– Да, система несовершенна, но изменить ее, увы, не в наших силах, – со вздохом признает босс, явно надеясь, что после этого я смирюсь и уйду. Однако он плохо меня знает. – Если вы сейчас же не снимете трубку, чтобы разрулить ситуацию, – напираю на него я, – то это придется сделать мне самой. Но я позвоню в «Нью-Йорк таймс», на Би-би-си и в «Нэшнл джиографик». А также во Всемирный фонд дикой природы, Джойс Пул, Синтии Мосс и Дафне Шелдрик. Я напущу на вас всех защитников животных и просто неравнодушных людей. А что касается лично вас, то моими стараниями на этот лагерь обрушатся такие потоки дерьма, что финансирование, выделяемое на изучение слонов, иссякнет еще до захода солнца. Так что берите трубку, – повторяю я, – или этим займусь я. Как бы ни разворачивалась эта история на самом деле, в моем воображении все происходило именно так. Когда моя мать вернулась к записям, в дневнике появился детальный отчет о том, как в лагерь прибыл злющий-презлющий Уилкинс с рюкзаком. Как он с недовольным видом ехал рядом с ней в джипе, сжимая в руках винтовку, пока она искала Кеноси и его приятелей. Из записей мамы мне известно, что «лендроверы» никогда не приближались к слоновьим стадам ближе чем на сорок футов, поскольку эти животные непредсказуемы. Но не успела мама объяснить это Уилкинсу, как он поднял винтовку и взвел курок. «Нет!» – закричала она, схватилась за дуло и направила его в небо. Переключила передачу и повела машину к слонам, чтобы сперва отогнать с дороги других молодых самцов. Потом свернула в сторону, взглянула на Уилкинса и сказала: «Теперь стреляйте». Он выстрелил. В челюсть. Череп слона состоит из пористых костей, которые защищают мозг, находящийся в глубине этой массивной сложной структуры. Нельзя убить слона выстрелом в челюсть или в лоб, потому что хотя пуля и ранит животное, но не попадет в мозг. Если вы хотите гуманным образом лишить его жизни, нужно целиться за ухо. Так что Уилкинс сделал только хуже. Мама написала, что Кеноси взревел от боли так, как раньше не ревел никогда. Она ругалась на всех известных ей языках бранными словами, которых прежде в жизни не произносила. Она даже подумывала, не отнять ли у Уилкинса винтовку и не пристрелить ли его самого. А потом случилось нечто удивительное. Лорато, самка-матриарх, мать Кеноси, бегом кинулась вниз с холма туда, где, шатаясь и истекая кровью, топтался ее сын. Единственным препятствием на ее пути был «лендровер». Мама знала, что нельзя стоять между слонихой и ее детенышем, даже если ему уже тринадцать лет. Она дала задний ход, расчищая пространство между Кеноси и Лорато. Не успела Лорато добраться до места, Уилкинс сделал еще один выстрел, который на этот раз достиг цели. Лорато остановилась как вкопанная. Вот что написано в дневнике: Она потянулась к Кеноси и гладила его тело от хвоста до хобота, с особенной нежностью прикасаясь к тому месту, где в шкуру врезалась проволока. Слониха перешагнула через массивное тело сына передними ногами и стояла над ним, как мать, защищающая детеныша. Из ее височных желез выделялся секрет, по бокам головы оставались темные полосы. Даже когда группа самцов удалилась, а ее стадо собралось вокруг, чтобы погладить Кеноси, Лорато не сошла с места. Солнце село, взошла луна, а она все еще стояла, потому что просто не могла или же не хотела оставить сына. Как мы прощаемся с близкими? В ту ночь пролился метеоритный дождь. Мне казалось, что само небо плачет. А потом мама собралась с духом и написала о том, что произошло, с объективностью ученого. Вот что можно прочитать в дневнике, если перевернуть пару страниц: Сегодня произошли два события, которые меня порядком удивили. Во-первых, после того что сделал Уилкинс, сотрудники заповедников получили право в случае необходимости умертвлять слонов по своему усмотрению. Так что нет худа без добра. А во-вторых, я наблюдала душераздирающую сцену: слониха, детеныш которой уже ни по каким меркам не мог считаться детенышем, тем не менее вернулась к нему, когда он попал в отчаянное положение, готовая защитить своего ребенка. Мать всегда остается матерью. Вот что моя мама неровным почерком вывела внизу страницы. Не упомянув о том, что именно в тот день решила сузить поле своего исследования и вместо изучения воздействия травмирующего опыта на слонов занялась проявлениями у этих животных горя. В отличие от нее, я не думаю, что случившееся с Кеноси – такая уж беспросветная трагедия. Читая финальные строки этой грустной истории, я ощущала себя наполненной искрами метеоритного дождя, о котором писала мама. В конце концов, последнее, что видел Кеноси, прежде чем его глаза закрылись навеки, была мать, спешащая к нему на помощь. На следующее утро я размышляю, не пора ли рассказать бабушке про Верджила. Спрашиваю у Герти совета: – Как ты думаешь? Конечно, было бы проще, если бы меня подвезли до офиса детектива. А так придется опять крутить педали и катить на велике через весь город. Пока поиски матери привели лишь к тому, что мои икроножные мышцы не уступают по силе мышцам балерины. Псина стучит хвостом по деревянному полу. – Один раз – «да», два раза – «нет», – говорю я, и Герти понимающе склоняет голову набок. Слышу, как меня зовут – уже второй раз, – и, громко топая, спускаюсь вниз по лестнице. Бабушка стоит у стола и вытряхивает из коробки в тарелку хлопья мне на завтрак. – Я проспала. Сегодня нет времени готовить горячий завтрак. Хотя, вообще-то, в тринадцать лет ты могла бы уже сама о себе позаботиться, – бурчит бабуля. – Я видала золотых рыбок, лучше приспособленных к жизни, чем ты. – Она вручает мне пакет с молоком и отключает мобильник от зарядного устройства. – Вынеси мусор, прежде чем опять пойдешь нянчиться с ребенком. И ради бога, причешись. А то у тебя на голове просто воронье гнездо. Это не та беззащитная женщина, которая приходила ко мне в спальню вчера вечером. Разговора по душам словно и не было. Она роется в сумочке: – Где же ключи от машины? Похоже, у меня начинается склероз… – Бабушка… то, что ты вчера сказала… – Я откашливаюсь. – О том, что у меня хватит храбрости вести поиски мамы… Она едва заметно качает головой; если бы я не смотрела на нее так пристально, то вряд ли вообще это увидела бы. – Ужин в шесть, – объявляет бабуля тоном, который ясно дает мне понять, что разговор окончен, хотя я еще толком не успела его начать. К моему удивлению, на подступах к полицейскому участку Верджил держится так же уверенно, как вегетарианец на фестивале барбекю. Он не хочет входить через главную дверь. Мы вынуждены красться задами и проскакивать через служебный вход, после того как какой-то коп заходит внутрь, нажав на звонок. Верджил упорно не хочет разговаривать ни с дежурным, ни с диспетчером. И не ударяется в ностальгические воспоминания типа «Вот здесь был мой шкафчик, а тут мы держали печенье». У меня создается впечатление, что наш сыщик оставил работу не по своей воле, и я уже начинаю подозревать, что его уволили за какой-то промах. Так или иначе, он явно что-то недоговаривает. – Видишь вон того типа? – Верджил подтаскивает меня к углу коридора, чтобы я высунулась и взглянула на мужика, сидящего за столом в хранилище вещественных доказательств. – Это Ральф. – Гм, он похож на глубокого старика. – Он выглядел так, еще когда я здесь работал, – отвечает Верджил. – Мы, помнится, тогда шутили, что он превратился в окаменелость, как улики, которые охраняет. Мой спутник делает глубокий вдох и идет дальше по коридору. Верхняя створка двери в кладовую вещдоков открыта. – Эй, Ральф, привет! Давно не виделись. Движения у Ральфа замедленные, как будто он находится под водой. Сначала поворачивается корпус, затем плечи, последней – голова. Вблизи видно, что лицо у стража вещдоков морщинистое, как кожа у слонов на картинках, прицепленных скрепками к страницам маминого дневника; глаза блеклые, как яблочное желе, да и взгляд примерно той же консистенции. – О, какие люди, – тягучим голосом произносит Ральф. – А я слышал, будто ты однажды вошел в хранилище улик по «висякам», да так оттуда и не вышел. – Как там говорил Марк Твен? «Слухи о моей смерти сильно преувеличены». – Полагаю, если я спрошу, куда ты пропал, то ответа не дождусь, – говорит Ральф. – Это точно. И я был бы тебе безмерно благодарен, если бы ты не упоминал о моем появлении здесь. У меня почесуха начинается, когда люди задают слишком много вопросов. – Верджил достает из кармана слегка помятый кексик «Твинки» и кладет на конторку между нами и Ральфом. – Сколько лет этому десерту? – тихонько интересуюсь я. – Небось срок годности давно вышел. – В эти штуки столько консервантов напихано, что они и через пятьдесят лет не протухнут, – шепчет в ответ Верджил. – Да и потом, Ральфу все равно не разобрать дату изготовления, шрифт слишком мелкий. Лицо старика светится от удовольствия. Рот кривится в улыбке, а по лицу расползается сеть морщин: я невольно вспоминаю видео о землетрясении, которое видела на YouTube. – Не забыл о моей слабости, Вёрдж, – растроганно произносит он и смотрит на меня. – А кто это у тебя нынче в напарниках? – Это моя партнерша по теннису. – Верджил перегибается через открытую часть двери. – Слушай, Ральф, мне нужно кое-что проверить по одному из старых дел. – Но ты ведь больше не в штате… – Я и прежде-то был, считай, на птичьих правах. Да ладно, приятель. Я же не собираюсь вмешиваться в какое-нибудь текущее расследование. Просто освобожу тут у тебя немного места. Сторож пожимает плечами: – Думаю, это не повредит, коли дело закрыто… Верджил открывает задвижку двери и протискивается мимо Ральфа. – Не вставай. Я знаю, куда идти. Вслед за ним я шагаю по длинному проходу. Обе стены от пола до потолка скрыты за металлическими стеллажами, все свободное место на полках плотно заставлено картонными коробками. Верджил шевелит губами, читая наклейки на ящиках: там указаны номера дел и даты. – В следующем проходе, – бормочет он. – Здесь уже начиная с две тысячи шестого года. Еще через пару минут он останавливается и начинает, как обезьяна, карабкаться вверх по стеллажу. Достает одну из коробок и бросает мне. Она легче, чем я ожидала. Я ставлю ее на пол, чтобы принять от Верджила еще три. – Это всё? – спрашиваю я. – Вы, кажется, говорили, что в заповеднике тогда собрали тонны улик. – Сперва и были тонны. Но дело-то раскрыто. Мы храним только то, что непосредственно связано с людьми. А остальное – образцы почвы, сломанные стебли растений и прочее, что оказалось несущественным, уничтожили. – Но если кто-то уже тщательно исследовал все это, то какой смысл снова рыться в коробках?