– Это что было? Яйца? – Рад, что вы не забыли, как ехать домой, – бормочет папа и проходит мимо – никакого тебе «доброго утра» или даже короткого взгляда. Все еще злится из-за Криса, что ли? Мама берет вилку и тычет ею угольки на сковороде. – Сэвен, малыш, хочешь кушать? Он наблюдает за ней и говорит: – На самом деле нет. Кстати, ма, если что, сковородка ни в чем не виновата. – Ты прав, – кивает мама, но продолжает тыкать в нее вилкой. – Правда, давай чего-нибудь приготовлю. Яйца. Бекон. – Она смотрит в коридор и кричит: – Из свинины! Свинины! Из настоящего борова! Вот вам и «хорошее перевешивает плохое». Мы с Сэвеном переглядываемся. Мы терпеть не можем, когда они ссорятся, потому что всегда оказываемся меж двух огней. Причем главной жертвой всегда становятся наши желудки. Когда мама злится и не хочет готовить, приходится есть вымученную папой стряпню, вроде спагетти с кетчупом и сосисками. – В школе чего-нибудь перехвачу. – Сэвен целует ее в щеку. – Но все равно спасибо. Уходя, он стукается кулаком о мой кулак (так Сэвен желает мне удачи). Вскоре возвращается папа, и на голове у него красуется кепка, надетая задом наперед. Он берет свои ключи и банан. – В прокуратуре нужно быть в половине десятого, – говорит мама. – Ты приедешь? – А что, Карлос не может? Вы же с ним секретничаете, а не со мной. – Знаешь, что, Мэверик… – Приеду, – говорит он и уходит. Мама еще неистовей скребет сковороду. Окружной прокурор лично проводит нас в конференц-зал. Ее зовут Карен Монро, и эта белая дама средних лет утверждает, что прекрасно понимает, каково мне сейчас приходится. В конференц-зале уже сидят мисс Офра и еще несколько сотрудников прокуратуры. Мисс Монро толкает долгую речь о том, как сильно она хочет добиться правосудия по делу Халиля, а потом извиняется за то, что встретились мы не сразу после случившегося. – Через двенадцать дней, если быть точным, – замечает папа. – По-моему, это слишком долго. Мисс Монро в ответ ерзает на месте. Потом объясняет, как проходит заседание Большого жюри[94], и спрашивает про ту ночь. Я говорю ей почти то же, что сказала полицейским, только прокурорша, в отличие от них, не задает глупых вопросов о Халиле. Однако, когда я рассказываю, как коп стрелял Халилю в спину, о количестве выстрелов и о том, какое у него было выражение лица… В желудке бурлит, рот наливается желчью, и я борюсь с рвотным рефлексом. Мама вскакивает с места, хватает мусорное ведро и успевает подставить его под струю рвоты, вырывающуюся у меня изо рта. Я плачу и блюю. Плачу и блюю. На большее меня не хватает. После прокурор протягивает мне содовую и говорит: – На сегодня все, золотце. Спасибо. Папа выводит меня из здания, и в коридорах на меня таращатся. Думаю, по моему заплаканному, сопливому лицу они поняли, что я свидетель, и, должно быть, уже дали мне новое прозвище – Бедняжка. Так и представляю, как они вздыхают: «Вот бедняжка!» И от этих слов становится только хуже. Я прячусь от их жалости в машине и с тяжестью на душе упираюсь лбом в окно. Мама паркуется у перед магазином, папа – за нами. Он выскакивает из своей машины и подходит к нашей со стороны водителя. Мама опускает окно. – Я поеду в школу, – говорит она ему. – Объясню им, что и как. Она может посидеть с тобой? – Да, конечно. Отдохнет в кабинете. А еще после тошноты и слез люди говорят о тебе так, словно тебя здесь нет, и строят за тебя какие-то планы. По всей видимости, Бедняжка еще и глуха. – Уверен? Может, отвезти ее к Карлосу? – Лиза… – Папа вздыхает. – Мэверик, честно, мне плевать, из-за чего ты бесишься, просто помоги своей дочери. Пожалуйста. Папа обходит машину и открывает мою дверь. – Иди сюда, малышка. Я вылезаю, хныкая, как ребенок, который ушиб коленку. Папа прижимает меня к себе, гладит по спине и целует в макушку. Мама уезжает. – Мне жаль, малышка, – говорит он. И я забываю о слезах и тошноте. Со мной мой папа. Мы заходим в магазин. Папа включает свет, но оставляет на двери табличку «Закрыто». Затем ненадолго скрывается у себя в кабинете, а вернувшись, подходит ко мне и приподнимает мой подбородок. – Открой-ка рот, – говорит он. Я открываю, и он морщится. – Гадость. Тут целая банка ополаскивателя нужна. Таким дыханием можно мертвых будить. Я смеюсь со слезами на глазах. Как я уже говорила, папа умеет меня рассмешить. Он вытирает мое лицо своими грубыми, как наждак, ладонями, к которым я уже привыкла, и обхватывает мое лицо руками. Я улыбаюсь. – Вот это моя доченька, – улыбается он в ответ. – Все у тебя будет хорошо. Я уже пришла в себя, а потому отвечаю: – Доченька, значит? А чего тогда дулся дома? – Не начинай! – Папа идет к стеллажу с лекарствами. – Вылитая мама. – Да я просто говорю. Ты сегодня особенно злючий. Он возвращается с бутылкой ополаскивателя. – На, держи скорей, пока не угробила мне тут все продукты. – Как ты угробил те яйца? – Эй, я вам не сказал, это просто были столетние яйца[95]. – Не сказал, потому что это неправда. После полоскания в туалете мой рот возвращается из болота рвотных остатков в нормальное состояние. Папа ждет на деревянной лавочке у стены возле входа. Обычно на ней сидят наши пожилые покупатели, которым уже тяжело ходить, пока папа, Сэвен или я наберем для них продуктов. Папа хлопает по лавочке. Я сажусь. – Скоро откроешься? – Скоро. Что ты нашла в этом белом пацане? Блин. Не ожидала, что он сразу перейдет к делу. – Помимо того что он очаровашка, – говорю я, и папа изображает рвотные позывы, – он умный, смешной и заботится обо мне. Очень. – Тебя чем-то не устраивают чернокожие ребята? – Нет. У меня были чернокожие парни. Целых три. Один в четвертом классе, хотя это и не считается, и два в средней школе, что тоже не считается, потому что в средней школе никто ничего не смыслит в отношениях. Да и вообще в чем угодно. – Что? – говорит он. – А я о них и не слыхал. – Потому что я знала, что ты будешь беситься. Боялась, вдруг закажешь, там, или еще чего. – О, неплохая идея! – Пап! – Я шлепаю его по руке, и он хохочет. – А Карлос о них знал? – спрашивает он. – Нет. Он начал бы пробивать их по базам данных или арестовывать. Не круто. – Тогда почему ты рассказала ему про белого? – Я ему не рассказывала, – отвечаю я. – Он сам узнал. Они с Крисом живут на одной улице, так что от него скрывать было сложнее. А вообще, давай начистоту, папуль. Я много раз слышала, что ты говоришь о межрасовых парах, и не хотела слышать то же самое в наш с Крисом адрес. – Крис, – фыркает папа. – А банальнее имени придумать не могли? Какой же он ребенок…