На тротуаре они обнялись. – Береги себя, Мэгги, – сказала на прощание Соня. – Не пропадай, ладно? – Знамо дело, не пропаду. А ты обязательно приезжай в гости. Не приедешь – сама сюда прилечу и силком увезу с собой. Через десять дней, приведя все дела в относительный порядок, Мэгги устремилась навстречу объекту своего страстного увлечения. Глава 10 Соня подсчитала, сколько недель уже не навещала отца. С тех пор как она в последний раз виделась с Джеком, прошло почти два месяца, и ее затопило чувство вины, которое ей, как единственному ребенку, разделить было не с кем. Жаль, что он не живет поближе, но Джек всегда уверял ее, что всем доволен и совершенно не хочет съезжать с насиженного места, где он родился и прожил всю сознательную жизнь. Время от времени Соня задумывалась, что случилось бы, начни здоровье ему изменять; пыталась представить, как он переезжает жить к ней с Джеймсом. Вот только картинка эта никак не желала складываться. Оставив за спиной тенистые улочки Уондсворта и проезжая через Бэлем, Тутинг и Норвуд, она напомнила себе держать язык за зубами по поводу своих проблем с Джеймсом – не стоит расстраивать отца. Кройдон, серый пригород Лондона. Если и существовала где-то полнейшая противоположность Гранаде, то этим местом был он. «Пожалуй, что и нет в западном мире второго такого уголка, напрочь лишенного даже отголоска какого-либо романтизма, волшебства или красоты», – размышляла про себя Соня. От поездки по его невзрачным улицам больно сжималось сердце. Интересно, заглядывали ли сюда архитекторы, работавшие в шестидесятых, полюбоваться на то, что с их творением сделало время? Могли ли они представить, что по тусклому бетону расползутся рваные пятна, а огромные панели из темного тонированного стекла покроются толстым, окончательно скрадывающим солнечный свет слоем пыли? Да и чего ради создателям всего этого возвращаться? Однако же ее отец любил это место и, пусть на его глазах оно изменилось до неузнаваемости, видел лишь его фантом, образ из прошлого. Вот он и владел отцовским сердцем. Привычный церемониал приветствия был соблюден. В тот субботний день Джек Хейнс выложил на тарелочку с уже поблекшим цветочным узором печенье в сахарной обсыпке. – Как твои танцы? – спросил он. – Просто прекрасно, – улыбнулась Соня, – мне очень нравится. – Это хорошо. Жаль, что мне танцы уже не по силам, – усмехнулся он. – А то я бы показал тебе кое-что из наших любимых движений. Хотя, думаю, по нынешнем временам они бы показались тебе чересчур старомодными. – Уверена, что не показались бы, – мягко отозвалась Соня. – Танец – он и есть танец, разве нет? – Ну, не знаю. Но я в любом случае рад, что ты не забросила танцы. – Да я даже представить себе такого не могу! – А в Испанию как съездила? – поинтересовался он. – Получил твою открытку. Хорошо отпраздновали день рождения Мэгги? Соня позвонила отцу перед самым вылетом и сказала, что отправляется в поездку со своей старой школьной подругой. – Просто волшебно, – ответила Соня, отпивая из чашки тонкого фарфора. – Пока были там, взяли несколько уроков танцев. – Чудесно. А в каком городе остановились? – В Гранаде… Едва это слово слетело с ее губ, как она услышала, что отец тихонько, себе под нос повторил его: – В Гранаде? Твоя мать родилась в Гранаде. – Что, правда? – воскликнула Соня. – Не помню, чтобы вы мне об этом говорили. Я просто влюбилась в этот город. После Джек засыпал ее градом вопросов. Ему хотелось узнать о городе все: как он выглядит, что и где она ела, посетила ли какие-нибудь достопримечательности. Его всегда и в лучшие времена занимала ее жизнь, но сегодня он интересовался всем особенно жадно. Соня описала паутину мощеных улочек, дивные, засаженные деревьями площади, широкие бульвары и то, как горы с заснеженными верхушками похожи на декорации к фильму, навевая ощущение, будто находишься не в городе, а на съемочной площадке. Она восторженно восхищалась теплыми красноватыми оттенками Альгамбры и особой атмосферой расположенного прямо под ней мавританского квартала, где уже многие века все остается неизменным и где до сих пор не ездят автомобили. Джек весь обратился в слух, но больше всего ему не терпелось послушать про танцы. Она описала школу, преподавателей и ночной клуб, где они применяли полученные знания на практике, и то, какие танцы они разучили. – Мы танцевали сальсу, меренге и даже немного фламенко, – рассказала она ему. Джек долил себе еще чаю. Мимо, как обычно, прогрохотал товарный поезд, и их чашки тихонько зазвякали о блюдца. – Гранада такая красивая. И зачем только мама оттуда уехала? – спросила Соня. Помешивая сахар в чае, Джек взглянул на дочь: – Ее отъезд был как-то связан с гражданской войной. Как я понимаю, в то время многие уехали из страны. – И что же, у нее ни разу не возникло желание вернуться? – Думаю, нет. Так или иначе, она встретила меня, – улыбнулся он, и прожитые годы расчертили его немолодое уже лицо многочисленными морщинками. – Ясное дело, встретила, – отозвалась Соня. – А я и представить себе не могу, чтобы ты переехал в Испанию. Вообразить отца живущим где-нибудь за границей выходило с трудом. Жару он переносил плохо, еду любил только самую простую и никаким другим языком, кроме родного, не владел. – А как же родных навестить? – По-моему, у нее там никого не осталось. Отец отвечал столь уклончиво, что Соня сразу поняла: напирать с вопросами будет без толку, тем не менее они погрузились в воспоминания о матери Сони. Обыкновенно Джек старался избегать долгих разговоров о Мэри. Хотя он и ухаживал за своей страдающей от тяжелого недуга супругой на протяжении пятнадцати лет, когда смерть все-таки забрала ее, это стало для него страшным ударом. Не знакомые с ситуацией люди при встрече с ним обычно считали, что ее мать умерла совсем недавно, – настолько свежей казалась его рана. Однако сегодня она почувствовала в себе смелость поговорить с ним о матери. – Есть у меня кое-какое смутное воспоминание из детства, мне было тогда лет десять-одиннадцать, – задумчиво проговорила она. – О чем? – С каким неодобрением мама отнеслась к тому, что люди стали ездить в Испанию на отдых. И что, когда одна из моих школьных подружек вернулась оттуда и рассказала, как здорово съездила, мама аж до потолка взвилась. – Да, я тоже это помню, – тихо ответил Джек. – И как-то летом я спросила, не можем ли мы тоже туда съездить. Джек живо вспомнил тот разговор. Пусть физически Мэри Хейнс была слаба, но на предложение дочери отреагировала бурно. Временами в ней проглядывал взрывной средиземноморский темперамент, и он накрепко запомнил ее пропитанные ядом слова. – Да пусть мне лучше ногти повыдергают… Ноги моей не будет на той земле… пока этот фашист не сдохнет и не будет гнить в могиле, – выплюнула она. Тогда Соня понятия не имела, кого ее мать обозвала «этим фашистом». Поначалу думала, может, с ее стороны было черствостью просить о поездке в такую даль, когда родителям едва удавалось наскрести денег хоть на какой-то отдых. Однако позже отец объяснил ей, в чем было дело. – У власти сейчас по-прежнему Франко, – сказал он ей, пока мать не слышала. – Это он развязал гражданскую войну, из-за которой твоя мать уехала из Испании. Она его до сих пор ненавидит. Этот разговор состоялся в 1974-м, а на следующий год Франко умер. Но даже тогда мать Сони не выказала ни малейшего желания вернуться в Испанию и никогда о ней больше не вспоминала. Они выпили еще чаю, и Соня угостилась отцовским сахарным печеньем. – Грустно, что она так больше и не увидела Гранаду, – размышляла Соня. – А испанский она не забыла? – Забыла, вообще-то, со временем. Поначалу ни слова по-английски не знала, но помню, как однажды утром проснулась и поняла, что ей перестали сниться сны на родном языке. И разрыдалась. Джек Хейнс не хотел, чтобы его дочь задумывалась о горечи, которую мать чувствовала вдали от родных мест. Он, как мог, старался, чтобы у Сони остались только самые светлые воспоминания о матери, и потому резко себя оборвал. – Смотри. У меня сохранилось несколько снимков твоей матери с той поры, когда она еще жила в Гранаде. Он выдвинул тяжелый ящик письменного стола и, покопавшись в бумагах, отыскал потрепанный конверт. Пока отец усаживался обратно в кресло, несколько снимков упало ему на колени, и он передал их Соне. Там была одна фотография, на которой Мэри стоит у церкви, сделанная, верно, в день ее первого причастия, однако внимание Сони приковала другая пара фотографий. На первой ее мать была облачена в традиционный костюм танцовщицы фламенко. Смотрела игриво, задорно, кокетливо, но чуть не половину лица дразняще прикрывала веером. Не знай Соня, что на фотографии изображена Мэри Хейнс, вряд ли бы ее узнала. Но труднее всего было взять себе в голову, что женщина на этом снимке и немощное создание из ее воспоминаний могли быть одним и тем же человеком. С этой фотографии на нее взирала величавая черноволосая андалузка, в последнем не могло быть и сомнений. Потом Соня взглянула на второй снимок и застыла изумленно. Во рту пересохло. На этой фотографии Мэри не имела ничего общего с ее матерью, но напомнила Соне кого-то другого. Она была поразительно похожа на девушку со снимков в баре Мигеля. Глупость, конечно, и Соня знала, что ее надо выкинуть из головы, но не могла. Она видела, что эти снимки совсем замусолены. Соня всегда подозревала, что отец проводит куда больше времени, предаваясь воспоминаниям, чем когда-либо ей признается. Меньше всего ей хотелось расстроить его ненужными вопросами. «Молодая женщина, скрытая веером, могла быть любой жительницей Гранады с типичной для этой местности внешностью», – мысленно осадила себя Соня, но стоило отцу отойти на кухню наполнить заварочный чайник, незаметно сунула парочку фотографий себе в сумочку. Задержалась, чтобы выпить еще одну чашку чая и чмокнула отца на прощание. Холодная война с Джеймсом не могла длиться вечно. Рано или поздно им придется поговорить. Соня понимала, что первый шаг к примирению выпадет делать ей, потому что Джеймс был еще упрямее ее. Однажды вечером, прежде чем отправиться спать, она оставила ему на кухонном столе записку, в которой предлагала на следующий день вместе поужинать. Однако утром, спустившись к завтраку, Соня увидела, что записка осталась нетронутой. Поднялась в их общую спальню. Хотя Джеймс всегда аккуратно застилал постель, она поняла, что в то утро ее не прибирали. К стопке чистых рубашек, которую домработница накануне оставила посреди кровати, тоже никто не прикасался. Джеймс не ночевал дома. В тот вечер Соня встретила мужа в передней. Ни словом не обмолвилась о том, что предыдущую ночь он провел вне дома. – Думаю, сегодня нам стоит поужинать вместе, – сказала она. – Ладно. Если хочешь. – Приготовлю пасту, – предложила она, Джеймс тем временем прошмыгнул мимо нее в ванную. До тальятелле путанеска[27] они так и не добрались. Соня еще возилась с соусом, когда Джеймс прикончил первую бутылку вина. Запал уже тлел.