Рубен делает так каждый день: включает новости, раздражается и выключает. На мои предпочтения он не всегда обращает внимание. В телевизоре мужчина готовится освежевать кролика. – Фу, – говорю я невольно и тянусь рукой до пульта с целью переключить обратно. Происходящее на экране – идеальный предлог, чтобы вернуться к новостям. Но тут меня пронзает страшная мысль: а что, если они знают? Может, репортаж не в самом начале выпуска не потому, что в нем никаких подробностей, а именно потому, что они есть. Скоро появится мое зернистое фото с камер наружного наблюдения или фоторобот. У меня действительно осталось две минуты, две минуты здесь, с этим человеком, во времени «До». Я проклинаю себя за то, что провела всю свою сознательную жизнь, таращась в ноутбук или телефон, ни на что не обращая внимание. Мечтала, думала о карьере, сочиняла биографии людям – вместо того, чтобы внимательно смотреть, слушать и учиться. И если об этом происшествии сообщают по телевизору, значит, они точно знают, что произошло? Или нет? В телевизоре все говорят и говорят о миграционном кризисе в Кале. Я застыла на диване. Ощущение, будто сижу на холодной скамейке на улице, а не в теплой гостиной со своим мужем. И вот время новости обо мне. Нет, не обо мне. «Ранним утром субботы у канала в Маленькой Венеции был обнаружен мужчина». Меня как будто погрузили в чан с кислотой, которая разъедает мое тело. Не могу поверить в то, что это все случилось, просто не могу. Что это произошло с моей жизнью. Что же я натворила?! «Наш корреспондент Кэролин Харрис находится на месте происшествия». В кадре лицо крупным планом. «Я стою на месте странного нападения», – говорит репортер, и ее голос обрывается. Камера слегка сдвигается, и я снова чувствую, как внутри все сжимается. Просто не думай об этом, Джоанна, не обращай внимания. Но я не могу игнорировать происходящее на экране. «Семнадцатилетний молодой человек был обнаружен на берегу канала в шесть утра мужчиной, выгуливающим собак». Вздыхаю с облегчением: это не про меня. Семнадцать? Сэдику было не семнадцать. Камера отъезжает. Корреспондент стоит ровно на том же месте, где была я восемнадцатью часами ранее. Те же ступеньки, только сухие. Погода ясная, небо темно-синее. Изо рта репортера вырывается пар, как и у меня тогда. Ветер треплет полицейскую ленту ограждения. Внутри огороженной зоны стоит желто-белый навес. Что, черт возьми, происходит? Я зачарованно смотрю в телевизор. – Боже, – говорит Рубен. – А что, если это тот самый псих? – У мужа фантастическая память на детали, и сейчас я проклинаю ее. – Какой псих? – переспрашиваю, надеясь сбить его со следа, притвориться, что мы с тем психом были где-то в другом месте. – Тот, который тебя преследовал! Рубен смотрит на меня с выражением недоверия, даже какой-то насмешки, на лице. – Ты сейчас выглядишь безумно, – говорит он в своей обычной прямолинейной манере. Я быстро киваю, глядя в телевизор, – не могу говорить, все мои умственные способности направлены на репортаж. Женщина продолжает говорить. Желто-белый навес – для чего он? – колышется на ветру. Хмурюсь. Его нашли только в шесть утра? Может, он был пьянее, чем я думала? «Обнаружен». Мои шея и плечи покрываются гусиной кожей. Нет, пожалуйста, нет! – Таких всегда находят те, кто выгуливает собак, – замечает Рубен. – Какой-то подонок оставил там лежать парня с травмами. Какой-то подонок – это я. Муж встает и идет в кухню с пустой чашкой из-под кофе в руке, споласкивает ее прежде, чем поставить в посудомоечную машину. «В шесть утра молодого человека доставили в больницу, но реанимировать его не удалось. Полиция квалифицирует его смерть как убийство». Прежде, чем осознать, что происходит, я соскальзываю с дивана и оказываюсь на полу лицом в ковер. Рука снова больно подвернулась, но мне все равно. Я не плачу, это нечто другое… Повадки дикого зверя. Я раскачиваюсь взад-вперед; рот раскрыт, но оттуда не вырывается ни звука. Меня захлестывает сожаление. Мне безразлично, что рядом находится Рубен – повернувшись ко мне спиной, он загружает посудомойку. В любом случае я должна все ему рассказать. Он такой хороший и так добр ко мне. Умер. Умер в больнице. Убит. Убийство. Вот так просто оборвалась жизнь. У парня были мысли, надежды, планы на будущее, мнение о музыке, книгах и, может, даже о рынке недвижимости. Но теперь все – двигатель остановился. Рубен живет с убийцей. Если я расскажу ему, он поведет меня прямиком в полицейский участок. Попросить его не делать этого – равнозначно тому, чтобы попросить писать другой рукой, проголосовать за консерваторов, ограбить банк или отшлепать ребенка. И эта чертова работа на депутата, как он сможет продолжать ее, живя с преступницей? Поднимаюсь с ковра и усаживаюсь обратно на диван. На мои вопросы нет ответов. Но дело даже не в работе, а в том, что, оставшись один, – никогда не при мне, чтобы не расстраивать, – он будет удивляться, как я могла так поступить. Он любит меня, со всей моей безрассудностью, бардаком, неорганизованностью, фиговой работой. Но случившееся заставит его задуматься. Он никогда не скажет мне об этом знать, но я-то буду знать. Это как в гостинице, не поймешь, что в номере убирались, – заново сложили полотенца, поправили туалетную бумагу, – если не приглядываться. Рубен стоит ко мне спиной в кухне, а потом поворачивается и смотрит задумчиво. – В том же месте, но всего лишь… – говорит он. – Представь, что его могла найти ты, если бы шла несколькими часами позже? Меня захлестывает паника, такая же, как в Маленькой Венеции: сердце стучит, кулаки непроизвольно сжимаются, холодный пот покрывает спину и плечи. Я бы не удивилась, что моя кровь стала черной и замороженной или что внутри меня полно тараканов, или что мои органы сдавила наковальня. Как я могу сказать ему сейчас, когда это стало убийством? Это разрушит его, а я стану худшим человеком, которого он знает, – врагом. На задворках моей памяти, в тайнике, среди архивов и далеких, не до конца сформировавшихся воспоминаний, появляется что-то еще. Семнадцать. Сэдику было не семнадцать. Так что… Возможно, это был не Сэдик. Я не могу позволить себе думать о том, что это был не он. Меня преследовали, поэтому я его толкнула. Я не могла ошибиться. Ошибка разрушит меня. Я засыпаю на диване: время не позднее, но мой мозг слишком вымотан. Такое случалось и раньше, например, в университете я все время засыпала в неподходящее время. Выключиться и игнорировать – было моей естественной реакцией. Спала крепко, но снился мне Сэдик. Меня разбудил Рубен. У него в руках очередная чашка: он постоянно пьет кофе, но не сказать, что это как-то на него влияет. Он уходит из гостиной, возможно, в свою комнату с пианино, делать заметки по работе. Уходя, он замечает: – Даже не подозревал, что ты болтаешь во сне. – Что? Он смеется себе под нос, проходя через холл, и говорит: – Ты несла абсолютную чушь. Не могу выспрашивать его, не могу давить на него. Но что, если я сказала что-то разоблачающее? Притягиваю колени к груди и молюсь, чтоб это было не так. Я продолжаю смотреть канал с новостями, хотя репортаж о моей истории больше не повторяют. Слышу, как два раза мимо проносятся машины с сиренами, и оба раза подпрыгиваю, покрываясь потом. Оказывается, в Лондоне так много транспорта с сиренами! Никогда в жизни не делала ничего самостоятельно: спрашивала у всех окружающих мнения по поводу стрижки и где в Лондоне можно снять жилье. С помощью «Фейсбука» и «Твиттера» я передавала другим людям право решать за меня. А сейчас я одна. Я почти допила кофе, когда Рубен вернулся. – Ты извинялась во сне, – говорит он так, будто наш разговор не заканчивался. – За что? – Понятия не имею. – Взгляд у него удивленный. Должно быть, я выгляжу виноватой. – Ты просто снова и снова продолжала твердить «прости». Мне бы рассмеяться, но я не могу. Я думаю только о том, что мне и правда очень жаль. Я извинялась за то, что убила человека. Рубен смотрит на меня недоуменно и хмурится. – Это странно, – бормочу я. – Да, непохоже на тебя. Нет. Никто не должен знать, даже Рубен. Особенно он. Глава 6