Я набрала номер сестры Сесиль. После пятого гудка трубку взяли. — Алло! Связь была ни к черту — видимо, я не туда попала. — Извините, я, кажется, ошиблась номером, — поспешно произнесла я. — Простите, что вы сказали? Я повторила, повысив голос. — А какой номер вы набираете? — Произношение было безупречное. Голос, очень вежливый, явно принадлежал молодой женщине. Я назвала номер. — Да, это мой телефон. С кем вы хотели бы поговорить? — С Фрэн О’Коннор, — прочитала я в отчете. Молодой вежливый голос ответил: — Я вас слушаю. Я назвала себя. Голос в трубке вздохнул. — Вы ведь сестра Сесиль Тайлер? — Да. Прошу вас, не будем об этом говорить. — Миссис О’Коннор, примите мои искренние соболезнования. Я — медэксперт, расследую дело Сесиль. Я хотела бы узнать, как ваша сестра повредила левый локоть. У нее сросшийся перелом левого локтя. Видите ли, я изучаю рентгеновские снимки… Фрэн О’Коннор колебалась. Я слышала ее учащенное дыхание. — Обычная травма. Сесиль бежала по тротуару и споткнулась. Упала на руки. Ударилась локтем. Я это хорошо запомнила, потому что сестре пришлось носить гипс целых три месяца, а лето как раз выдалось чрезвычайно жаркое. Сесиль страшно бесилась из-за этого. — Лето какого года? Это случилось в Орегоне? — Нет, Сесиль никогда не жила в Орегоне. Это произошло во Фредериксберге — мы там выросли. — А когда Сесиль сломала локоть? — Лет девять-десять назад, точно не скажу. — А где ее лечили? — Не знаю. Думаю, что в какой-то больнице во Фредериксберге. Названия не помню. Так, значит, Сесиль лечилась не в Ричмонде, и перелом — дело давнее, к убийствам отношения не имеющее. Но я не унималась. Я не была знакома с Сесиль Тайлер. Я никогда с ней не разговаривала. Я только знала, что Сесиль — афроамериканка, значит, и произношение у нее должно было быть, по моим представлениям, соответствующее. — Миссис О’Коннор, вы темнокожая? — А как вы думаете? — съязвила трубка. — А ваша сестра говорила так же, как вы? — Говорила, как я? — Голос в трубке зазвенел. — Это, наверное, странно звучит… — Вы имеете в виду, говорила ли моя сестра так, как говорят белые? — вскипела Фрэн. — Да!!! Да, по выговору было не понять, белая она или черная! А для чего, по-вашему, нужно образование? Не для того ли, чтобы речь черных не отличалась от речи белых? — Извините, пожалуйста, — с чувством произнесла я. — Я ни в коем случае не хотела вас обидеть. Однако это очень важно… В ответ послышались короткие гудки. Люси знала о пятом убийстве. Она знала обо всех убийствах. Моей племяннице также было известно, что в спальне я держу оружие — после ужина девочка успела дважды поинтересоваться его судьбой. — Люси, — сказала я, ставя тарелки в посудомоечную машину, — тебе не следует думать об оружии. Я бы не держала дома револьвер, если б жила не одна. Мне очень хотелось убрать револьвер в такое место, где Люси бы и в голову не пришло его искать. Но после случая с модемом я поклялась ничего не скрывать от девочки. Пока Люси у меня гостила, револьвер оставался на верхней полке платяного шкафа, в коробке из-под туфель. Он был незаряжен. Вот уже несколько дней я разряжала его утром и вновь заряжала перед тем, как ложиться спать. Патроны я прятала в надежном месте. Я оторвала взгляд от посуды. Племянница смотрела на меня огромными глазами. — Люси, ты знаешь, зачем я держу дома револьвер. Надеюсь, ты понимаешь, насколько опасно всякое оружие. — Оно нужно, чтобы убивать людей. — Да, — мы прошли в гостиную, — именно для этого. — Значит, ты держишь дома револьвер, чтобы кого-нибудь убить. — Мне неприятно об этом думать, — серьезно ответила я. — Но это правда, — не отставала Люси. — Револьвер тебе нужен, потому что вокруг полно плохих людей. Да? Чтобы создать видимость контроля над ситуацией, я включила телевизор. Люси, закатывая рукава розового пуловера, захныкала: — Тетя Кей, мне жарко! Почему у нас все время так жарко? — Давай включим кондиционер, — предложила я, пробегая глазами программу передач. — Не надо. Ненавижу кондиционеры. Я закурила, и Люси не преминула прицепиться и к этой моей привычке: — У тебя в кабинете всегда духотища и дымом воняет. И проветривать бесполезно. Мама говорит, тебе надо бросить курить. Ты же сама доктор — а куришь. Мама говорит, ты лучше других знаешь, как это вредно. Дороти звонила накануне поздно вечером. Она была уже в Калифорнии — я не запомнила, где конкретно, — со своим новым муженьком-иллюстратором. Мне пришлось разговаривать с ней вежливо, хотя очень хотелось закричать: «У тебя же дочь, кровь от крови, плоть от плоти твоей! Ты что, забыла о Люси? Напряги извилины, припомни!» Вместо этого я была сдержанна, даже любезна — главным образом из-за племянницы, которая сидела тут же за столом, зло поджав губы. Люси пообщалась с матерью минут десять, не больше, и потом ничего мне не сказала. С тех пор она ходила за мной по пятам, пилила меня, цеплялась к каждому жесту и слову и вообще показывала себя во всей красе. По словам Берты, Люси и днем вела себя не лучше, всю душу ей вымотала своим занудством. Люси целый день торчала в моем кабинете за компьютером и встала из-за стола, только когда я пришла с работы. Берта тщетно звала девочку обедать — Люси не желала идти на кухню и жевала прямо перед экраном. Прямо дежавю какое-то — сколько можно обсуждать тему оружия! — А вот Энди говорил, что гораздо опаснее иметь револьвер и не уметь стрелять, чем вовсе не иметь револьвера, — заявила Люси. — Энди? — рассеянно переспросила я. — Ну, Энди, который был перед Ральфом. Он всегда во дворе по бутылкам стрелял. Издалека попадал. А ты так не можешь. — Люси смотрела с ненавистью. — Ты права. Пожалуй, я стреляю хуже Энди. — Вот видишь! Я не стала говорить Люси, что немало знаю об огнестрельном оружии. Перед тем как сделать покупку, я перепробовала огромное количество пистолетов, которые хранились в нашей лаборатории. Время от времени я практиковалась в стрельбе и стреляю очень даже неплохо. Я не сомневалась, что в случае необходимости моя рука не дрогнет. Однако у меня не было ни малейшего желания говорить на эту тему с племянницей. — Люси, почему ты все время ко мне придираешься? — спросила я как можно мягче. — Потому что ты дура! — Глаза девочки наполнились слезами. — Ты дура! Ты не понимаешь, что сама можешь пораниться или что он отберет у тебя револьвер! И тогда ты тоже умрешь! Не успеешь ты дернуться, как он тебя из него же и застрелит, как в кино показывают! — Дернуться? — удивилась я. — Что ты имеешь в виду? — Не успеешь ты дернуться, чтобы первой его замочить. Люси яростно возила кулачками по мокрым щекам, ее узенькая грудная клетка ходила ходуном. Я тупо смотрела в телевизор — показывали семейный цирк — и не знала, что ответить девочке. Сначала я хотела уйти в кабинет, запереть дверь и с головой уйти в работу, но вместо этого я нерешительно приблизилась к Люси и прижала ее к себе. Не помню, сколько мы так просидели, не говоря друг другу ни слова. С кем же Люси делится своими переживаниями, когда бывает дома? Явно не с моей сестрицей! Самые разные критики в один голос называли Дороти «на редкость проницательным автором», а ее книги — «глубокими» и «затрагивающими чувствительные струны детской души». Вот уж действительно ирония судьбы — в произведениях Дороти фигурировали совершенно живые дети, она вынашивала их характеры, часами продумывала каждую черточку, начиная с костюмчика, вихров или аккуратного пробора и заканчивая поступками и поведением, а в это время ее родная дочь страдала от чудовищного недостатка внимания.