Дженна – Это зуб слоненка Мауры, – говорю я Верджилу, пока мы ждем в той же комнате, где пару часов назад встречались с Талулой. Я твержу это и самой себе, потому что обдумывать альтернативные варианты слишком тяжело. Верджил крутит зуб между пальцами, и я вспоминаю, что в маминых дневниках – тех, которые отобрала у меня бабушка, – описывалось, как слоны катают под ступнями маленькие кусочки слоновой кости, если находят их. – Для слоновьего он что-то слишком уж маленький, – замечает сыщик. – Ну, вообще-то, там водятся и другие животные: куницы, еноты, олени. – А я думаю, что нужно отнести нашу находку в полицию, – заявляет Серенити. Я не могу смотреть ей в глаза. Ясновидящая объяснила, что пошла на маленькую уловку и моя мать вовсе не появлялась на поляне. Сама она ее по крайней мере не видела. Но почему-то мне от этого стало только хуже. – Обязательно отнесем, – соглашается Верджил, – но попозже. Дверь открывается, и в помещение врывается струя охлажденного кондиционерами воздуха. Входит Талула, вид у нее недовольный. – Виктор, это уже не смешно. Я работаю не на тебя одного. Стоит только раз сделать человеку одолжение… Он протягивает ей зуб: – Пожалуйста, Лулу, помоги нам, и – клянусь Богом! – больше я тебя никогда ни о чем не попрошу. Мы, вероятно, нашли фрагмент останков Элис Меткалф. Забудь о крови на рубашке. Если можно извлечь ДНК из этого… – Никакой анализ не нужен, – возражает Талула. – Я тебе и так скажу, что этот зуб точно не имеет отношения к Элис Меткалф. – Говорила же, что он от какого-то зверя, – бурчу я. – Нет, он человеческий. Если помнишь, Виктор, я шесть лет проработала в стоматологической клинике и уж в зубах разбираюсь: хоть посреди ночи меня разбуди – ничего не перепутаю. Это второй моляр, абсолютно точно. Только молочный. – Как это? Талула возвращает зуб Верджилу: – Он принадлежал ребенку, не старше пяти лет. Внезапно во рту у меня возникает такая дикая боль, какой я еще никогда не испытывала. Там словно бы плещется раскаленная лава. В глазах вспыхивают искры. Дергается оголенный нерв. Вот как все это произошло. Когда я проснулась, мамы не было. Я всегда знала, что когда-нибудь это случится. Вот почему я не люблю закрывать глаза – стоит мне сделать это, и люди исчезают. И неизвестно, вернутся они потом или нет. Мамы нигде не видно. И папы тоже. Я начинаю плакать, а потом какая-то женщина берет меня на руки. «Не плачь, – шепчет она. – Посмотри, у меня есть мороженое». Она показывает его мне: шоколадное, на палочке; такое большое быстро не съесть, мороженое тает, руки становятся липкими и такого цвета, как у Гидеона. Мне это нравится, потому что теперь мы с ним похожи. Женщина надевает на меня кофту и кроссовки. Она говорит, что мы отправляемся в путешествие. Мир снаружи кажется огромным, как в момент, когда я закрываю глаза перед сном, боясь, что в этой темноте, за сомкнутыми веками, меня уже никто не найдет. Обычно тут я начинаю плакать, и всегда приходит мама. Она ложится рядом со мной на диван и лежит, пока я не перестаю думать о том, что ночь проглотила нас, и засыпаю, а когда просыпаюсь, уже вновь возвращается солнце и можно ни о чем не беспокоиться. Но сегодня вечером мама не придет. Я знаю, куда мы направляемся. Это место, где я иногда бегаю в траве и откуда мы с мамой наблюдаем за слонами. Но мне туда больше нельзя. Папе это не нравится, и он громко кричит на маму, ругает ее. В горле у меня набухает комок, и я чувствую, что плач сейчас вырвется наружу, однако женщина сажает меня на траву и произносит: «Ну, Дженна, сейчас мы с тобой поиграем. Ты же любишь играть?» Еще бы. Конечно люблю. Я вижу слона среди деревьев, он то появляется, то исчезает. Может быть, и слоник тоже станет играть вместе с нами в прятки? Смешно думать, что Маура будет водить. Я хихикаю, представляя, как она пятнает нас своим хоботом. «Вот так-то лучше, – одобрительно кивает женщина. – Ты моя умница. Моя веселая девочка». Но я не ее умница и не ее веселая девочка. Я мамина. «Ложись, – говорит она, – ложись на спинку и смотри на звезды. Ну-ка, сможешь найти между ними слоника?» Мне нравятся такие игры, поэтому я честно пытаюсь. Но вижу только ночное небо, похожее на перевернутый вверх дном горшок, и вываливающуюся из него луну. А вдруг этот горшок упадет, и я окажусь под ним, как в ловушке? Вдруг я спрячусь под ним, и мама меня не найдет? Я начинаю плакать. «Ш-ш-ш», – шипит женщина. Ее ладонь ложится мне на рот и давит. Я пытаюсь отстраниться, мне не нравится эта игра. В другой руке она держит большой камень. Кажется, я ненадолго засыпаю. Мне снится голос матери. Вижу только склонившиеся друг к другу деревья: они, похоже, секретничают; и вдруг сквозь заросли проламывается Маура. А потом я оказываюсь в каком-то другом месте, снаружи, и наблюдаю за всем со стороны: словно бы мама включила видеозапись, как я была маленькой, и я сижу перед телевизором и вижу саму себя на экране. Меня куда-то несут, покачивая, мы идем долго-долго. Маура кладет меня на землю и осторожно гладит задней ногой. А я думаю, как хорошо мы с ней играем, хотя слониха и такая огромная. Она нежно трогает меня хоботом – именно так мама учила меня весной брать в руки выпавшего из гнезда птенчика; ее прикосновение подобно дуновению ветерка. Все такое мягкое: ее затаенное дыхание на моей щеке, беличья кисточка ветвей, которыми она меня прикрывает, как одеялом, чтобы я не замерзла. Только что Серенити стояла передо мной, и вот ее уже нет. – Дженна? – слышу ее оклик, а потом она становится черно-белой; вокруг нее возникают помехи, как в телевизоре; изображение гадалки расплывается. Я больше не в лаборатории. Я… нигде. «Иногда связь бывает просто идеальной, а иногда это все равно как говорить по мобильному в горах, когда слышишь только каждое третье слово», – вспоминаю я объяснения Серенити. Я пытаюсь прислушаться, но улавливаю только какие-то невразумительные обрывки, после чего связь вообще прекращается. Элис Ее тела так и не нашли. Я видела его собственными глазами, и тем не менее к моменту приезда полиции Дженны нигде не было. Я прочитала об этом в газетах. Я не могла сказать им, что видела свою дочь лежащей на земле в вольере. Я вообще не могла обратиться в полицию, потому что тогда они арестовали бы меня. Поэтому я следила за всеми новостями из Буна, находясь в восьми тысячах миль от него. Я перестала вести дневник, потому что каждый новый день был очередным днем без моей девочки. Я боялась, что к моменту, когда заполню последнюю страницу, пропасть между мною прежней и той, кем я стала, расширится настолько, что я просто не увижу противоположную сторону. Некоторое время я посещала психотерапевта, врала ему про причины трагедии (ДТП) и пользовалась вымышленным именем Анна (это палиндром – слово, которое читается одинаково слева направо и справа налево). Я спрашивала врача, нормально ли после потери ребенка продолжать слышать по ночам его плач и просыпаться от этого звука. Я спрашивала, нормально ли вставать и несколько прекрасных мгновений верить, что дочка спит за стеной. Он отвечал: «Да, для вас это нормально», – и я перестала к нему ходить. Лучше бы он сказал: «Ничто и никогда больше не будет для вас нормальным». В 1999 году, в тот день, когда я узнала, что рак вытягивает жизнь из моей матери, я, ничего не видя вокруг, ехала через буш, пытаясь убежать от этой новости. К своему ужасу, я нашла пять трупов слонов с отрезанными хоботами и одного перепуганного слоненка-девочку. Хобот у нее безвольно болтался, полупрозрачные уши обвисли. Ей было не больше трех недель от роду. Но я не знала, как ухаживать за такими маленькими слонятами, и история этой крошки не имела счастливого завершения. История моей матери тоже. Я взяла отпуск на шесть месяцев и забросила свои исследования, чтобы побыть с мамой. Когда она умерла, я вернулась в Ботсвану, чувствуя себя совершенно одинокой, с головой погрузилась в работу, чтобы спрятаться от тоски, и обнаружила, что величественные добродушные слоны принимают смерть как нечто само собой разумеющееся. Они не занимаются бессмысленным самоедством: почему я не позвонила домой в День матери; отчего вечно ссорилась с мамой, вместо того чтобы сказать ей, что хочу быть такой же самодостаточной, как и она; зачем говорила, что слишком занята или устала, и не ездила домой на День благодарения, Рождество, Новый год, свой день рождения. Эти вившиеся спиралью мысли убивали меня, каждый виток погружал в зыбучие пески вины. Я начала изучать феномен скорби у слонов почти случайно. Придумала множество причин, почему эти исследования имеют глубочайшее научное значение. Но на самом деле я всего лишь хотела научиться у животных тому, чего не умела сама. Снова вернувшись в Африку в надежде излечиться от второй в моей жизни тяжкой утраты, я застала момент, когда браконьерство процветало. Убийцы стали хитрее. Если раньше они отстреливали старых самок и самцов с самыми крупными бивнями, то теперь выбирали первого попавшегося молодого слона, зная, что после выстрела стадо собьется в кучу, дабы защитить его, что, разумеется, охотникам было только на руку. Долгое время никто не хотел признавать, что слоны в Южной Африке снова находятся под угрозой, но это была правда. В соседнем Мозамбике их истребляли в огромных количествах, и осиротевшие слонята в ужасе бежали в ЮАР, в Национальный парк Крюгера, что неподалеку от границы. Одного такого слоненка, девочку, я и нашла, когда пряталась в Южной Африке. Мать этой малышки, жертва браконьеров, получила пулю в плечо и свалилась с ног от слабости, когда рана загноилась. Дочка, не желавшая отходить от матери, выживала благодаря тому, что пила ее мочу. Как только я обнаружила их в буше, сразу поняла: мать придется усыпить, а значит, погибнет и детеныш. Но я не собиралась этого допускать. Вдохновляясь примером знаменитого слоновьего приюта Дафны Шелдрик в Найроби, я организовала в ЮАР, в Пхалаборве, спасательный центр. Принцип тут очень простой: если слоненок теряет семью, нужно предоставить ему новую. Сотрудники центра дежурят возле слонят круглосуточно, кормят их из бутылочек, окружают заботой и любовью, спят рядом с ними ночью. Они меняются местами, чтобы слоны не привыкали к одному человеку. На нескольких печальных примерах я выучила урок: если слоненок слишком привязывается к какому-нибудь смотрителю, то может впасть в депрессию, стоит тому взять отпуск на пару дней, а длительная разлука и вовсе способна привести к гибели животного. Сотрудники приюта никогда не бьют своих подопечных, даже если те выходят за рамки дозволенного. Словесного порицания обычно хватает; эти малыши всячески стремятся порадовать своих опекунов. Правда, слоны помнят все, а потому очень важно впоследствии проявить к озорнику чуть больше тепла, чтобы получивший нагоняй слоненок понял, что его по-прежнему любят, хотя и наказали за шалость. Мы выкармливаем малышей молоком особого состава, но после пяти месяцев начинаем варить им овсянку – вроде того, как человеческих младенцев приучают к твердой пище. И обязательно дополняем рацион кокосовым маслом, чтобы обеспечить необходимое количество жиров, которое слонята получили бы из материнского молока. Мы следим за их развитием по состоянию щек, которые, как и у человеческих детей, должны быть пухлыми. В возрасте двух лет слонят переводят туда, где содержатся животные чуть постарше. Некоторым из сотрудников центра приходится отправляться вместе со своими подопечными, чтобы те не оказались на новом месте в полностью незнакомом окружении. Слонята узнают и своих бывших приятелей по «яслям», которых выпустили в «детский сад» раньше. Теперь смотрители уже не спят с малышами, но размещаются на ночлег в пределах слышимости от слоновника. Каждый день они отводят воспитанников в парк Крюгера, чтобы познакомить с живущими там слоновьими стадами. Слонихи постарше борются за место матриарха. Они берут малышей под опеку, каждая самка усыновляет или удочеряет слоненка и знакомит его со своими родными детьми. В конце концов все сироты благополучно вливаются в дикие стада. Несколько раз случалось, что слоны, теперь жившие на воле, возвращались к нам за помощью. Однажды пришла молодая слониха, у которой пропало молоко, и она могла потерять своего малыша. Во втором случае это был девятилетний слон, попавший ногой в силок. Они не доверяли всем людям подряд, потому что прекрасно знали по собственному опыту, какое горе могут причинить двуногие создания. Но слоны явно не судили обо всех нас по примеру тех немногих.