Это случилось во время беременности. Дженна Бабуля глядит на меня как на призрака. Хватает за плечи, проводит руками по плечам, по волосам, будто проводит инвентаризацию. Но в этих прикосновениях ощущается и что-то недоброе: она словно бы пытается сделать мне больно, так же как я ей. – Дженна, боже мой, где ты была?! Может, зря я отказалась, когда Серенити с Верджилом предлагали подвезти меня до дома, чтобы бабушка не так сердилась? Надо бы с ней помириться, а то сейчас нас будто разделяет гора Килиманджаро. – Прости, – бормочу я. – Мне нужно было… кое-что сделать. Появляется Герти, и я, вывернувшись из бабушкиных рук, переключаю все внимание на собаку. А та радостно скачет вокруг, лижет мне лицо, и я утыкаюсь в густой мех у нее на загривке. – Я думала, ты сбежала из дому, – говорит бабуля. – Или наглоталась наркотиков. Напилась. Воображала себе всякие ужасы. В новостях без конца рассказывают о похищенных девочках, хороших девочках, которые просто ответили незнакомцу, который час, а потом бесследно исчезли. Я так беспокоилась, Дженна! Бабушка одета в форму, которую носит на работе, но глаза у нее красные, а лицо бледное, будто она не спала. – Я уже всех обзвонила. Мистер Аллен сказал, что ты не сидишь с их сыном, потому что его жена уехала с ребенком к матери в Калифорнию… Я звонила в школу… твоим друзьям… Я в ужасе таращусь на нее. Кому, черт возьми, она звонила?! Кроме Чатем, которая здесь теперь не живет, у меня и друзей-то нет. А это означает, что бабуля опрашивала всех подряд, выясняя, не осталась ли я у кого-нибудь ночевать, а это еще унизительнее. Не думаю, что осенью я вернусь в школу. Как и в следующие двадцать лет. До чего же я зла на бабушку: и без того скверно быть неудачницей, отец которой убил мать в припадке безумия, так теперь еще придется стать посмешищем для всего восьмого класса. Я отталкиваю от себя Герти и интересуюсь: – А в полицию ты тоже обращалась? Или это по-прежнему выше твоих сил? Бабушка поднимает руку, словно хочет ударить меня. Я морщусь: это будет уже второй за неделю удар, полученный от человека, которому вроде как полагается меня любить. Но бабушка никогда себе такого не позволяет. Она подняла руку, чтобы указать наверх: – Иди в свою комнату. И не выходи, пока я не разрешу. Я уже почти три дня не принимала душ, а потому первым делом отправляюсь в ванную. Включаю воду, такую горячую, что маленькое помещение наполняет пар, зеркала запотевают, и мне не приходится разглядывать себя в процессе раздевания. Потом сажусь в ванну и подтягиваю колени к груди, а вода все льется и льется, пока не доходит почти до краев. Сделав глубокий вдох, я соскальзываю вниз по стенке и ложусь на дно. Складываю на груди руки, как у мертвеца в гробу, и широко-широко открываю глаза. Занавеска – розовая с белыми цветочками – похожа на картинку в калейдоскопе. Из носа у меня периодически вылетают пузырьки воздуха, как отважные воины-камикадзе. Волосы, подобно кусту морских водорослей, колышутся в воде вокруг головы. «Так я ее и нашла, – представляю произносящую эти слова бабулю. – Она будто уснула под водой». Даю волю воображению. Вот Серенити и Верджил приходят на мои похороны и говорят: «Ах, у бедняжки такой умиротворенный вид». А потом Верджил отправляется домой и пропускает стаканчик – или полдюжины – за помин моей души. Оставаться под водой становится все труднее. Грудь сдавило так, что, кажется, ребра сейчас затрещат. Перед глазами рассыпаются звездочки – этакий подводный фейерверк. Чувствовала ли моя мама то же самое, перед тем как все закончилось? Я знаю, что она не утонула, но ее грудная клетка была раздавлена; я читала отчет о вскрытии. Череп треснул. Получила ли она удар по голове? Видела ли приближение убийцы? Замедлилось ли время и накатывал ли звук цветными волнами? Чувствовала ли она, как кровяные тельца перемещаются под тонкой кожей на запястьях? Мне хочется разделить ее чувства. Даже если это последнее, что я смогу ощутить. Когда я уже на сто процентов уверена, что сейчас взорвусь, что настало время впустить в ноздри воду – пусть наполнит меня, и я утону, как получивший пробоину корабль, – хватаюсь руками за края ванны и вытягиваю себя наружу. Ловлю ртом воздух и дико кашляю – в воду летят капельки крови. Волосы прилипают к лицу, плечи конвульсивно вздрагивают. Я перевешиваюсь через край ванны, и меня рвет прямо в мусорную корзину. Вдруг я вспоминаю, как сидела в ванне, когда была еще совсем маленькой и едва могла удержаться в вертикальном положении, без посторонней помощи опрокидывалась набок, как яйцо. Мама устроилась сзади и поддерживала меня, обхватив коленями. Она намыливала себя, а потом меня. Я выскальзывала у нее из рук, как мелкая рыбешка. Иногда она пела. Иногда читала журнал. А я сидела в кольце из ее ног и играла с разноцветными резиновыми формочками – зачерпывала воду и выливала себе на голову и ей на колени. И в этот момент я наконец-то ощущаю то же, что и мама. Любовь. Как, по-вашему, чувствовал себя капитан Ахав[13] перед тем как утонуть, запутавшись в лине? Говорил ли он себе: «Ну что ж, дохляк, по крайней мере этот чертов кит того стоил»? Может быть, когда инспектор Жавер понял, что Жан Вальжан[14] обладает качеством, несвойственным ему самому, – состраданием, он просто пожал плечами и нашел себе новое занятие: принялся вязать или начал увлеченно рубиться в «Игру престолов»? Да ничего подобного. Потому что без ненависти к Вальжану перестал понимать, кто он такой. Я потратила не один год на поиски матери. И вот теперь получается, что все бесполезно, я не нашла бы ее, даже если бы обшарила землю вдоль и поперек. Потому что мама покинула ее десять лет назад. Смерть непоправима, и с этим уже ничего не поделаешь. Но как ни странно, я не плачу. Сквозь бесплодную почву моих отчаянных мыслей пробивается малюсенький зеленый росток облегчения: «Она не бросила меня, она меня любила». Помимо всего прочего, похоже, что убил маму не кто-нибудь, а мой родной отец. Не знаю почему, но это меня не так уж сильно шокирует. Может быть, причина в том, что я совсем не знаю этого человека. Сколько я себя помню, он всегда уже был далеко – жил в мире, созданном больным умом. А так как я уже один раз его потеряла, то у меня нет ощущения новой утраты. С мамой все по-другому. Я хотела ее найти. Так надеялась на встречу. Надеюсь, что Верджил, который десять лет назад провел расследование из рук вон плохо, на этот раз расставит все точки над «i». Он сказал, что завтра придумает, как провести анализ ДНК погибшей женщины, которую ошибочно сочли Невви Руэль. И тогда мы все узнаем. Забавно, что настал момент, который я много лет считала кульминационным, однако теперь это не имеет никакого значения. «Нет ничего хуже неопределенности», – вечно твердила мне школьная психологиня, загоняя в свой дурацкий кабинет. Да, я наконец-то узнаю правду. Но маму-то этим все равно не вернуть. Я берусь за дневники матери, но не могу прочесть ни строчки – становится трудно дышать. Потом достаю заначку – шесть однодолларовых купюр – и сворачиваю каждую из них в маленького слоника. По моему столу марширует целое стадо. Потом включаю компьютер. Захожу на сайт NamUs и просматриваю новые объявления. В Вестминстере, штат Северная Каролина, пропал восемнадцатилетний парень: утром подвез свою мать на работу, и с тех пор его никто не видел. Он сидел за рулем зеленого «доджа-дарт» с номерным знаком 58U-7334. Приметы: белокурые волосы до плеч и заостренные, особым образом подпиленные ногти на руках. В Уэст-Хартфорде, штат Коннектикут, женщина семидесяти двух лет, страдающая параноидальной шизофренией, ушла из дома для престарелых, сказав сотрудникам, что отправилась на кастинг в «Цирк дю Солей». Она была одета в синие джинсы и толстовку с изображением кота. В Эллендейле, штат Северная Дакота, девушка двадцати двух лет ушла из дому с неизвестным мужчиной и не вернулась. Я могу кликать по этим ссылкам целый день. А пока просмотрю их все, появятся сотни новых. Нет числа людям, которые оставили дыры в форме сердца в чьих-то душах. В конце концов придет кто-нибудь храбрый и глупый и попытается их заштопать. Но это не сработает, и в результате у самого храбреца-альтруиста тоже возникнет в душе дыра. И так далее: замкнутый круг. Просто чудо, что вообще кто-то остается в живых, когда от всех нас отваливаются такие большие куски. На мгновение я позволяю себе предаться фантазиям, какой могла бы быть моя жизнь. Вот мама, сестренка и я свернулись под одеялом на диване; воскресенье, идет дождь; мама обнимает нас, и мы вместе смотрим какую-нибудь девчачью киношку. Мама кричит, чтобы я подняла с пола свой свитер, потому что гостиная – это не корзина для грязного белья. Мама укладывает мне волосы перед первым школьным балом, а сестра изображает, что красится перед зеркалом в ванной. Мама с энтузиазмом фотографирует, как я прикалываю к платью бутоньерку, а я делаю вид, что сержусь, хотя на самом деле меня радует, что для нее этот момент так важен. Мама гладит меня по спине, когда через месяц мы расстаемся с тем парнем, с которым я ходила на бал, и говорит, что он идиот, если не сумел оценить такую замечательную девушку, как я. Дверь открывается, и в комнату входит бабушка. Она садится на кровать. – Сперва я решила, что ты сделала это по недомыслию: просто не представляла, как сильно я буду переживать, когда ты не пришла домой в первую ночь и даже не соизволила мне позвонить. – (Я смотрю на свои колени, лицо горит.) – Но потом поняла, что ошибалась. Уж кто-кто, а ты на собственной шкуре испытала, каково это, когда кто-то вдруг пропадает. – Я ездила в Теннесси. – В Теннесси? – переспрашивает она. – Но зачем? И как ты туда добралась? – На автобусе, – поясняю я. – Я была в заповеднике, куда отправили всех наших слонов. Бабушка хватается за голову: – Ты отправилась в такую даль, чтобы побывать в зоопарке? – Это не зоопарк, а совсем даже наоборот, – уточняю я. – Я поехала туда, потому что надеялась найти одного человека, который знал маму. Я думала, Гидеон расскажет мне, что с ней случилось. – Гидеон, – повторяет бабушка. – Они работали вместе, – продолжаю я, но благоразумно умалчиваю о том, что у них был роман. – И?.. – спрашивает она. – Ты выяснила что-нибудь? Я качаю головой, медленно стягивая с шеи шарф. Он такой легкий, ну просто невесомый: это облако, дыхание, воспоминание. – Бабушка, – шепотом говорю я, – похоже, мама умерла. До сих пор я не понимала, что у слов острые края, что они могут порезать язык. Скорее всего, мне сейчас не удалось бы произнести больше ничего, даже если бы я попыталась. Бабушка берет шарф, наматывает его себе на руку, как бинт, и произносит: – Да, я тоже так думаю. – После чего разрывает шарф пополам.