыла – этот вой я не забуду никогда! – и убежала, и люди вслед за ней. Внезапно поверив во все мамины рассказы о святых покровителях и ангелах-хранителях, я решила, что именно змея тогда спасла нас. Не знаю, сколько мы там просидели, обезумев от страха, но времени прошло много. Наверное, я так устала, что отключилась, потому что после того происшествия я не помню больше ничего из нашей лесной жизни. Помню только, как мы шли по дороге, уходя из Диамантины в Сан-Паулу. Моя мама, Петронилия Мария Коэльо, была замечательной женщиной и матерью. Я знаю о ней лишь то, что помню из детства. Не знаю, что с ней стало. Не знаю, где она родилась, кем были ее родители и каким было ее детство. Не знаю, как звали ее первого возлюбленного, какой ее любимый цвет или любимое блюдо. Не знаю, что смешит ее больше всего. Ничего на свете мне не хотелось бы так, как знать как можно больше о женщине, подарившей мне жизнь, о той, что любила меня, смеялась и плакала вместе со мной целых восемь лет. Она научила меня отличать правду от лжи и показала дорогу во тьме. Ее свет долго освещал мне путь. Эта женщина дала мне внутреннюю силу и заложила основы для всего хорошего, что есть во мне. О чем еще может просить дочь? У меня есть больше, чем у многих: материнская любовь. Во многих отношениях мне повезло, и за это я благодарна. И я знаю, что если когда-нибудь смогу дать своим детям хоть половину того, что дала мне моя биологическая мать, то стану хорошей матерью. Я очень ее люблю. Как бы мне хотелось хотя бы описать, как она выглядела, но и этого я не могу сделать. Я не видела ее двадцать четыре года. Когда-то я могла закрыть глаза и представить ее, но шли годы, и ее черты стерлись из памяти. Теперь, закрывая глаза и думая о ней, я больше не вижу ее лица. Глядя в зеркало, я иногда вижу определенное сходство, но не могу с уверенностью сказать, что в моем лице напоминает мне о ней. И все же я знаю: окажись она сейчас передо мной, я сразу поняла бы, что это она. Не беда, что я не помню в точности ее лица, самое главное – я храню в своей памяти воспоминания о том времени, что мы провели вместе; те чувства, что я тогда испытывала, еще живы в моем сердце. В одном я уверена: жизнь этой удивительной женщины по имени Петронилия была совсем нелегкой. Ей приходилось терпеть физическую и психологическую жестокость. Я точно знаю, что ее мечтам так и не суждено было сбыться – на это у нее не было ни малейшего шанса. Я точно знаю, что она чувствовала, смеялась и плакала, как и любой человек. И еще я знаю, что она любила своих детей. Она делала все, что было в ее силах, чтобы заботиться о нас, и никто не восхищается ей больше, чем я. Родителей не выбирают. Чьи-то родители любят своих детей больше всего на свете и пытаются защитить. Кому-то повезло меньше – их родители издеваются над ними, бьют их и, может быть, предпочли бы, чтобы их и вовсе не было. Мне повезло родиться у такой матери, как Петронилия. Она не могла дать мне материальных благ, у нее не было дома, и она не всегда могла добыть еду, но она подарила мне лучшее, что только может дать человек, – свою любовь. Она умела слушать и всегда находила для меня время. Иногда кажется, будто бы ты попал в кино или оказался в другом мире, полном волшебства и чудес. Таким было для меня время, проведенное в пещерах. Разумеется, было нелегко, но тогда я и представить себе не могла, насколько может быть хуже. Чемоданы собраны Умео, Швеция, весна 2015 г. Билет забронирован: я лечу в Сан-Паулу. Теперь я гораздо старше, чем была, когда расставалась с ним, и я понятия не имею, что меня сейчас ждет. К счастью, Ривия – еще одна «бразильская шведка», с которой я недавно подружилась, – предложила свою поддержку и услуги переводчика. Ривия уехала из Бразилии в Швецию вместе с матерью, когда ей было одиннадцать, и я чувствую в ней родственную душу. Она – самая настоящая амазонка: родилась в штате Амазонас, на северо-западе Бразилии, и именно такой человек, как она, мне сейчас нужен. Сама я понятия не имею, во что ввязалась. Нам предстоит лететь из Стокгольма в Лондон, где пересядем на рейс до Сан-Паулу. Путь дальний. Я звоню Ривии, и мы обсуждаем бронь гостиницы и прочие подробности поездки. Она работает в Стокгольме и уверяет меня, что с бронью все в порядке. В Умео она будет за несколько дней до вылета. Мы не так давно знакомы, но вот-вот отправимся вместе в самое настоящее приключение. Как и я, она не представляет, что нас ждет. Я еще не знаю, смогу ли найти мою мать, пещеры или приют, где я жила до того, как меня удочерили. Я изо всех сил стараюсь на это надеяться, но в то же время испытываю странное чувство, очень похожее на страх. Я сообщаю нескольким друзьям, что все готово: я возвращаюсь в Бразилию. Друзья – это моя вторая семья, без них я никогда бы не решилась на подобное. Потом звоню Эмме, и мы решаем собраться все вместе перед отъездом. Мы долго болтаем и решаем создать виртуальную группу для друзей детства, где мы могли бы общаться, пока я буду в отъезде. Потом пишу своему младшему брату Патрику. Наконец, плюхаюсь на диван перед компьютером и телефоном. Телефон молчит, а я пытаюсь переварить эту мысль: меньше чем через пару недель я лечу обратно в Бразилию. В пятницу вечером я встречаюсь с друзьями в баре «Рекс» в Умео. Я преисполнена чувствами спокойствия и радости и наслаждаюсь вкусным ужином с четырьмя чудесными людьми, которых я знаю практически с первого дня моего переезда в Швецию. Уровень эндорфинов в организме растет, и меня медленно, но неумолимо охватывает эйфория. Первые пару часов мы говорим о работе и делимся друг с другом новостями за тот период, что мы не виделись. Смеемся, утешаем друг друга, обмениваемся советами, в общем, оказываем друг другу поддержку. Многие воспринимают подобные вечера как само собой разумеющееся или же называют их «ежедневной роскошью», но для меня это роскошь всей жизни. Что бы ни случилось, мы всегда готовы прийти друг другу на помощь, и эта связь для меня очень важна. Я перебиваю беседу, чтобы сказать им, как я их люблю. Они умолкают и смотрят на меня, слегка удивленно. – Ой, Кики, в тебе говорит вино, – замечает Лина. И мы смеемся. Я вспоминаю свою самую первую подругу, Камили. Вот если бы она сейчас была с нами! Я скучаю по ней и мысленно шлю ей привет, а затем возвращаюсь в настоящее. Прошло уже две недели, и завтра мы с Ривией улетаем. Я смотрю на огромный чемодан, стоящий на коричневом коврике в коридоре. «Это безумие! – говорю я себе. – Кики, ты едешь туда всего на пару недель, а вещей набрала на пару месяцев!» Чемодан просто огромен. Я перебираю платья, шорты, топы и туфли, но вместо того, чтобы что-то выложить, умудряюсь добавить еще вещей. Я понимаю, что переусердствовала. Целых три платья – а ведь на самом деле я лечу, чтобы увидеть мать впервые за двадцать четыре года. Если, конечно, мне удастся ее найти. Одного платья будет достаточно. Во мне бушует водоворот эмоций и мыслей, и я не в силах контролировать то, что вот-вот произойдет. Я стараюсь убедить себя, что если мы найдем маму, ей будет все равно, во что я одета. Мне точно будет все равно. И все же платья остаются в чемодане, как и все остальное. Я достаю большой розовый фотоальбом, который сделала моя подруга детства Майя в подарок мне и моей бразильской семье, если я ее найду. Этот альбом волшебный; она вклеила туда пару сотен фотографий из нашего детства и юности, групповые фото с друзьями, снимки ее семьи, сына Гарри и моей прелестной крестницы Греты. Словами не описать, что для меня означает то, что она нашла для этого время. Мы с Майей выросли в одном квартале. Она была моей самой первой подругой в Швеции, и с годами наша дружба только крепнет. Я кладу альбом в чемодан и застегиваю его. Потом снова смотрю на чемодан и качаю головой. Иду спать – завтра рано вставать. Но не успеваю я сомкнуть глаз, как наступает утро. Достав ручку и бумагу, я пишу записку Анне-Карин, которой оставляю свою квартиру на время отъезда. Бросаю взгляд на часы и вижу, что до вылета осталось пятьдесят минут. Если бы я жила где-то в другом месте, не в маленьком Умео на севере Швеции, я бы запаниковала, но от центра города до аэропорта – всего пять минут, так что ничего страшного. На всякий случай я звоню Ривии, чтобы убедиться, что она уже в пути и вот-вот заедет за мной. Но нет. «Типичная бразильянка – вечно опаздывает!» – думаю я вначале, но потом понимаю, что мы обе перепутали, кто за кем заезжает, и мне становится смешно. Через несколько минут она подъезжает к моему дому. Я запираю входную дверь и качу чемодан – слишком тяжелый! – через три лестничных пролета. В этот момент я готова вернуться в дом и выложить половину вещей, но уже поздно. Когда я выхожу из дома, Ривия уже ждет меня за рулем своего модного маленького «Фольксвагена». При виде моего чемодана она приподнимает бровь – во взгляде сквозит неуверенность в том, что он влезет в ее машинку. Мы открываем багажник и понимаем, что впихнуть его туда будет нелегко. Наконец, кое-как справившись, мы садимся в машину и едем в аэропорт. Спустя сорок минут мы взлетаем, и я вдруг думаю: наверное, стоило положить парашют… Мир, где негде укрыться Сан-Паулу, Бразилия, конец 1980-х Мои шведские друзья и люди, слушающие мои выступления, часто спрашивают меня, как вышло, что моя мама решила жить в пещере. Иногда я пускаюсь в долгие объяснения, а иногда просто задаю вопрос и сама на него отвечаю: «Что может быть опаснее ядовитых змей и насекомых?» «Люди». Мне доподлинно не известно, какие мотивы двигали моей матерью, но я могу догадаться. Фавелы и улицы были не лучшей альтернативой. Одно из моих первых воспоминаний, когда мы с матерью уже жили на улицах Сан-Паулу, связано с той ночью, когда мы говорили с ней о жизни. Я задавала кучу вопросов, а мама терпеливо на них отвечала. Помню, как спросила ее, почему жизнь порой бывает так трудна. Мама ответила просто, не задумываясь: – Криштиана, в жизни есть вещи гораздо страшнее, чем борьба за выживание. Когда я спросила, что она имеет в виду, мама объяснила: если ты можешь радоваться и грустить, значит, ты живой, даже если бывает больно и ты утратил веру и волю двигаться вперед. Но идти по жизни, как призрак, когда тело твое живо, но душа мертва, и от тебя осталась лишь сухая оболочка, – гораздо страшнее. Тогда я не до конца поняла ее мысль, но вскоре до меня дошло. Мама увидела, что я все еще размышляю над ее ответом: – Мы можем только молиться Господу, чтобы эти призраки обрели лучший мир. Мы сидели на какой-то коробке, которая позже должна была стать нашей постелью. Коробка лежала у въезда в туннель. Длинная его сторона была открыта, за ней простиралась улица. На другой стороне дороги стояла желтая телефонная будка – в Бразилии они часто представляют собой стойку с телефоном, а сверху – купол, похожий на зонт. Мне он напоминал апельсин. Я знала, что эта штука называется «телефон», но еще не представляла, для чего он нужен. Потом опять стала спрашивать: «А зачем звонить?», «А как звонить?», «Почему нельзя просто поговорить, вот как мы сейчас разговариваем?» Мама терпеливо отвечала на мои вопросы, хотя, наверное, была совершенно измотана. – Мам, а у Бога есть телефон? – Не думаю, солнышко. А если бы был, о чем бы ты хотела с Ним поговорить? – Я бы спросила, почему одни дети белые, другие черные, третьи – коричневые. Ведь на свете столько цветов – так почему не наделать зеленых или красных детей? – Это хороший вопрос. Надо как-нибудь попробовать позвонить Богу, – она улыбнулась и чмокнула меня в щеку. – Ты просто знай, обезьянка, что у тебя – самый красивый цвет. – Но, мама, я же цвета какашки! – возразила я. – Чепуха! Ты – цвета шоколадки, а шоколад – сладкий и вкусный, совсем как ты. Смотри, как бы я тебя не съела! – с этими словами она притворилась, что ест меня, и я захихикала: было щекотно. Я завизжала, чтобы она меня отпустила, но она продолжила притворно поедать мои руки, ноги, щеки и пальцы. – Какашка… А ты знала, что у тебя ореховый вкус? Так что скажешь – звоним Богу? – А у него есть телефон? – Не знаю, но попробовать стоит, правда? – она встала и помогла мне подняться. Людей вокруг было немного. Мы подошли к телефонной будке, и она подсадила меня; потом взяла трубку и протянула мне. – Криштиана, как ты думаешь, какой у Бога номер телефона? – Не знаю. – А ты угадай! – Мам, ну я не знаю! – Ну попробуй! – Хм-м-м… – я назвала первые пришедшие в голову цифры. Она набрала номер – я слышала, как пищит телефон при каждой цифре. Когда она закончила, в трубке ненадолго стало тихо, а потом я услышала странный звук. Мама сказала, что теперь можно говорить.