Поколебавшись, я решила развить тему: — Как вам кажется, то, что временные промежутки между убийствами становятся все короче, — не случайно? Неужели причина этой спешки — пресса: маньяка возбуждает шумиха вокруг его персоны? Марино ответил не сразу, однако, спустя несколько секунд, заговорил более чем серьезным тоном: — Доктор Скарпетта, этот тип подсел на убийства. Раз начав, он уже не может остановиться. — То есть вы хотите сказать, что шумиха в прессе не влияет на его поведение? — Нет, этого я не говорил, — отвечал Марино. — Поведение у него обычное — сидит себе тише воды ниже травы, не жужжит. Возможно, маньяк не был бы настолько спокоен, если б наши доблестные журналисты не облегчили ему жизнь. Все эти сенсационные статьи для него — просто подарок. Убийце и делать ничего не надо — за него все сделала желтая пресса, причем бесплатно. Вот если бы журналисты ничего о маньяке не писали, он бы засуетился, возможно, полез бы на рожон. Пожалуй, начал бы строчить письма, а то и звонить в полицию, чтоб расшевелить журналистов. Одним словом, оборзел бы. Мы помолчали. И вдруг Марино ошарашил меня вопросом: — Вы что, говорили с Фортосисом? — С чего вы взяли? — Земля слухами полнится. А статейки просто доводят Фортосиса до белого каления. — Это он вам сказал? Марино небрежно снял солнечные очки и положил их на панель приборов. Он поднял на меня свои маленькие глазки — они поблескивали недобрым блеском. — Нет. Но Фортосис сообщил об этом двум моим добрым друзьям. Один из них — Болц. Второй — Таннер. — А вы-то как узнали? — А у меня всюду уши — и в нашем министерстве их не меньше, чем на моем участке. Я всегда знаю, что происходит, а иногда знаю даже, чем все закончится. Снова повисло молчание. Солнце садилось — оно было уже ниже крыш, и длинные тени ползли по лужайкам и по шоссе. Марино только что приоткрыл дверцу, которая могла привести нас к взаимному доверию. Он что-то знал. Он усиленно на это намекал. Я осмелилась распахнуть эту дверцу. — Болц, Таннер и остальные сильные мира сего весьма огорчены тем, что секретная информация просачивается в прессу, — бросила я пробный камень. — С тем же успехом они могут впадать в депрессию из-за дождя. Да, утечки информации случаются. Особенно если вы живете в одном городе с «дорогушей» Эбби. Я натянуто улыбнулась. Так оно и есть. Поведай тайну «дорогуше» Эбби Тернбулл, а уж она позаботится о том, чтобы твои секреты попали в желтую прессу. — От Эбби один геморрой, — продолжал Марино. — У нее все схвачено, даже в нашем департаменте. Можете мне поверить: шеф полиции чихнуть не успеет, как ей уже об этом известно. — Кто же ее информирует? — Скажу только, что есть у меня кое-кто на подозрении, но доказательств нет, а без них, сами понимаете, никуда не сунешься. — А знаете, кто-то залез в мою базу данных, — сказала я таким тоном, словно это уже было известно каждой собаке. Марино бросил на меня пристальный взгляд. — Давно? — Не могу сказать. Несколько дней назад кто-то вычислил пароль и пытался получить информацию по делу Лори Петерсен. Нам еще повезло, что мы вообще узнали об этом. Системный администратор допустила оплошность, благодаря которой команды этого взломщика остались на экране. — Вы хотите сказать, что этот тип, возможно, уже несколько месяцев шарит в вашем компьютере, а вы об этом даже и не знали? — Именно. Марино напрягся и замолчал. — Это известие заставило вас заподозрить кого-то другого, не Эбби? — попыталась я его расшевелить. — Угу, — лаконично ответил сержант. — Кого же? — раздраженно спросила я. — Скажите же что-нибудь! — Сказать я могу только одно — под вас усиленно копают. Эмберги знает о компьютере? — Знает. — Полагаю, и Таннер в курсе? — Да. — Черт, — пробормотал Марино. — Теперь кое-что прояснилось. — Например? — У меня начинался приступ паранойи. Думаю, детектив заметил, как меня затрясло. — Что конкретно прояснилось? Марино не отвечал. — Что прояснилось? — не отставала я. Он медленно поднял на меня глаза. — Вы действительно хотите это знать? — Думаю, мне лучше быть в курсе. — Я говорила спокойными голосом, хотя страх уже почти перешел в панику. — Ладно. Скажем так: если Таннер узнает, что мы с вами сегодня катались по городу, он, пожалуй, отберет у меня полицейский значок. У меня глаза округлились от изумления. — Не может быть! — Еще как может. Сегодня утром я зашел к нему в управление. Таннер отозвал меня в сторону и сказал, что он и другие шишки намерены покончить с утечками информации. Таннер, мать его, велел мне держать язык за зубами. Можно подумать, я когда-нибудь трепался! Но он сказал еще кое-что — и вот это-то и показалось мне полным бредом. Дело в том, что мне теперь нельзя сообщать никому из вашего офиса — проще говоря, вам — информацию по последним убийствам. — Что? Марино точно не слышал. — Ни слова о том, как идет следствие, или о том, какие версии появились у полиции. В общем, вы ничего не должны знать. Таннер приказал нам только получать от вас информацию о вскрытиях и экспертизах, а вам ничего не рассказывать. Он сказал, что и так уже прессе известно слишком много, и единственный способ прекратить этот бардак — ничего не обсуждать с теми, кого убийства не касаются непосредственно… — Да, конечно, — перебила я. — И все же я-то здесь при чем? Раскрытие этих убийств входят в мою компетенцию — они что, забыли об этом? — Успокойтесь, — мягко сказал Марино. — Мы ведь с вами сидим в этой машине, разве не так? — Да. — Я взяла себя в руки. — Да, конечно. — Мне вообще на Таннера с его приказами плевать. Может, он распсиховался из-за вашего компьютера. Или просто не хочет, чтоб полицейских можно было хоть в чем-то заподозрить. — Пожалуйста… — Или тут дело в чем-то еще, — пробормотал Марино себе под нос. В любом случае он не собирался делиться со мной своими подозрениями. Марино резко переключил передачу, и мы поехали к реке, к югу от Беркли-Даунз. Следующие десять минут — а может, пятнадцать или двадцать, я не засекала, — прошли в молчании. Я с безразличным видом смотрела в окно. Мне казалось, что со мной сыграли злую шутку, что меня не посвятили в некую тайну, которая для всех остальных уже давно не тайна. Ощущение, что со мной никто не желает иметь дела, становилось невыносимым. Я была на грани истерики и уже не могла поручиться ни за правильность своих суждений, ни за свою сообразительность, ни даже за собственный рассудок — короче, вообще ни за что. Мне оставалось только размышлять о жалких остатках того, что всего несколько дней назад казалось успешной карьерой. Меня и моих подчиненных обвинили в разглашении информации. Мои попытки провести модернизацию подорвали мою же систему строгой секретности. Даже Билл больше мне не доверяет. Теперь вот и полицейским запретили со мной общаться. Кончится все тем, что я стану козлом отпущения — на меня свалят все ошибки и промахи, которые были допущены при расследовании последних убийств. Эмберги, пожалуй, придется освободить меня от занимаемой должности — не сейчас, так в недалеком будущем. Марино бросил на меня взгляд. Я и не заметила, что мы уже припарковались. — Сколько досюда миль? — спросила я. — Откуда? — Оттуда, откуда мы приехали, — от дома Сесиль. — Ровно семь целых четыре десятых мили, — бросил Марино, даже не взглянув на спидометр. При дневном свете я едва узнала дом Лори Петерсен. Он казался нежилым, пустым, заброшенным. Белый сайдинг на фасаде в тени казался темным, бело-голубые жалюзи выглядели тускло-синими. Лилии, что росли под окнами, кто-то вытоптал — наверное, следователи, прочесавшие каждый дюйм в поисках вещественных доказательств. На входной двери трепыхался обрывок желтой ленты, еще недавно огораживавшей место преступления, а в траве — ее, кстати, давно следовало постричь — виднелась банка из-под пива, очевидно выброшенная из проезжавшей мимо машины.