— Стой тут и жди. Я поволок тачку в здание вокзала, по указателям быстренько сориентировался, а вот по ступенькам груз еле спустил, один раз чуть не упал и не перевернул кравчучку. Хорошо мужчина помог. Камеры хранения были двух типов: автоматические, где нужно было покупать пятнадцатикопеечные монеты, бросать в приемник и вводить код, и те, что работали, как гардероб: сдаешь кладь, получаешь жетон. Почесав в затылке, я решил, что один в метро точно убьюсь с этой кравчучкой, потому набил коробки в рюкзаке черешней до упора, часть груза расфасовал по пакетам, переложил их в сумку и выкинул одну картонную коробку. Вот так полегче будет. В автоматический бокс мой груз не влез, я заплатил пятьсот рублей охраннику — он поставил кравчучку за стойку, прицепил номерок — получил жетон и побежал к бабушке. Дожидаясь меня, она нервно курила. Убедившись, что ребенок не потерялся, затушила папиросу. — Вот и все, — развел руками я. — Встречай, Москва! Она собралась было тащить тележку, но я оттеснил ее со словами: — Ну уж нет! Дорогу молодым! Вот когда ступеньки начнутся, тогда твоя помощь и понадобится. Еще и тележка подозрительно скрипела. Если отвалится колесо, нам хана. Придется тащить ее, как груз 200, но тогда есть риск подавить абрикосы. Обстановка на привокзальной площади мало отличалась от той, что на перроне: таксисты, торгаши, клетчатые сумки. Переходом от Казанского вокзала до Комсомольской я ходил не раз, но он показался мне незнакомым. Стены залепляли объявления, образующие напластования, у стен толпились торговцы всем — от трусов и вязаных носков до паленой водки и самосолов — и нищие, даже гадалка затесалась с красной руной во лбу, увешанная атрибутикой, как елка — игрушками. И ведь не так давно все это казалось нам нормальным, но стерлось из памяти, как горячечный сон. Сейчас смотрю — и волосы дыбом. Сюр. Гротеск! Еще и люди одеты, как клоуны, особенно женщины. Хочется ущипнуть себя, проверить, не сплю ли. Зазевавшись, споткнулся и налетел грудью на ручку кравчучки. Больно! Значит, не сплю. Глава 13 Лучшие в Москве! Если бы человеческие неприязнь и проклятия причиняли вред и работали, как дебафы в компьютерной игрушке, то, обездвиженные и ослабевшие, мы бы не вылезли из метро. По понятной причине рюкзаки в электричке мы снять не могли, потому толкались и причиняли неудобства пассажирам, которые не стеснялись в выражениях: и понаехали мы в нерезиновую (первый раз услышал в классическом исполнении), и дармоеды мы с упырями, и паразиты, и твари необразованные. Про «куда прешь», «из-за вас не пройти», «свали с дороги», «сними рюкзак» и прочее вообще молчу. Самого всегда раздражали люди с поклажей, а теперь я оказался на их месте и понял, что не от легкой жизни человек навьючивается, как ишак — мало в этом приятного. Мы живем в городе братской любви, нас помнят, пока мы мешаем другим. Намучились мы с тележкой знатно, особенно на эскалаторах. Что там с товаром, страшно было подумать. Переспевшие абрикосы не выдержали бы такого экстрима, зеленоватые, надеюсь, доживут. — И куда теперь? — спросила бабушка, останавливаясь возле колонны. — Туда. Вот, видишь, написано: «Выход в город». На другую станцию нам точно не нужно. Подождав, пока пассажиры электрички подойдут к эскалатору, за ними направились и мы — улучив момент, пока там мало людей, чтобы никому не мешать. — Последний рывок, — обнадежил я бабушку, устанавливая тележку на ступеньку эскалатора, едущего вверх, и устраиваясь рядом. Странно, но даже такое метро — неухоженное, заклеенное объявлениями, будило теплые воспоминания о жизни в Москве. Наверное, виной тому теплый подземный ветер, толкаемый по тоннелям электричками. Дохнул в лицо — и вернулось ощущение времени, когда было хорошо. И еще я не чувствовал себя в Москве чужим, меня будто бы запомнили и ждали, а значит, ничего плохого не случится. Поднявшись на эскалаторе, я направился к бездействующим турникетам. Бабушка воскликнула: — Ты куда? Нам же в город! Или за выход тоже платить? — Это выключенные турникеты. Мы правильно идем. — Точно? Я откатил тележку к стене и сказал бабушке: — Постой здесь, пока я разведаю самый короткий путь. — Не заблудишься? — встревожилась она. Хотелось съязвить: «Всенепременно» — но я улыбнулся. — Нет. Но меня может не быть десять минут и дольше. Ты главное без меня торговлю не начинай. Кстати, который час? — Без пяти одиннадцать. — Отлично! Все, убежал! Мимо теток, продающих одежду с рук, я рванул в переход, в нерешительности замер под табличкой, где одна стрелка указывала на Таганскую и Марксистскую, вторая — только на Марксистскую. Остановил женщину в зеленом платье, спросил: — Извините, а где тут универсам «Таганский» и рынок? — А вот, — женщина махнула рукой, — сразу выйдешь — увидишь. Только не универсам, а гастроном! Дальше я услышал извечное, кочующее из поколения в поколение: — Превратили Москву в шалман! Нет уже нашей любимой доброй Москвы! Я выбежал на площадь. Над бурлящим стихийным рынком красовались огромные буквы гастронома «Таганский». Н-да, не это я ожидал увидеть, а привычный крытый огороженный рынок с бетонными прилавками, где можно купить место, а тут — не пойми что, прилавки собраны из чего попало. Кому за место платить? Правильнее сразу денег дать, так надежнее и точно не тронут. Или все места выкуплены и заняты? Часть прилавков железная, часть — деревянная, торгуют всем вперемешку — и на прилавках, и с коробок на земле. Асфальт покрыт обрывками картона, щепой, гнилыми овощами. Хотя «птичка» была в другом месте, и тут наблюдались продавцы котят и клетки с волнистыми попугайчиками. О, а вон и банки с рыбками — гуппи, сомиками и скаляриями. Я двинулся вдоль выстроившихся рядком продавцов. Вязаные носки и шапки, детские вещи, дедовские вещи, вилки, ложки, старые книги. Клубника. Наверное, наша, южная. Местная, насколько помню, созревает ближе к июлю. — Почем? — поинтересовался я у сухонького мужичка. — Тысяча! — ответил он, и я не выдержал, удивленно присвистнул, у нас в эту пору она по четыреста-пятьсот, может, уже и дороже. Он развел руками. — Ну а что ты хочешь — июнь холодный, на юге закончилась, и перестали возить, эта — из-под пленки. Движемся дальше. — Зеленый горох, — с выраженным южным акцентом орала дородная молодая женщина, — горихи, квасоля! Ясно, Украина тут как тут. Их, видимо, наши таможенники не щемят, пропускают с товаром, а Курский вокзал, куда поезда с их юга приходят, рядом, одна станция всего. Потому Виталя это место и облюбовал. На коробке перед женщиной лежали бумажные кульки с зеленым горошком, фасолью, ядрами орехов. — Почем орехи? — спросил я. — Килограмм. — За полторы отдам. Я опять присвистнул, в этот раз — восторженно. Вот что возить надо! Себестоимость килограмма — двести пятьдесят рублей! Наценка 500%! Фантастика! У меня аж пульс участился. А я, чтобы две тысячи заработать, весь день ставриду таскал. Хотя, если учесть, сколько мучений претерпевают люди, чтобы доставить сюда товар, не так уж и дорого. А вот и черешня, надо полагать, украинская. Мелкая, гораздо мельче нашей, почти черная. Указав на нее, я спросил: — Почем? — Семьсот, — почти без акцента ответила торговка, похожая на Солоху из фильма, — три килограмма осталось, все за пятьсот отдам! — Мне отдай! — между мною и ней вклинилась необъятная бабка с авоськой. — Семьсо-о-от, — мечтательно протянул я и принялся мысленно умножать наши сорок шесть килограммов черешни на семь. Тридцать две тысячи! А еще ж абрикосы и немного картошки. Мы, млин, богаты! Мы — олигархи! Усталость как рукой сняло. Молодая картошка — тысяча! А вот абрикосов нигде не оказалось — еще не сезон, они только-только начали спеть в Армении. А еще странно видеть на рынке в основном славянские лица. Хотя вон и кавказцы за прилавками — перекупы, видимо. Я оббежал все ряды, но абрикосов не нашел. Черешни было немного, цена колебалась от тысячи рублей до шестисот. Картошка молодая стоила от восьмисот. Орехи продавались в основном в скорлупе по пятьсот, ядра — от тысячи с небольшим до двух, в зависимости от внешнего вида товара. Это просто праздник какой-то! Да по моему самому оптимистическому прогнозу сумма получалась меньшая! Увлекшись, я потерял счет времени. Увидел часы на руке пенсионера, рванул к бабушке. Не рванул — полетел, земли едва касаясь! А когда прибежал, даже не запыхался. Бабушка стояла, грузно опершись на тележку, нервно мяла пальцами папиросу и не могла успокоить нервы парой затяжек — тут-то, считай, помещение. — Ты где пропал? — нахмурилась она, но, видимо, ей передалась моя радость, и она расправила плечи. — Рассказывай! — Черешня от шестисот до тысячи! Абрикосов нет вообще! Это Клондайк, ба! — Да ну! — выдохнула она, но ее глаза распахнулись, заблестели. — Я те говорю! Пошли скорее! — Я поволок тележку, не чувствуя веса, потому что в мыслях крутились фантастические суммы и обильно выделялись дофамин с адреналином. — Так почем будем абрикосы продавать? — спросила бабушка.