– Что я? – не понял Федор. – Тоже не прощаешь, только виду не подаешь. Федор покачал головой: – Нет, Таня. С Ленкой да, ты объективно пережала, а мне обижаться не на что. Ты была хорошей женой. Татьяна отмахнулась. – Это правда, Таня, – продолжал Федор. – Ты не изменяла мне, и вообще я всегда мог на тебя положиться. А что любви там какой-то не было, так, с другой стороны, я тебя о ней и не просил. – Ну да… – А попросил бы, так дала бы. Федор подошел к жене и обнял ее. В этот раз она вырываться не стала, но и не обняла его в ответ. – Поезжай к Ленке без всякого прощения. Просто покорми там ее, принаряди, скажи, что скучаешь, да и все. – Думаешь, этого хватит? – А что еще? Вы ж родные люди, еще вся жизнь впереди ссориться и мириться. – Как все у тебя просто. – А что сложного? Уверен, она тоже адски скучает, просто не хочет делать первый шаг, чтобы не потерять завоеванных позиций. И надо уважать, потому что они ведь ей нелегко дались. Кстати, Таня, надо бы ее подготовить к тому, что папаша скоро загремит на нары. Татьяна вздрогнула, и Федор прижал ее к себе чуть крепче. – Ты же ничего ей не рассказывала, что у нас происходит? Татьяна отрицательно покачала головой. – Наверное, до Иванова новости нашей культурной столицы не докатываются, но после суда пойдет новый вал газетных публикаций, а может, и репортаж дадут по Центральному телевидению, какая скотина этот бывший прокурор, и получится нехорошо, если Лена узнает обо мне таким образом. Я бы сам сгонял, но у меня подписка. – Ты прав, для нее это будет шок, – согласилась Татьяна. – Поеду, Федя, да? – Ну, конечно. Татьяна мягко отстранилась и вышла из комнаты. Вскоре в кухне послышались привычные звуки: зашумела вода в кране, глухо звякнула о решетку плиты сковорода, по доске быстро и равномерно застучал нож. Татьяна занялась ужином. Федору было грустно, что он сквозь тоску все-таки думает о том, что она приготовит, и по-настоящему хочет есть. Все-таки странно устроен человек. Велик, когда приходит настоящая беда, а если все благополучно, то мучает и себя и других из-за такой мелочи, что в микроскоп не разглядишь. Эти двадцать лет – что мешало им жить дружно и счастливо? Федор вдруг понял, что не знает ответа на этот простой вопрос, хотя до аварии он казался ему очевидным. Ноябрь В квартире стояла гнетущая тишина. Тщательно намыливая руки в ванной, Анатолий вдруг подумал, что в юности часто встречал это словосочетание в книгах, но только приведя в дом жену, осознал истинный его смысл. – А кто это папку не встречает? – Он выхватил Олю из-за письменного стола, как морковку из грядки. – Кто не здоровается? Дочь хмуро посмотрела на него, Анатолий подбросил ее осторожно, насколько позволяло тесное пространство. – Мне нельзя вставать, пока уроки не сделаю, – буркнула она. Анатолий усадил ее обратно, взглянул на страницу учебника и вздохнул. Бедному ребенку надо переписать длинный текст, вставляя пропущенные буквы, адски скучное задание. – Учись, учись, конечно, солнышко. Он лег на диван, сделал вид, что спит, а сам сквозь ресницы посматривал на Олю. Так было ее жаль, а чем помочь, непонятно. Ребенок попал строго по пословице: паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Из своей комнаты вышла мама: – Попьешь со мной чайку, сынок? Он согласился, чувствуя себя то ли послом мира, то ли подлым коллаборационистом. Мама подлила кипятку в старую заварку, подождала минутку, нацедила ему чашку этих помоев и горестно покачала головой: – Все-таки неподходящую девушку ты себе выбрал, сыночка. Не наша она, чужая. – Когда дочери восемь лет, уже поздновато об этом сокрушаться. – Вот именно, дочери восемь лет, а мать так и не обтесалась. Вот где она ходит? – На курсах, – удивившись, ответил Анатолий. Курсы Лизы были в самом разгаре. – А зачем? Выучилась уже, слава богу, семейная женщина, на первом месте должны быть муж и дети, а она гоняется где-то, задравши хвост! Анатолий положил в чай сахар и размешал, чтобы не отвечать. Мама сокрушалась так, будто жена посещала не государственные курсы иностранных языков, а подрабатывала на панели, и он уже раз двадцать пытался объяснить ей разницу между этими учреждениями, но успеха так и не добился. – Квалификацию она повышает, а ребенка на бабушку бросила! – не унималась мама. – Ну а раз бросила, так уж терпи, а не диктуй тут свои условия, чай, не королева. Анатолий поморщился, как от зубной боли. Вчера между женщинами состоялось первая открытая стычка, не настоящее сражение, а так, разведка боем. Внезапно вскрылось, что бабушка разрешает Оле не делать сольфеджио, потому что никому это не надо, вон, у соседки внучка отстрадала восемь лет в музыкальной школе, света белого не видела, а потом закрыла пианино и с тех пор ни разу к нему не подошла. Такое самоуправство вывело всегда сдержанную Лизу из себя, она на повышенных тонах заявила, что бабушка может только контролировать уроки, но никак не отменять, потому что ребенок с детства должен на подкорку записать себе принцип, что если что-то надо сделать, то это надо сделать. Помимо собственного желания понаторевший в женских разборках Анатолий понимал, что сегодняшнее Олино великое сидение за уроками – это наш ответ Чемберлену. Раз не получилось переманить на свою сторону поблажками, будем демонизировать оппонента. Я бы и рада тебя отпустить, но мама сказала, пока уроки не сделаешь, с места не сдвинешься, и надо ее слушаться, потому что она сильная и злая. – Знает она, – бросила мама, – а я дура, не знаю. Как только для нее хорошего мужа воспитала, непонятно. Вселилась, голодранка, и давай права качать! Ты уж поговори с ней, урезонь, объясни, что это моя квартира и я тут хозяйка. – Она это знает, мама. – Что-то не похоже. Анатолий нахмурился. Вчера у них с Лизой снова был серьезный разговор на лестнице. Она снова курила, глубоко и отрывисто затягиваясь, сигарета дрожала в тонких белых пальцах. Жена сказала, что так жить дальше просто невозможно, надо разъехаться уже не ради них, а ради Оли, у которой от метаний между мамой и бабушкой мозги вывернутся наизнанку. Ребенок должен расти в радости и спокойствии, а не в вечном напряге, это азы педагогики, и, если ему так дороги Ростральные колонны, Этнографический музей и прочие достижения культуры, то пусть он и дальше с ними обнимается, а они с Олей уедут в первое же место, где Лизе дадут работу и приличное жилье. Анатолий пытался убедить ее, что ждать осталось совсем немного, квартиру вот-вот дадут, но Лиза оборвала его довольно резко. Вот-вот может растянуться на двадцать лет, и в новую квартиру они ступят глубокими стариками с расшатанной психикой, и почти наверняка – с парализованной мамой под мышкой. – Второй жизни не будет, если ты вдруг не в курсе, – отрубила Лиза, – поэтому я начинаю искать работу и уеду с тобой или без тебя. Может, и правда не ждать? Он высококлассный водитель, а жена учительница, знает два языка, да ей в любом населенном пункте ковровую дорожку расстелют. Может, сразу дадут хорошее жилье, может, обманут, тогда будут снимать, на периферии это недорого. Ему так хотелось, чтобы у дочери было культурное ленинградское детство, чтобы экскурсии, музеи, Дворец пионеров, ледоход по Неве… Но стоит ли это того, чтобы расти в невыносимой обстановке? Гарантий-то ведь никаких нет, что все получится, да и это не главное. Ведь придется солгать, оговорить хорошего человека. Анатолий поморщился. Согласившись лжесвидетельствовать, он довольно быстро убедил себя в том, что раз это для спасения семьи, то уже простительно, и в конце концов он просто скажет то, о чем его просят. Совесть его прогнулась и вывела за скобки тот факт, что он своими показаниями определит чужую судьбу, заставит человека принять незаслуженное наказание. Услужливая совесть шептала, что от него ничего не зависит, его правда никому не нужна и ничего не решит, мужика так и так осудят, а он утратит последний шанс получить квартиру. Если он пытался что-то возразить, то совесть ласково обнимала, убаюкивала тем, что он поступает так не ради выгоды, а для спасения семьи. Если бы они жили в коммуналке в одной комнате, но без мамы, он даже не подумал бы улучшать жилищные условия, терпел бы, как есть, но ситуация совсем другая. Мама отравляет им жизнь, не дает дышать, а любой уважающий себя мужик должен идти на все, на любое преступление, лишь бы его семье было хорошо. Только чем ближе к суду, тем чаще посещали его сомнения, совесть хотела освободиться, как цыпленок из яйца, и с большим трудом получалось загонять ее обратно. Так, может, и правда не надо? Рвануть куда-нибудь на Север, там хорошие зарплаты и прописка сохраняется, через пару лет получится вступить в жилищный кооператив. Климат? Суровый, да, но здесь ведь тоже не курорт, участковый педиатр на каждом приеме сокрушается, какие болезненные ленинградские дети. Оля зачитывалась книжкой Анатолия Членова «Как Алешка жил на Севере», обожала просто. Если ей сказать, что можно испытать такие же приключения, как Алешка, так понесется впереди родителей. Оля – маленькая девочка, Лиза – молодая, а он тоже еще не старый, самое время для авантюр, чтобы на склоне лет вспоминать интересное, а не собственные подлости. Уедут, и не придется грех на душу брать, ведь это же такое дело – раз примешь и вовек не избавишься. Может, верующие в церкви отмаливают, а ему деваться некуда. До смерти будет мужик этот сниться, которого он так по-царски собирается отблагодарить за свое спасение. Задумавшись, Анатолий не сразу услышал звонок телефона, а когда подошел, то сердце екнуло. Вкрадчивый голос попросил спуститься в сквер. Анатолий повиновался. В небе растворялись последние остатки ясного дня, и издалека казалось, что в неосвещенном садике гуляют призраки. Он ступил на гравиевую дорожку, стал озираться, но звонивший сам подошел к нему. На поводке он держал маленькую собачку, похожую на черта. Собачка тявкнула, энергично завиляла хвостом, Анатолий присел на корточки и почесал ее за ухом. «Собаку, кстати, заведем, Оля давно просит», – подумалось ему. – Как вы поживаете? – собеседник аккуратно взял его за локоть мягкой пухлой рукой. – Все ли в порядке? – Да, спасибо. – Наша договоренность в силе?