Умео, Швеция, зима 2015 г. Однажды солнечным днем, три года назад, я проснулась и испытала страх. А точнее – ужас. Этот ужас вселяла в меня сама жизнь. Я будто врезалась в стену. Всем знакомо это чувство. Можно врезаться с разгону, в прыжке или даже с трудом переставляя ноги. Чем выше скорость, тем сильнее и болезненнее будет удар. Простая математика, рациональное уравнение. Я врезалась в эту стену на пределе скорости, словно в забеге на четыреста метров. Как это случилось? Если бы вы задали этот вопрос моим коллегам – шефу и друзьям по офису, – никто из них не удивился бы. На работе я выкладывалась на 120 процентов, но в моей личной жизни царил полнейший хаос. Мне нелегко было выстраивать отношения с родными и друзьями, даже с самой собой. Поэтому я попыталась сосредоточиться на том, на что могла повлиять. Как объяснить, что я боюсь жить? Боюсь чувствовать по-настоящему? Боюсь испытать боль от своих чувств? Боюсь, что люди, которых я люблю, покинут меня или умрут? Что если я остановлюсь, то просто упаду? Что я боюсь самой себя? Я была уставшей и вымотанной. Не могла и не хотела думать – от этого беспокойство во мне только росло. Я была не готова к обычной жизни. Испытывала неведомые мне доселе чувства. Тело и подсознание взяли надо мной верх, как будто душа моя решила, что настал ее черед. Тогда-то у меня начались кошмары: мне снова было семь, и я отчаянно боролась за жизнь, вновь и вновь переживала этот момент. Уж лучше бы мне снились ужасные чудовища под кроватью! Но все эти образы в моей голове были реальными. Мне снилось то, что уже случалось со мной в детстве. Я поняла, что в одиночку мне не справиться. У меня был выбор: сдаться или выбраться из этого состояния. Помню, как вошла в ванную, встала перед зеркалом и пристально посмотрела в глаза своему отражению. Смотрела в глубь себя и видела, как эти глаза наполняются слезами от осознания того, что маленькая девочка, убегавшая от смертельной опасности, бежит до сих пор. Мне нужно было остановиться – ради самой себя – и наконец сесть и переварить то, что случилось. Вслух я сказала: «Я не могу больше убегать. Не хочу больше убегать. Не хочу так жить». И впервые в жизни попросила помощи. По-настоящему. Я сижу на диване в своей квартире, в Умео. Передо мной – документы об усыновлении меня и брата, полученные от отца. Папка была довольно толстой, а теперь все бумаги из нее разбросаны по кофейному столику. Половина документов на шведском, половина – на португальском. Все двадцать четыре года эти документы хранились в сейфе моего отца, и я никогда не просила на них взглянуть – мне это было не нужно. Вряд ли из этих документов я узнала бы о себе что-то новое или что-то из своей жизни в Бразилии, чего я не помнила. Я никогда не испытывала необходимости выяснить, кто я и откуда; самое главное – я знала, что меня не бросили. Возможно, «похищение» – слишком сильное слово и не вполне подходит для описания процесса нашего усыновления, но иногда у меня возникает ощущение, что это было именно оно. Мой брат Пàтрик – или Патри́к Жозе Коэльо (именно это имя дала ему наша биологическая мать) – был слишком мал, когда мы оказались в Швеции, и не помнил ничего из того, что случилось с ним до этого. В нашей шведской семье мы редко говорили о прошлой жизни. Разумеется, для этого было множество причин, но я знаю лишь о своих собственных. В одном я уверена: брат помнит лишь одну деталь из своей жизни в Бразилии – как он спал в картонной коробке. Я сама подтвердила это – ведь это я положила его туда, чтобы он поспал. Самое удивительное в воспоминаниях – это то, что одни остаются в нашей памяти, а другие – нет; одни улетучиваются навсегда, а другие могут вернуться. Сколько ни пыталась – я не могу вспомнить то время, когда мама была беременна Патриком. А ведь такие вещи обычно запоминаются – мамин растущий живот и собственное осознание, что у меня скоро будет братик или сестренка. Быть может, это воспоминание стерлось из моей головы, потому что я слишком долго прожила на улице без мамы. Знаю одно точно: однажды мой младший брат Патрик вошел в мою жизнь, и с того самого момента я полюбила его. Я помню, как заботилась о нем, когда мы жили на улице, как кормила его и меняла ему подгузники, а иногда баюкала. Помню, что ребенком он был спокойным и, кажется, редко плакал. Когда я приехала в Швецию, мне было восемь, а брату – без малого два года. Мы родные только по маме – отцы у нас разные. В бумагах об усыновлении Патрика есть имя его отца, но в моих в этой графе стоит прочерк. Интересно, я так никогда и не узнаю, кто мой биологический отец? Мне странна даже мысль о том, что мы с Патриком брат и сестра лишь наполовину. Может быть, потому, что я никогда не знала ни его отца, ни своего. Может быть, то, что нас одновременно усыновили и мы обрели новых маму и папу, еще больше укрепило нашу родственную связь. Мы стали семьей, скрепленной не только кровными узами, но и обстоятельствами, везением и еще чем-то, что нельзя объяснить. Но теперь мы были именно семьей. Патрик постоянно спрашивал: «Откуда я взялся?» и «Кто мои настоящие родители и почему они меня бросили?» Но у меня никогда не возникало подобных вопросов. Да, мне было интересно узнать, кто мой биологический отец, но в то же время я никогда не думала, что это знание что-то изменило бы. Его никогда не было, и я к этому привыкла. Наша с братом жизнь сложилась совершенно по-разному. Он помнил лишь Швецию, а я – еще и Бразилию. Не важно, кому из нас пришлось тяжелее или легче. Каждый познал горе, боль, радость и счастье – просто по-разному. Понять эмоции или справиться с ними не просто, и рациональный склад ума не всегда помогает мне унять бушующую внутри бурю – вот как сейчас, когда я сижу и изучаю документы, повествующие историю нашего усыновления. Очень интересно читать о том, через что пришлось пройти моим приемным родителям, чтобы наконец забрать к себе детей, за которых они столько боролись. Десять лет они пытались родить ребенка, но в конце концов решили усыновить – от одного до трех лет. Детей оказалось двое. Чего только нет в этой толстенной кипе бумаг: документы шведских судов, шведского правительственного агентства, занимающегося вопросами здравоохранения и соцобеспечения, суда Сан-Паулу, рекомендательные письма от ближайших друзей и коллег моей шведской мамы Лилианн и отца Стуре. Есть даже письмо, написанное самой мамой, и от ее слов мне одновременно радостно и грустно. Радостно – потому что теперь я знаю, о чем она думала и что чувствовала, грустно – потому что ее больше нет со мной. А мне бы так хотелось, чтобы она была рядом теперь, когда я вот-вот отправлюсь на поиски своего прошлого. Я взрослая, самостоятельная женщина, но сомневаюсь, что ребенок во мне когда-нибудь перестанет нуждаться в ней и скучать каждый день. С годами я по-настоящему поняла, что такое скучать по кому-то. Не важно, когда ты видел человека в последний раз и когда был ваш последний разговор. Главное – как часто тебе хочется, чтобы этот человек был рядом. Подростком я спросила маму, как они с отцом отреагировали, узнав, что им разрешат усыновить нас с Патриком. Мама ответила, что они терпеливо ждали письма с подтверждением о разрешении. Когда наконец они его получили, то выяснилось, что ребенок не один, их будет двое: восьмилетняя девочка и ее брат, которому почти исполнилось два года. Мама сказала, что когда отец об этом узнал, то ушел в лес на два дня. Сама она сразу сообщила о своем согласии агентству по усыновлению, хотя была немного обеспокоена реакцией Стуре. Когда он вернулся домой, к маме, и увидел, как она взволнованна, то ему ничего не оставалось, как согласиться. Стуре любит говорить, что если бы маме предложили пятерых детей, она взяла бы их всех – и при этом он совершенно серьезен. Мне нравится это – то, что мама готова была усыновить целую футбольную команду, если бы у нее был выбор: либо много детей, либо ни одного. Мама призналась мне, что никогда не простила бы себе, если бы разлучила брата и сестру. А если бы они со Стуре отвергли это предложение, как знать, может быть, им никогда больше не предложили бы взять ребенка. Внезапно, читая эти документы, я чувствую, как в сердце будто бы вонзается кинжал: я прочла то, к чему не была готова. Я многого не помню, но знаю: то, что наша биологическая мать издевалась над нами, – неправда. Да, люди были к нам жестоки, но я не помню, чтобы когда-нибудь среди них была и мама. Да, о нас не заботились. По шведским стандартам, уличные дети вообще не получают надлежащей заботы и внимания, даже если у них хорошие родители. Но я совершенно не согласна с тем, что говорится в письме дальше – что я заявила, будто бы моя мать «сумасшедшая». Я знаю, что сказала так, потому что этого от меня ждали. Я никогда не считала маму не такой, как все, – но как знать, может быть, так и было. В детстве бывает трудно отличить странные вещи от обычных. Я всегда любила ее и сейчас люблю – и мне больно читать эти строки, потому что я знаю, через что мы прошли. Кто бы не сошел с ума, если бы был вынужден каждый божий день бороться за жизнь? Я откладываю документы об усыновлении и начинаю перебирать стопку старых чеков, корешков от авиабилетов и счетов из отелей, которые мама хранила с тех самых пор, как они с отцом ездили в Бразилию за мной и моим братом. Я ищу какие-то зацепки, которые позволили бы мне отыскать мой приют, мою биологическую мать и мой квартал. Я перевожу один чек за другим: чек из аптеки, где мама с папой покупали лекарства для Патрика, чек за одежду, что они нам купили, а также чеки из ресторанов. Сан-Паулу – большой город, в деловом центре которого и так называемых фавелах[1] живет более двадцати двух миллионов человек. Но найти ту фавелу, где жили мы, кажется непосильной задачей. Среди всех этих чеков и счетов я нахожу белый листок бумаги, слегка смятый и сложенный пополам. Я разворачиваю его. В левом углу – марка с изображением дворика в Сан-Паулу. Я узнаю почерк Лилианн – в самом низу торопливым почерком написано всего несколько слов обо мне: «Кристина не хочет так жить». Неужели я так сказала? Внезапно я понимаю, что если бы кто-нибудь рассказал об этом Лилианн и Стуре, они, в свою очередь, могли бы передать мои слова Петронилии, моей биологической матери. Я ощущаю невероятную тяжесть в груди. После всего того, через что мы прошли вместе с моей биологической матерью, после всей той любви, что она дала мне, власти Бразилии могли сказать ей, что я добровольно решила оставить ее, тогда как в действительности у меня фактически не было выбора. Читая эти слова, я вдруг понимаю, что должна хотя бы попытаться ее найти. Я хочу узнать все о своей матери и рассказать ей ту правду, которую я помню, – о времени, проведенном вместе, о любви, что нас связывает в этих параллельных мирах, в этих совершенно разных вселенных. Ведь одно дело – сознательно принять решение не заботиться о своих детях, и совсем другое – быть членом общества, которое не дает своим гражданам достаточных ресурсов, чтобы обеспечить саму возможность заботиться о них. Я звоню в шведский суд и запрашиваю копии всех документов о нашем усыновлении. Женщина, с которой я разговариваю, обещает сделать все возможное. Спустя три дня в моем почтовом ящике оказывается конверт с копиями и короткой припиской: «Счастливого пути, Кристина!» Пещерная девочка Бразилия, 80-е годы Согласно бразильским документам, я родилась 30 апреля 1983 года, в городке Диамантина на востоке Бразилии. В этот же день по ту сторону Атлантического океана отмечался тридцать седьмой день рождения короля Швеции. Когда я была маленькой, mamãe (это по-португальски «мама») рассказывала мне, что я родилась в лесу, а мой отец был индейцем, поэтому я – наполовину индианка. Я не знала, было ли это правдой, или она слегка приукрасила действительность, наверное, сказать это ей было легче, чем признаться, что она не знает, кто мой отец или что он нас бросил. Но мне эта версия всегда нравилась, и долгие годы я в нее верила. Где-то в глубине души мне до сих пор хочется в это верить. Я помню точно: первые годы жизни мы с мамой прожили в пещере неподалеку от Диамантины. И хотя тогда я была очень маленькой, о том времени у меня сохранилось множество воспоминаний. Мы тогда жили в двух разных пещерах: одна – рядом с красной грунтовой дорогой, а другая – в чаще леса. Помню, как мама плела из сучков и пальмовых ветвей заслонку для входа в пещеру или циновку, на которой мы спали. Я сидела рядом и смотрела, как она перебирает пальцами, плетя полотно. Мама казалась мне такой сильной, и я старалась брать с нее пример. Мы прятали мачете в углублении в стене пещеры, а само углубление заслоняли камнем, чтобы внутрь не проникли ядовитые насекомые. Мачете был нашим главным сокровищем, и нам не хотелось, чтобы кто-нибудь укусил нас, когда мы сунем руку, чтобы его достать. Мама пользовалась им как оружием, а еще с его помощью мы прорубали себе дорогу сквозь густые заросли леса, вскрывали скорлупу орехов и срезали съедобные растения. Тем и жили. Помню, у меня были питомцы – броненосец и маленькая обезьянка. Наверное, «питомцы» – не совсем подходящее слово, ведь они не были приручены по-настоящему, да и дома у нас не было. Броненосец жил сам по себе, а обезьянка приходила к нам, когда вздумается, а потом снова уходила. Нашу привязанность нельзя было назвать взаимной: она приходила поесть, а потом кидалась в меня камнями, орехами и прочим. Утолив голод, она тут же пропадала. Мама говорила, что обезьяны – как люди, но я не понимала, что это значит. Обезьяны – это обезьяны, а люди – это люди. Когда я спрашивала, что она имеет в виду, мама в ответ смеялась. Однажды я решила покормить одновременно обезьянку и броненосца. Обезьянка забрала фрукт и, даже не поблагодарив меня, скрылась так же быстро, как и появилась. Взгляд броненосца как будто красноречиво говорил: «Везет тебе, обезьяна! Беги, пока можешь!» Я посмотрела на него в ответ, своим видом говоря, что мне такое поведение не нравится, и уже хотела было взять его, но он свернулся в плотный шарик. Мама не раз повторяла, что если броненосец будет себя совсем плохо вести, мы его съедим. При виде моей реакции на эти слова она смеялась и говорила, что просто шутит, но если вдруг я передумаю, мы всегда сможем потушить его в горшке. Я не понимала, что тут смешного, и ужасно злилась на маму за такие слова. Я любила мясо, но тогда еще не понимала, что на самом деле ем животных. Позже, когда до меня дошло, что такое мясо на самом деле, я отказалась его есть в знак протеста. Однако протестовала я недолго: мы были бедны, а голод – не тетка. И все же я не собиралась отдавать своего броненосца на съедение. Я кормила его насекомыми – насекомые ведь не животные, думала я. Однажды я так разозлилась на броненосца, что пнула его босой ногой, когда он снова свернулся в шарик. Больше этой ошибки я не повторяла: шкура броненосца была твердой, как камень, и я пребольно ударилась. Мама научила меня различать съедобные растения и ядовитые фрукты и ягоды и разводить огонь. Еще она рассказывала, какие животные опасны, а какие – не очень. Но это не помогло мне унять любопытство, и я раз за разом попадала в переделки. Помню, как однажды собирала ягоды с большого куста. Ягоды были желтые и крупные, как теннисный мячик. Я знала, что мама строго запретила мне их есть, но для трехлетнего ребенка урчащий от голода живот оказался сильнее маминых запретов. Мама вовремя увидела, как я запихиваю ягоды в рот и начинаю жевать. Она в ужасе побежала и закричала, чтобы я немедленно их выплюнула. Я стала жевать быстрее, чтобы успеть проглотить, пока она меня не поймала. Помню, как она схватила меня, разжала челюсти пальцами и вытащила ягоды у меня изо рта. От боли я заплакала. Она снова крикнула, чтобы я выплюнула ягоды, и я послушалась. Что-то в ее голосе было такое, что я поняла: она испугалась. Потом мама взяла меня на руки, отнесла в пещеру и промыла рот водой. Пока в котелке на костре закипала вода, мама все спрашивала и спрашивала меня, проглотила ли я ягоды. Я трясла головой, но чувствовала, что мне становится хуже. Помню, как мама ругалась, бросая в кипящую воду какие-то сушеные зеленые листья. Тщательно размешав, она налила отвар в коричневое растение в форме лодочки, заменявшее нам чашку, и велела мне выпить. Отвар был горьким. Она спросила, как я себя чувствую, я лишь покачала головой, а потом у меня разболелся живот. Помню, что у меня был жар весь день и всю ночь, и я все пила и пила мамин отвар. Больше я не приближалась к тем ягодам, которые, по маминым словам, были ядовитыми. Я любила забираться на вершину небольшого холма над нашей пещерой и сидеть там, свесив ноги. Оттуда я смотрела на горы и леса, проселочные дороги и реки, на небо, и думала о том, как прекрасен этот мир. Со своего места я видела высокие горы, и все вокруг утопало в зелени. Небо было ярко-голубым, а внизу по камням бежала река. Вокруг слышны были лишь звуки леса – стрекотание сверчков и крики животных. Изредка со стороны грунтовой дороги доносился шорох машин, но других голосов, кроме маминого и моего, слышно не было. Иногда я приходила туда одна, а иногда и мама садилась рядом со мной, свесив ноги, и рассказывала мне разные истории. Там почти всегда было тепло и безветренно. Иногда небо было совершенно ясным, а в другие дни по нему плыли большие, пушистые, как сахарная вата, облака. Однажды, когда мы вот так сидели и разговаривали, я посмотрела на облака и подумала, что когда-нибудь буду сидеть на пушистом белом облаке вместе с мамой. Я представила, как мы сидим и смотрим вниз на леса, реки и на всю Бразилию, а потом, держась за руки, прыгаем с облака на облако. Помню, как сказала, что хочу сидеть на облаках вместе с ней, а мама ответила, что не знает, возможно ли это, но пообещала, что мы попробуем и когда-нибудь будем вместе летать. Мама рассказывала истории о животных, об ангелах и о Боге. Я жадно слушала их и задавала кучу вопросов. Иногда мне казалось, что она хочет меня попугать. Например, когда она рассказывала сказку о корове, которую съела анаконда. Жил-был фермер неподалеку от нашей пещеры. Однажды перегонял он своих коров к реке, воды напиться. Прилег в теньке передохнуть – и вдруг проснулся оттого, что коровы в страхе убегают прочь. Лишь одна корова осталась на берегу реки и ходила из стороны в сторону. Подошел к ней фермер и увидел, что в ее морду вцепилась большая анаконда. Фермер не отважился подойти ближе и спасти корову, а только стоял и смотрел, как змея час за часом утягивала корову, пока та уже не могла сопротивляться и наконец свалилась. Тогда огромная змея обвилась вокруг коровьего тела, и фермер услышал, как захрустели ее кости, сжатые мертвой хваткой. И змея стала заглатывать ее с головы. Закончив свою историю, мама посмотрела на меня и сказала: никогда не знаешь, кто прячется в воде. Я запротестовала: где это видано, чтобы змея заглотила целую корову? Ведь тогда она может съесть и меня, так? Мама сказала, что я, должно быть, очень вкусная, змее, которая меня съест, очень повезет. – Но, мама, если змея меня съест, разве я тогда не превращусь в какашку? – спросила я. Мама засмеялась и ответила, что именно это со мной и случится. Помню, как не хотела верить в мамину историю о корове и змее, но все же ее трюк сработал, и я стала плавать гораздо осторожнее – и я осторожна до сих пор. Время, когда мы жили в пещерах, было для меня в основном счастливым, и вовсе не эти воспоминания являются мне в кошмарах. Труднее всего было найти еду или бороться с голодом, если найти ее не получалось, а также стараться не встретиться с ядовитыми змеями, пауками и скорпионами. Помню, как однажды проснулась среди ночи оттого, что по моему бедру ползла гигантская ядовитая сколопендра [2]. Стряхнув ее, я придвинулась поближе к маме и снова заснула. Мне было тепло и спокойно. Я все повторяла за мамой и целыми днями играла с головастиками и прочей живностью. Однажды я нашла в пещере птичье гнездо с пищащим птенцом. Мама сказала, что его мама-птица не хочет возвращаться, потому что боится нас. Я решила, что мы должны спасти птенца, и это желание – помочь и защитить его – было невероятно сильным. Я стала ухаживать за маленьким птенчиком. У него был оранжевый клюв, а сквозь нежный черный пушок проглядывала розовая кожица. Так я и назвала его: Пушок. Пушок чирикал, открывая и закрывая клюв. Мама сказала, что он хочет есть, и я взяла немного риса из старой склянки, в которой мама готовила еду. Я попыталась накормить птенца липким рисом, но безуспешно. Тогда мама осторожно взяла Пушка из моих рук, убила жучка, раздавила его и скормила птице. Помню, какое счастье я испытала, видя, как малыш ест. Когда я спросила маму, выживет ли Пушок, она лишь ответила, что рано или поздно он все равно умрет, но пока он с нами и все хорошо. Когда я спрашивала, умрем ли мы сами, она отвечала, что мы всегда будем вместе. Меня этот ответ не устраивал, но именно этого мне и хотелось: быть всегда рядом с мамой. Тогда я еще не знала, что такое смерть – лишь то, что когда кто-то умирает, ты больше не можешь его видеть. Иногда, закрывая глаза, я думала, что я единственное живое существо – ведь я больше никого не видела. Но я отчетливо помню: уже тогда я понимала и чувствовала, что в смерти нет ничего хорошего. Мама почти всегда говорила мне правду, какой бы горькой она ни была. Бедные люди вроде нас не могут позволить себе такую роскошь, как ложь. – Иначе нам не выжить, – повторяла мама. Мы могли мечтать о большом доме, теплой постели, еде и так далее, но нам всегда приходилось четко осознавать грань между мечтами и реальностью. Реальность состояла в том, что мы никогда не разбогатеем и нас всегда будут считать «крысами». Чем скорее ты с этим смиришься, тем больше у тебя шансов выжить. Когда я вспоминаю об этом, будучи уже взрослой, то понимаю, что мама всегда старалась говорить все как есть, но при этом как можно мягче и деликатнее. Именно потому, что она была искренней со мной, я чувствовала, что меня любят. Она наблюдала за мной и относилась к моим мыслям со всей серьезностью. Как знать, изменилось бы это, если бы у нас был настоящий дом, деньги, если бы у меня был отец и все то, что, по мнению людей, нужно для жизни. Но тогда я не испытывала особого неудобства от отсутствия дома и необходимости жить в пещере. Не поймите меня неправильно: жилось нам очень непросто, и я не считаю, что кто-то должен так жить. Мы боролись за выживание, а когда отправлялись в Диамантину и спали на улице, то были особенно уязвимыми. Но в пещере я чувствовала себя в безопасности. Я играла, а в свободное от игр время помогала маме добывать еду и зарабатывать на жизнь. Я делала метлы из сучков и пальмовых ветвей и подметала дом, собирала цветы, искала еду. Такова была моя повседневная жизнь, и другой я не знала. Помню, как счастлива я была, когда мама научила меня делать настоящую рогатку и целиться, чтобы попасть в цель. Я не сразу научилась, но в конце концов у меня стало получаться все лучше и лучше. Однажды я подбила маленькую ярко-желтую птичку с черным узором на крыльях. Когда я подняла ее с земли, мне стало грустно. Но эта грусть быстро прошла, когда я увидела, как мама гордится мной, и сама испытала гордость за себя. Мы съели птицу на обед. Мама зажарила ее на костре. Когда она ее ощипала, птица стала вдвое меньше – на ее маленьком тельце было не так уж много мяса. Мы добавили к птице фруктов, немного ягод и орехов, и мама пошутила, что скоро я смогу поймать ягуара. Доев и убравшись, мы стали играть в индейцев – мама вставила мне ярко-желтые перья прямо в кудряшки. Я храню воспоминание о той рогатке, птице и игре в индейцев как своего рода доказательство того, как важно осознавать свои цели, сильные стороны и награду за проделанную работу. Вот и сейчас, повзрослев, всякий раз, ставя перед собой трудновыполнимую задачу, я вспоминаю это. Однажды мы с мамой отправились в Диамантину, а на обратном пути нас подвезли на пикапе. Водитель остановился, высадил нас, и мы поблагодарили его. Потом отправились домой по протоптанной нами же тропинке и, пройдя несколько миль, оказались у пещеры. Однако, подойдя ближе, мы обнаружили, что у входа стоит несколько коров. Казалось, они удивились нам куда меньше, чем мы им. Двое из них нашли наши большие мешки с рисом, сжевали целлофан и съели половину содержимого. Увидев это, мама закричала, подобрала с земли ветки побольше и стала хлестать коров. Мама одновременно плакала и кричала, и я тоже взяла ветки и принялась ей помогать. Но она крикнула мне оставаться на своем месте, чтобы коровы меня не затоптали. Когда они ушли, мама села рядом с мешками с рисом и зарыдала. Я подошла к ней и погладила по голове – так же, как она всегда гладила меня, когда мне было плохо или грустно. Она обняла меня и сказала, чтобы я не переживала и ничего не боялась. Но в тот момент я совсем не испытывала страха. Мне было грустно, потому что я знала, чего нам стоило скопить денег на рис, и насколько наша жизнь зависела от него. Тогда я увидела рассыпанные по земле белые зернышки. Мама принялась собирать их, а я – ей помогать. Вскоре я поняла, что собрать весь рис, не зачерпнув вместе с ним и землю, было попросту невозможно. Мама сказала: «Ничего страшного, потом мы его промоем». Так мы сложили рис вместе с землей и грязью обратно в мешки. Мама отнесла мешки в пещеру и спрятала, чтобы его снова не нашли незваные гости. Еще у меня осталось много воспоминаний о том, как мы поднимались на нашу невысокую гору и переходили на другую сторону, вниз к ручью, где купались и набирали воду. Часто, приходя туда, мама разводила костер, потом набирала в большую банку воды и ставила на огонь. Огромное дерево, перекинувшееся через ручей, служило нам мостом. Дерево это, должно быть, росло здесь очень давно и уже покрылось мхом и мелкими растениями. Пока мама грела воду, я бегала по этому старому дереву туда-сюда, ища, с чем бы поиграть. Вдруг я заметила, как что-то шевелится. Это было странное маленькое существо с двумя клешнями спереди, несколькими парами ног по бокам и скрученным хвостом. Я немного постояла, наблюдая за ним. Существо осторожно повернулось ко мне. Я медленно наклонилась, чтобы не испугать его, и уже было протянула руку, чтобы взять своего нового приятеля, как вдруг услышала мамин крик: – Кристина, не-е-ет! Голос у нее был испуганный, и я застыла. Мама подбежала, держа в руке шлепанцы, и прежде чем я успела что-либо сделать, раздавила моего нового друга. Даже с раздавленной передней частью туловища его ноги какое-то время еще двигались. Хвост бил по воздуху, пока мама не шлепнула его еще раз. Я была в ужасе. Мама выдохнула, схватила меня и крепко прижала к себе. Она сказала, что это был скорпион, что он очень опасен и убивает жертву своим хвостом. Хвост у него ядовитый, и человек сразу умирает. Тогда я поняла, что нельзя играть со скорпионами. Когда найти еду в лесу не удавалось, мы отправлялись в Диамантину. Мама собирала разные растения, а я – какие-то цветы. Стебли у них были длинные, зеленые, круглые и гладкие. Головка была похожа на щетину из мелких зеленых булавок с аккуратными белыми цветочками. Мы продавали их в Диамантине. Не знаю, для чего они были нужны. Уж точно это были не самые красивые цветы в лесу, поэтому, наверное, мы собирали их по какой-то другой причине. Может быть, потому, что это были единственные цветы, способные пережить долгую дорогу до города. Дорога эта казалась мне бесконечной – километр за километром. Должно быть, там было не больше пятнадцати километров, но в детстве, когда ноги у тебя короткие, дорога кажется намного дольше. Когда мы приходили в город, я всегда чувствовала жуткую усталость. Обуви у меня не было, и я стаптывала ноги, а иногда стирала их до крови; все тело болело и ныло. Но я знала: жаловаться бесполезно. Все равно мы не могли остановиться – даже если останавливалась я, мама все равно продолжала идти вперед. В свои первые походы в город – мне было не больше трех лет – я плакала, и мама ненадолго брала меня на руки. Но потом говорила, что я должна учиться ходить сама. Поэтому я не жаловалась, а только шла вперед. Чтобы скоротать время, мама рассказывала истории. Когда я совсем уставала, она брала меня за руку и некоторое время вела, чтобы мне было легче идти. Дойдя наконец до Диамантины, мы садились и торговали тем, что насобирали. Чаще всего торговля шла плохо, тогда мы начинали просить милостыню у прохожих – тоже безуспешно. Кто-то просто проходил мимо, будто нас и не было, кто-то улыбался и здоровался, и лишь немногие давали нам деньги, кусочек хлеба или фрукты. Я отчетливо помню автобусную остановку в Диамантине: иногда мы с мамой там ночевали. Тогда-то я впервые осознала, что мы бедны и что это значит на самом деле. Люди бросали на нас странные взгляды. Кто-то плевал в нас, когда мы просили милостыню, а я не понимала, что мы с мамой сделали не так. Мы были хорошими людьми, не сделали никому ничего плохого. Мы просто пытались раздобыть немного денег, чтобы не умереть с голоду. Тогда я еще не до конца понимала, что такое деньги и почему они распределены между людьми так неравномерно. Я знала, что деньги нужны нам для того, чтобы купить еды, но не понимала, как люди их добывают. Вне всякого сомнения, попрошайничество и продажа цветов были худшими способами заработать. Я замечала, что другие дети были одеты лучше, чем я, что у них были игрушки и много того, чего у меня не было. Еще я видела, что и у других женщин дела шли лучше, чем у моей мамы. Я решила, что, наверное, я хуже других детей. Когда я спросила об этом маму, она ответила, что это вовсе не так и что я хороша такая, как есть. Когда нам удавалось собрать немного денег, мама покупала то, что нам было нужно, чтобы выжить еще какое-то время. Мы отправлялись в долгий обратный путь, туда, где я чувствовала себя в безопасности. Иногда нам удавалось поймать попутку, следовавшую в том же направлении. В те редкие случаи на заднем сиденье пикапа мне было невероятно весело. Дорога была ухабистая, и нас бросало из стороны в сторону на жестких сиденьях – от этого у меня болели ягодицы, но для меня это было словно катание на карусели. И было здорово! С этим периодом связано самое яркое и прекрасное воспоминание моего детства: оно о том, как мы вдвоем бегаем под дождем. Позже, уже повзрослев, я поняла, как много боли и печали компенсировало одно это воспоминание. Когда вся моя жизнь превратилась в борьбу, когда мне казалось, что она бессмысленна и что любовь не для меня, я закрывала глаза и представляла, как мы с мамой бегаем под дождем. Я видела ее улыбку, и как она светится от любви ко мне, как будто я – центр вселенной. Не помню, где мама взяла зонтик, но помню, что в тот момент я была вместе с ней. Я забыла, как мы оказались на той гравийной дороге под дождем. Такой дождь бывает только в тропиках. Небеса разверзаются, всего несколько секунд – и ты уже вымок до нитки. Когда шел дождь, мама говорила: это Бог плачет. Я спросила, почему Богу грустно. – А кто сказал, что плакать можно только от грусти? Может быть, это слезы радости?