Соня спросила официанта, не встречался ли он с Лоркой лично, и тот ответил, что видел поэта раз или два. – Многие местные верят, что с ним умерла и часть города. Заявление было сразу веским и интригующим. Представления Сони о гражданской войне в Испании исчерпывались смутными воспоминаниями о паре книг Эрнеста Хемингуэя и Лори Ли; она знала, что оба писателя принимали в ней участие, но сверх того – почти ничего. Женщину разобрало любопытство: старик явно воспринимал утрату Лорки как личное горе. – Что именно вы имеете в виду? – уточнила она, понимая, что от нее ждут каких-то слов. – Когда люди поняли, что стало с Лоркой – его застрелили в спину, – все либерально настроенные испанцы уяснили, что это значит: в опасности каждый и война в Гранаде все равно что закончена. – Простите, но я мало что знаю о вашей гражданской войне. – И неудивительно. Многие в этой стране тоже мало о ней знают. Большинство либо забыли, либо почти ничего и не знали – так уж их воспитали. Соня видела, что старику такой расклад был не по душе. – А почему так произошло? Официант, невысокий, как и многие испанцы его возраста, подался вперед и крепко схватился за спинку свободного стула, придвинутого к Сониному столу. Его темные глаза впились в красную скатерть, да так цепко, что создавалось впечатление, будто он решил в самых малейших подробностях изучить рисунок переплетения нитей. Прошло несколько минут, и Соня начала подозревать, что он, наверное, позабыл о ее вопросе. Хотя седины в волосах мужчины было немного, женщина разглядела, что кожа на его точеном лице и на руках сморщилась, словно осенний листок, и решила, что ему где-то за восемьдесят. Еще она заметила, что пальцы его левой руки были сильно скрючены. «Артрит, наверное», – подумалось ей. Ее отец тоже имел обыкновение вот так забываться, поэтому она более или менее привыкла к подобным периодам затянувшегося молчания. – А знаете, – наконец заговорил он, – я не уверен, что смогу объяснить. – Не переживайте, – успокоила она мужчину, заметив, что его глаза покраснели и наполнились слезами. – Это я так, из праздного любопытства поинтересовалась. – Да как же мне не переживать, – ответил он, немного волнуясь и смотря прямо на нее. Тут Соня осознала, что неверно поняла его слова. Во взгляде старика читалась такая ясность, что она не сомневалась – он мыслит здраво, как никогда. Официант продолжил: – Я переживаю, что вся эта страшная история забудется, точно как забыли Лорку и многих других. Соня откинулась на спинку стула. Ее ошеломила страсть в голосе мужчины. Он говорил о событиях почти семидесятилетней давности так, словно они произошли не ранее чем вчера. – Я не могу назвать какой-то одной причины, по которой развязалась война. Вначале царил жуткий сумбур. Никто не понимал толком, что происходит, и уж точно не ведал, чем все закончится и как долго продлится. – Но что-то ведь подтолкнуло такое развитие событий? И как в них оказался замешан Лорка? Он же был поэтом, а не политиком, ведь так? – Понимаю, вы задаете вроде бы простые вопросы. Хотел бы я дать на них простые ответы, да не могу. Годы перед гражданской войной не были совсем уж безмятежными. Какое-то время в стране происходили брожения, политическая обстановка была настолько сложной, что большинство из нас не знали даже, как к ней подступиться. Народ голодал, левое правительство, казалось, топталось на месте, и армия решила взять руководство страной на себя. Это если объяснять вкратце. – Картина вырисовывается довольно-таки ясная. – Это только так кажется, уверяю вас. Соня потягивала свой кофе. В ней пробудилось любопытство, и, поскольку других посетителей у него вроде бы не наблюдалось, женщину так и подмывало порасспрашивать пожилого официанта поподробней. Тут в кафе заявилась экскурсионная группа из двенадцати японцев, и скоро они уже с нетерпением ждали, пока у них примут заказ. Старик-официант отошел, чтобы обслужить новых гостей, и Соня наблюдала за тем, как мужчина записывает их пожелания себе в блокнот: тяжкое занятие, но его выручало терпение: японцы не владели ни испанским, ни английским; на последнем, кстати, он изъяснялся бегло, но с сильным акцентом. Теперь стало понятно, почему меню здесь так часто были проиллюстрированы кричаще-яркими снимками неаппетитно выглядевших кушаний и молочных коктейлей с пенкой; так иностранцы по крайне мере могли сделать заказ, просто ткнув пальцем в понравившееся блюдо. Когда он вынес японцам их напитки и выпечку, у него оказалась и вторая чашка кофе для Сони; она была тронута таким к себе отношением. Кафе стало наполняться посетителями, и Соня поняла, что то время, когда она безраздельно владела его вниманием, вышло. – Ла куэнта, пор фавор. – Она попросила счет, почти полностью задействовав весь свой словарный запас испанского. Хозяин кафе покачал головой: – Не беспокойтесь. Соня улыбнулась. Простой знак внимания, но он ее тронул. Интуиция подсказывала ей, что за ним не водилось привычки раздавать напитки направо и налево. – Спасибо. С вами было очень интересно побеседовать. Я, пожалуй, пойду посмотрю на дом Лорки. Как мне отсюда до него добраться? Он указал Соне на улицу и добавил, что в конце ей нужно будет повернуть направо. Десять минут, не больше, и она окажется рядом с Уэрта-де-Сан-Висенте, усадьбой в южной части города, служившей семейству Лорка летней резиденцией. – Красивое место, – сказал он. – И там сохранилось кое-что из вещей Федерико и его семьи. Правда, немного стылое. – Стылое? – Сами увидите. На этом расспросы пришлось прекратить: старик вернулся к работе и уже стоял к Соне спиной, принимая очередной заказ. Женщина поднялась, собрала свой путеводитель, сумочку и карту и стала пробираться к выходу, огибая скопившихся туристов. Она уже начала удаляться от кафе, когда старик нагнал ее и на секунду придержал за руку. Ему не терпелось еще кое-чем поделиться. – На кладбище тоже стоит подняться, – проговорил он. – Лорка умер не там, но на том склоне были расстреляны тысячи других. – Тысячи? – с сомнением переспросила она. Старик кивнул. – Да, – уверенно подтвердил он. – Несколько тысяч. Для города такого размера Соне эта цифра показалась огромной. Видимо, старик все-таки не совсем дружил с головой, да и отправить туристку поглядеть на муниципальное кладбище тоже было довольно странно. Она вежливо кивнула и улыбнулась. Пусть даже дом погибшего поэта и вызывал у нее некоторое любопытство, никакого желания посещать места погребений женщина не испытывала. Следуя полученным указаниям, Соня прошла по длинной прямой улице Рекохидас, ведущей на окраину города. Магазины уже открылись, и под обрывки музыки, доносившейся изнутри, тротуары заполнялись молодыми девушками; они шли, держа друг дружку под руку и переговариваясь, а под мышкой у них болтались новенькие объемные пакеты. Эта улица была центром молодежной моды, и манящие витрины, в которых были выставлены сапоги, яркие, переливающихся оттенков ремни, манекены с невыразительными лицами в стильных пиджаках, притягивали этих девушек, как мед – пчел. Прогуливаясь по солнечной стороне улицы и чувствуя биение жизни, прекрасной как никогда, тяжело было вообразить себе Испанию такой, какой представил ее владелец кафе, – раздираемой распрями. Пусть ее и заинтриговало то, что он рассказал о войне, Соня терялась в догадках: отчего свидетельств о ней почти не осталось? Она не заметила ни мемориальных досок, ни памятников, увековечивавших события того времени, да и в атмосфере, царившей вокруг, не было и намека на то, что молодежь здесь ощущает груз прошлого. Может, большинство туристов и приезжало в Гранаду ради исторических памятников Альгамбры, но такие улицы, как эта, демонстрировали, что существует иная Испания, устремленная в будущее, преобразовывающая здания с многовековой историей в футуристичные дворцы из стекла и стали. Толике старых магазинных фасадов удалось сохранить свой первоначальный вид – с нарядными вывесками и именем владельца золотом на черном стекле, но они были все-таки диковинками, сохраненными из соображений ностальгии, и к современной Испании отношения не имели. В конце улицы, там, где заканчивались магазины и вырастали безликие, выстроенные словно под линейку многоквартирные дома, перед Соней открылся прекрасный вид на зеленеющие за городом долины Веги, на ее тучные пастбища. Сверившись с картой, женщина повернула вправо и, миновав ворота, вошла в парк. Он раскинулся на несколько гектаров и представлял собой нечто среднее между скучным городским сквером и садом Елизаветинской эпохи с клумбами сложных геометрических форм: его песчаные дорожки тянулись мимо выложенных ломаной линией бордюров и низко подстриженных живых изгородей. Растения недавно полили: с бархатистых пурпурных лепестков хрустальными бусинками свисали капельки воды, а влажный воздух был напоен одуряющей смесью ароматов розы и лаванды. Насколько могла судить Соня, это место было совершенно пустынным, если не брать во внимание пару садовников да двух седовласых мужчин, которые сидели на скамейке, прислонив трости к коленям. Они были полностью увлечены разговором и даже не взглянули на Соню, когда та прошла мимо; звук трубы, пронзивший воздух, их тоже нисколько не побеспокоил, хотя и разносился по пустому парку особенно гулко. Одинокий трубач не выступал (смысла в этом, учитывая скудное число гуляющих, не было), а так – просто использовал возможность поупражняться. Согласно путеводителю, усадьба Сан-Висенте находилась в самом центре, и сейчас сквозь густую листву деревьев Соня могла наконец разглядеть очертания белого двухэтажного здания. Рядом теснилось нескольких человек в ожидании, когда откроются двери. Дом, связанный с именем великого Федерико Гарсии Лорки, оказался куда скромнее, чем ей представлялось. В одиннадцать часов темно-зеленая входная дверь распахнулась и выстроившимся гуськом гостям разрешили войти. Их на испанском поприветствовала хорошо одетая женщина средних лет. Соне подумалось, что манеры выдавали в ней экономку: она держалась как хозяйка, но к дому, за которым присматривала, относилась с благоговением. От гостей ожидалось, что и те будут чтить его как святыню. Познаний Сони в испанском хватило, чтобы уловить кое-что из речи, которую женщина выдала перед началом экскурсии: Лорка любил этот дом и провел здесь много счастливых летних дней; в доме ничего не меняли с того августовского дня 1936 года, когда он уехал в центр города искать убежище у своих друзей; после смерти поэта все члены его семьи оказались в изгнании. Гостей просили не пользоваться вспышкой; на осмотр дома дается полчаса. У Сони сложилось впечатление, будто женщина предполагала, что посетители имеют представление о поэте и его произведениях, точно как экскурсовод в соборе ожидает, что туристы знают о том, кто такой Иисус Христос. Дом, как и выданная информация, излишествами не баловал: белые стены, высокие потолки, на полу плитка. Души в нем было не больше, чем в окружающем его теперь парке. Трудно было представить, как за этим обеденным столом из темного дерева, окруженного жесткими стульями с высокими спинками, велись оживленные разговоры или как за этим громоздким письменным столом Лорка сочинял стихи. В витрине было выставлено несколько его рукописей: строчки, выведенные изящным кудрявым почерком, рядышком – тонко выполненные цветные рисунки. На стенах висели любопытные портреты и кое-какие наброски Лорки для театральных постановок, но вот понять, что он был за человек, представлялось решительно невозможным. Дом оказался скорлупой, пустой оболочкой, и Соня почувствовала разочарование. Старик в кафе говорил о поэте с такой страстью, к тому же она была немного озадачена тем, как слабо теперь ощущалось, что в доме когда-то жила целая семья. Может статься, все здесь навевало ей мрачные мысли, потому что она пришла сюда, услышав историю убийства поэта. Соня остановилась у стенда с открытками. Только здесь начинала появляться хоть какая-то ясность. Здесь обнаружилось несколько десятков портретов поэта. Вот он – человек, некогда наполнявший этот дом своим присутствием. Было что-то поразительно живое и современное в его лице, а карие, шоколадного оттенка глаза неотрывно смотрели не только на фотографа, но и на любого другого посетителя этого дома, взглянувшего на снимок спустя все эти годы. У него были волнистые волосы, густые брови, угреватая, неровная кожа и оттопыренные – вероятно, больше, чем бы ему хотелось, – уши. Образов он на себя примерил немало: на одном из фото он играл роль дядюшки, а его племянница, похожая на поэта словно родная дочь, сидела у него на коленях и училась читать, водя пухлым пальчиком по странице. На другом он весело позировал вместе со своими братом и сестрой; казалось, будто все трое едва сдерживают смех, чтобы снимок получился. От теплоты, которой были проникнуты и тот день, и их чувства друг к другу, фотография буквально светилась. Остальные изображения были семейными и позволяли хоть краем глаза заглянуть в давно ушедший в небытие мир, в котором дети носили хлопчатобумажные передники, младенцев обряжали в чепцы, женщины занимались вышиванием, а мужчины восседали в полосатых шезлонгах. Много было снимков, выдававших ребячливую сторону характера Лорки: на одном поэт, стоявший за огромным нарисованным бипланом, изображал летчика, на другом его улыбающееся лицо выглядывало в прорезь ростовой ярмарочной фигуры полнотелой женщины. Сквозила в них какая-то детская дурашливость; на прочих же, где Лорка позировал с группой других интеллектуалов или с молодым человеком, он был сама серьезность. Чем бы он ни занимался: играл на фортепиано, выступал с речью, дурачился, позировал фотографу, – поэт явно был человеком, влюбленным в жизнь; эти фотографии, от которых веяло теплом и жизнелюбием, воодушевили Соню не в пример больше, чем сам дом. Они запечатлели драгоценные мгновения беззаботной жизни, от которой скоро не останется и следа. Одним этим они уже приковывали к себе внимание. Фотографии были разложены по порядку и выставлены в аккуратных деревянных отделениях, тянущихся вдоль прилавка. На последней в ряду был изображен Лорка, стоящий у входной двери этого самого дома летним днем; яркий солнечный свет резко обозначил отбрасываемую мужчиной густую тень. Соня задумалась: что, если этот снимок был сделан в то же лето, когда поэта арестовали и убили? Женщина двигалась вдоль ряда фотографий, вытаскивая по одной каждого вида. – Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросила девушка за кассой. Ее слегка озадачило то, как надолго посетительница задержалась у открыток. У них, бывало, подворовывали, но обычно это случалось, когда на экскурсию приводили школьников, в то время как эта женщина не вызывала даже и тени подозрения. Заприметив пачку открыток в руках Сони, девушка, перегнувшись через прилавок, потянулась к стопке книг. – Если нужно так много, – сказала она, – лучше возьмите вот это. Соня взяла из ее протянутых рук маленькую книжицу и пролистала страницы. Там были собраны все изображения с открыток и даже больше, снимки сопровождались подписями и цитатами. Со словарем у нее, может, и получится их перевести. Взгляд Сони остановился на последнем снимке Лорки, где он сидит в белом костюме за столиком в кафе в компании стильно одетой дамы в берете. Перед ними на столике стоит графин с вином, сквозь густую крону деревьев пробиваются солнечные лучи. За другими столиками расположились еще посетители; они сидят, откинувшись на плетеных стульях: картина людского отдыха, мирной и спокойной Испании. Под снимком несколько слов: «Lo que más me importa es vivir». Их Соня могла перевести и без словаря: «Для меня важнее всего – жить». Трагическая ирония этих слов поразила ее в самое сердце. Во всех увиденных образах: в тюрбане, в аэроплане, с друзьями, с семьей – Лорка представал человеком с неуемным аппетитом к жизни. Сейчас уму было непостижимо, как поэт, любой поэт, мог стать фигурой столь важной, чтобы подвергнуться казни. Простой сельский беленый дом являл собой застывшее во времени воплощение невинности, памятник, который не трогали, хотя все находившееся от него в непосредственной близости смели с лица земли, освободив место новой прогрессивной Испании. Все равно что надгробная плита над пустой могилой. Соня отдала девушке несколько песет за книжку и вышла. Совсем скоро она уже была в гостинице. Стоило ей нажать кнопку вызова лифта, как двери открылись и ей навстречу шагнула лучащаяся довольством, как это бывает после десяти часов добротного сна, Мэгги. – Соня, – накинулась она на подругу, – ты где была? – Так, гуляла… – ответила Соня. – Я же тебе записку оставила. – Да видела я. Просто не была уверена, когда ты вернешься. – Я поднимусь, туфли возьму, – успела проговорить Соня в узкую щель между смыкающимися дверями лифта.