Ноябрь Федор лежал на кровати поверх покрывала и смотрел, как за окном льет черный ноябрьский дождь, мелкий, скучный и безнадежный. Солнце давно зашло и опустились сумерки, тяжелые, как асфальт. Стемнело, но он не зажигал света. Так, в сумраке, среди неясных очертаний, легче было предаваться самому бесполезному занятию на свете – представлять то, что могло бы быть. Он думал, что сейчас животик у Глаши уже стал бы немножко заметен, и он бы подолгу держал на нем ладонь, в ожидании, пока малыш шевельнется, и они гадали бы, кто там, мальчик или девочка, и спорили, как назвать. На глаза накипали едкие слезы, и тут же в голову непрошеными вторгались мысли о том, как меняется человеческое тело после смерти. Федор гнал их от себя, но ужасные видения вновь и вновь вставали перед глазами. Дверь спальни слегка приоткрылась. – Федор, ты не спишь? – тихонько спросила Татьяна. – Нет. – Как ты себя чувствуешь? Может, что-нибудь принести? Он сел, зажег свет и сказал, что с ним все в порядке. Жена тихонько подошла и села на край кровати. Федор прикрыл глаза и почувствовал на своем плече легкое прикосновение ее руки. – Ты все-таки скажи, если я чем-то могу помочь, – негромко проговорила Татьяна. – Да чем тут поможешь… – Ну да. Время только если, и то навряд. – Ты прости меня, Таня, что так вышло. В неверном свете уличного фонаря Федору показалось, что она улыбается. – Не за что прощать. Я не сержусь на тебя, Федя. – Правда? – Конечно. Я знаю, что ты меня никогда не любил. – Почему? – Знаю, и все. – И за это прости. – Я тоже тебя не любила. – Правда? – Да. Федор сел на кровати: – А зачем тогда замуж за меня вышла? Татьяна пожала плечами и усмехнулась: – От стыда и отчаяния. Мне было все равно куда, хоть к черту в зубы. – Почему? – Федя, я принесла в подоле, как ты думаешь, родители простили мне такой позор? Как же, девочка из такой семьи и вдруг мать-одиночка! Папа еще ничего, а мама вела себя со мной как с последней шлюхой. Самоубиться я не имела права из-за Ленки, уйти из дома боялась из-за нее же, оставалось два варианта – или психушка, или ты. – Да, нелегко тебе пришлось. А я-то думал, что понравился тебе. – Вообще нет. – Нисколечко? Я же красивый. Татьяна покачала головой: – Ты мне показался мрачным, напыщенным и невоспитанным дураком. – Спасибо. – Как есть. Но это было не важно, главное, что, выходя за тебя, я из паршивой овцы и позорной бабы превращалась сразу в уважаемую матрону, а уж кто ты там, какой ты там – плевать с высокого дерева. И потом… Татьяна вдруг опустила глаза и махнула рукой. – Что потом, Танюша? Скажи. – Потом главное было удержать тебя не ради тебя, а ради положения замужней женщины, а когда стало понятно, что у меня не получается родить тебе, я каждый день ждала, что ты уйдешь и я снова упаду на дно, где в качестве брошенки буду полной ложкой хлебать презрение и фальшивую жалость. – Прости… – Да ты-то в чем виноват? – Татьяна засмеялась. – Это я жила в страхе, как дура, а когда ты попал в аварию, то даже не знаю, как сказать, будто озарило, что ли… Прозрением бы назвала, если бы это не звучало так пафосно. Короче, я внезапно поняла, что очень мало чем могу в этой жизни управлять. Как ты ни старайся, а мир сильнее, и невозможно защитить любимых от всех его опасностей и соблазнов. И любить себя тоже не заставишь, так что остается? Только молиться за вас, вот и все. Федор молча смотрел в окно. Ветер усилился, гудел, громыхала старая жестяная крыша на сарае. Скоро должен перестать идти дождь, выпадет снег, слегка присыплет асфальт и фасады, ляжет узкими гирляндами на карнизах и сразу растает – но ждать зиму станет уже веселее. Таня права, у любви слабые руки, ничего она не может ими сделать. Долг может, а любовь – нет. – Если уж у нас зашел такой откровенный разговор, – усмехнулась Татьяна, – то должна тебе признаться, что я действительно на какой-то момент подумала, что было бы лучше, если бы ты погиб. Федор засмеялся: – На какой-то момент? – И не на такой уж короткий, если честно, – хмуро сказала Татьяна. Федор притянул ее к себе: – Ничего, Таня, я тебя прощаю, тем более все жены в глубине души только об этом и мечтают. Мой наставник так прямо говорил, что женское счастье – это похоронить своего мужика, а потом ходить к нему на могилку вместе с подружками. Татьяна аккуратно сняла его руку со своих плеч: – Не волнуйся, как только вся эта история закончится, сразу разведемся, обещаю. – Ты не сможешь простить мне измену? – Федя, я сама все разрушила. Мучила вас с Ленкой так, что вы меня возненавидели, и совершенно закономерно осталась одна. И теперь у меня есть два пути – или пытаться снова привязать вас к себе силой, против вашей воли, или принять, как есть, и жить с тем, что осталось. У меня интересная работа, любимое хобби, может, котика заведу. Не пропаду, короче. – Таня, у нас деньги есть? Татьяна недоуменно взглянула на мужа: – Есть немного, но все отложено на хорошего адвоката. – Возьми оттуда и съезди к Ленке в Иваново. Татьяна встала, и теперь Федор видел только темный силуэт на фоне темного окна. Шумел дождь, а Татьяна барабанила пальцами по стеклу: – Я думала об этом, – наконец сказала она, – но нет, нельзя. – Да почему, Тань? – Получится, снова я у нее что-то вымогаю: «Видишь, Лена, я раскаиваюсь, а если не простишь, то ты уже получаешься плохая, а не я…» Но прощения-то мало, Федя, за поруганное детство и разрушенную психику. – Какие слова… – А что, не правда разве? И Ленка полное право имеет сказать: ваше раскаяние, дорогая мама, это, конечно, хорошо, но чем вы компенсируете нанесенный мне ущерб? Вы можете так сделать, чтобы я прожила свои детские годы так, как положено ребенку, без ваших истерик и несправедливых наказаний? Или вы можете исцелить раны, которые мне нанесли, так, чтобы от них не осталось и следа? Ах, не можете? Тогда идите, мама, на хрен. – Таня, ты перебарщиваешь с самобичеванием. – Да при чем тут я? Обычная логика – если моя взрослая дочь решила отказаться от меня, то я должна принять это решение, а не пытаться ее принудить пряником, раз уж кнутом больше не выходит. – Помириться-то всегда можно. – К сожалению, нет. Прошлого не исправить, по себе знаю. Моя мама тоже, знаешь ли, не сидела сложа руки. – Верю. – У меня просто не хватило смелости уйти из дому, но многое я маме так и не простила. Просто я об этом молчу. Как и ты.