Тех, кто не работал на оккупационные органы, немцы не только не кормили, но и отнимали у них всё что можно. Так, с пушкинской девочки Люси Хардикайнен немецкий солдат в высокоградусный мороз прямо на улице снял валенки, и домой она бежала в носках[463]. Другая жительница Пушкина, Антонина Дадоченко, вспоминала, как немец отнял у неё сахар: «Перед ноябрьскими праздниками нас всех выгнали из подвала на площадь у дворца, выстроили в каре, заставили поставить перед собой вещи. Немцы подходили к нашим вещам и копались. А что могло быть у беженцев? У нашей семьи взяли пилёный сахар… Когда немецкий солдат взял кусочки сахара, я, конечно, была сражена»[464]. Лидия Осипова тоже рисовала картину хотя и мелких, но постоянных грабежей: «То котёл для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто платят две буханки хлеба или пачку табаку. Но платят. Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится»[465]. К моменту освобождения от гитлеровской оккупации регион, включавший современные Ленинградскую, Новгородскую и Псковскую области, уже переживал настоящую демографическую катастрофу. В границах одной только современной Ленобласти население сократилось с 1 миллиона 618 тысяч 509 человек до 482 963 человек, причём последняя цифра даётся на 1 января 1945 года, когда часть эвакуированных граждан вернулась в родные места[466]. В границах современной Псковской области население уменьшилось с 1,5 миллиона человек до 264 882[467]. Более 700 000 граждан из Северо-Западного региона нацисты угнали в Германию в качестве невольников (из современных границ Ленобласти – 404 000)[468]. Более-менее надёжно документированы 750 000 жертв нацистского управления на территории края, включая узников лагерей для военнопленных. Однако жертвы среди гражданского населения пока изучены недостаточно. По словам немецкого историка Герхарта Хасса, «число людей, умерших от голода, физического истощения, непосильного труда на оккупантов, покончивших жизнь самоубийством, не поддаётся учёту»[469]. Тем не менее очевидно, что мечты гитлеровских элит об очищении территорий от коренного населения начали воплощаться в жизнь. Хорошей иллюстрацией, ярким частным случаем нацистской техники обезлюживания может служить судьба знаменитых исторических центров Пушкина и Павловска (Слуцка). К концу 1942 года в обоих городах оставалось, по самым оптимистичным оценкам, лишь несколько сотен коренных жителей. Так, в Пушкине под оккупацию попали 35–37 тысяч человек. Примерно половина из них, 18 638, погибла, причём 9500 от голода, 6267 были расстреляны, 1105 повешены, 1205 умерли после истязаний и только 285 от попадания авиабомб. Ещё 17 968 человек были депортированы в Германию в качестве рабочих невольников[470]. Данных о числе вернувшихся нет, но, даже если фантастично предположить, что возвратились все, процент истреблённых граждан составит половину от всех пушкинцев, бывших в оккупации. В Павловске (Слуцке) к началу немецкой оккупации оставалось около 15 000 человек. Из них за время немецкого господства в самом городе погибли 6742 жителя, причём 6400 (43 %) – именно от голода. Ещё 6200 человек были угнаны на принудительные работы в Германию, из этого числа скончались 3500 человек[471]. Таким образом, больше 60 % жителей Павловска, оставшихся под оккупацией, стали жертвами нацистской политики уничтожения, а подавляющее число остальных оказалось на чужбине в качестве рабочей силы для «расы господ». План голода не был исполнен в полном объёме по нескольким причинам. Во-первых, в 1941 году немецкие войска не сумели занять все территории, откуда планировался вывоз ресурсов, и, соответственно, отсечь от них города нечернозёмной зоны. Во-вторых, в условиях продолжающейся войны Германии не хватало войск для полноценной продовольственной блокады советских городов, хотя зимой 1941–1942 года она была частично организована даже для Киева и Харькова, что резко усилило смертность в этих советских мегаполисах. В-третьих, ожесточённое сопротивление Красной армии и провал блицкрига увеличивали коэффициент полезности местного населения: там, где можно было бы использовать освободившиеся войска, необходимо было привлекать коренных жителей. Это замедляло уничтожение. Однако замыслы Бакке и Томаса всё равно унесли жизни не менее двух миллионов человек. Среди тех, кто умер от голода вне блокадного Ленинграда, были такие известные люди, как писатель-фантаст, автор «Человека-амфибии» Александр Беляев, выдающий русский историк профессор Владимир Чернов, дядя Александра Блока архитектор Бекетов и многие другие, о которых мы обязаны помнить. Истребление по линии СС и вермахта: карательные операции с избыточным насилием, холокост и преступные приказы в контексте плана Бакке Голод был не единственным средством уничтожения «излишних» гражданских лиц. Гиммлер энергично приступил к зачистке оккупированных территорий, письменно, а порой и устно отдавая самые радикальные приказы на уничтожение всё больших групп населения. В Нюрнберге генерал Бах-Зелевский показал: рейхсфюрер не исключал, что для ликвидаций можно привлекать даже немецких уголовников-рецидивистов[472]. Одно такое «преступное» соединение – бригада СС «Дирлевангер» во главе с откровенным маньяком Оскаром Дирлевангером – и правда воевало на Восточном фронте. О том, насколько беспощадной к мирному населению была политика его карательных операций, видно, например, из приказов начальника тыловой службы группы армий «Центр» генерала Макса фон Шенкендорфа летом 1942 года. Шенкендорф находился в реальной обстановке оккупации – в Белоруссии, где партизанское движение заявило о себе особенно громко, и своими глазами видел, что безграничное насилие в ситуации провалившегося блицкрига ведёт лишь к росту сопротивления. В первых числах июня 1942-го он впервые попытался запретить расстрел женщин и детей, за исключением женщин с оружием в руках (он подтвердил этот запрет ещё раз 3 августа 1942-го)[473]. Однако 16 июня силы СС, полиции и вспомогательных частей вермахта в ходе операции возмездия за убийство партизанами 15 полицейских из 51-го батальона уничтожили крупную, состоявшую из нескольких посёлков деревню Борки со всеми жителями. Были убиты 2022 человека – преимущественно женщины, дети и старики. В последующие две недели подчинённые Дирлевангера сожгли ещё больше десятка деревень. Узнав об этом, Шенкендорф вызвал к себе главного руководителя СС в регионе Бах-Зелевского и пообщался с ним на повышенных тонах. Однако действия это не возымело. По словам Д. Жукова и И. Ковтуна, «высший фюрер СС не мог наказать Дирлевангера и штурмбаннфюрера Рихтера, так как за ними стояли сильные и влиятельные руководители “Чёрного ордена”»[474]. Когда Бах-Зелевского уже на суде спросили, почему предложения прекратить истребление, направленные Гиммлеру «с мест», игнорировались, генерал ответил: «Очевидно, потому что эти изменения были нежелательны»[475]. Впрочем, каким бы мерзавцем ни был Дирлевангер, действия других карателей не сильно отличались от того, что творил он. Деревни со всеми их жителями сжигались в России, на Украине, в Белоруссии, причём основанием могли стать даже провальные действия партизан. Так, в ноябре 1943 года на мине подорвалась машина с генералом Альбертом Фричем – он был лишь легко ранен. В ответ гитлеровцы уничтожили всё население – 280 человек – деревни Красуха близ старинного русского города Порхов[476]. И так было повсеместно. В период отступления вермахта ликвидация приобрела уже несколько иные мотивы – не «очищение земель и избавление от лишних ртов», а уничтожение «биологической силы противника». Но суть её оставалась та же – массовые убийства. Причём и на первом, и на втором этапе геноцида этнический мотив уничтожения в действиях СС и полицейских часто озвучивался публично, что видно, например, из сообщения капитана Межгрависа из 321-го латышского полицейского батальона: «Я выполнял приказ генерала Еккельна, который приказал уничтожить всё русское на своём пути, я сжёг более 200 сёл и деревень, сжигали также детей и стариков, так как с ними некогда было возиться, полегло их тут тысяч 10, а может быть, и больше, всего разве упомнишь… Их и не следует щадить, а уничтожать всех до единого, приказ Еккельна есть приказ фюрера, и мы должны защищать их интересы»[477]. Офицер тыла РОА В. Балтиньш сообщал в Ригу полковнику В. Позднякову: «В 1944 году я приехал в деревню Морочково. Вся она была сожжена. В погребах хат расположились латышские эсэсовцы… Я спросил у одного из них – почему вокруг деревни лежат непогребённые трупы женщин, стариков и детей – сотни трупов, а также убитые лошади. Сильный трупный запах носился в воздухе. Ответ был таков: “Мы их убили, чтобы уничтожить как можно больше русских”»[478]. Ещё один служащий подчинённых Гиммлеру ведомств – старший ефрейтор вспомогательной нацистской полиции Рейнгард Рецлав – вспоминал, что прослушал «несколько лекций руководящих чиновников германской тайной полевой полиции, которые прямо утверждали о том, что народы Советского Союза, и в особенности русской национальности, являются неполноценными и должны быть в подавляющем большинстве уничтожены, а в значительной своей части использованы немецкими помещиками в качестве рабов»[479]. Рецлав усвоил материал и отметился затаскиванием заключённых харьковской тюрьмы в машины-душегубки. Настроения, которые внушались чинами ГФП (тайной полевой полиции), были широко распространены. Так, русский эмигрант Ростислав Завадский, попавший в валлонский легион – будущую дивизию СС «Валлония», удручённо записал в дневнике: «Не подать ли прошение по начальству о переводе куда угодно, но подальше отсюда. Становится тяжело, нам здесь не место. Мы не ко двору. Нетактичные намёки и разговоры одних, видимая нелюбовь других. Мы, русские – гунны, дикари, народ, который вообще надо уничтожить и проч.»[480]. Был ли холокост частью «вернихтургскриг» или его следует считать отдельной, независимой программой уничтожения? И да и нет. С одной стороны, он несомненно вытекал из того антисемитизма, который возвели в ранг государственной политики Нюрнбергские законы. Адепты Гитлера считали евреев главным источником мирового зла, биологическими носителями идеи разрушения. «Славяне – низшая раса, евреи – вообще не люди»[481], – так охарактеризовал нацистское мировоззрение Бах-Зелевский. Именно этот дискурс в итоге привёл к Ванзейской конференции в январе 1942 года, где бонзы рейха утвердили решение тотально уничтожить евреев Европы. С другой стороны, советские евреи даже среди «НЕ людей» вызывали у последователей фюрера особую ненависть: считалось, что в России еврейство, оперируя идеологией большевизма, обрело всю полноту власти и повелевает аморфной славянской массой. В глазах нацистов это делало евреев СССР опаснее всех прочих. Уже летом 1941 года в Берлине была издана брошюра «Письма с фронта», где жизнь в СССР изображалась весьма однообразно и карикатурно. Одним из постоянных мотивов этой пропагандистской макулатуры было господство и процветание евреев при советской власти. Так, некий капрал медицины Пауль Ленц убеждал адресата: «Только еврей может быть большевиком; для этих кровопийц нет ничего лучше, если их некому остановить. Куда ни плюнь, кругом одни евреи, что в городе, что в деревне. Насколько мне известно (мы спрашивали людей, чтобы знать правду), ни один еврей не работал в “рае рабочих”. Даже самые маленькие кровопийцы имели должности с большими привилегиями. Они жили в лучших домах, если их можно назвать домами. Настоящие рабочие жили в маленьких домишках или в бараках для скота так же, как чернорабочие в старой России. Нет никакой разницы, что в деревне, что в городе с 300-тысячным населением типа Минска – всюду бараки. Даже перед самой войной большинство рабочих испытывало только голод, нищету и рабство. Некоторым будет интересно, что тут были театры, оперы и так далее, даже большие здания были, но только для богатых, а богатые – это кровососы и их прихлебатели»[482]. Такая идеология позволяла искусственно сводить любые факты сопротивления на территории СССР к проискам евреев и, соответственно, направлять избыточное насилие против представителей еврейского народа. Оккупационным войскам внушалось: «Там, где партизан, там и еврей. Где еврей, там и партизан». Например, массовые казни евреев в Бабьем Яру выглядели в глазах солдат вермахта как возмездие за взрывы киевских зданий, в которых расположились органы оккупационной администрации. Мотивацию палачей отражает следующая запись немецкого пехотинца: «В Киеве из-за мин происходит один взрыв за другим. Город горит уже восемь дней. Всё это сделали евреи. За это были расстреляны евреи от 14 до 60 лет и будут расстреляны жены евреев, иначе этому не будет конца»[483]. Точно так же 27 октября 1942 года Пинское гетто было ликвидировано по приказу Гиммлера как «центральная база бандитского движения». Естественно, нацисты не утруждали себя доказательствами этой версии, и она использовалась как повод, а не как ошибочно понятая причина убийств. Здесь просматривается явная схожесть с приказами Гитлера и рейхсфюрера СС о коллективном возмездии гражданскому населению за действия партизан, а значит – и логика очищения земли для заселения её немцами. В самом деле, хотя Гиммлер и говорил – в духе своего кумира Генриха Льва – об истреблении 30 миллионов славян, но в первую очередь он имел в виду 30 миллионов «лишних людей» на территориях СССР, которые надлежало колонизировать. А к «лишним», бесспорно, могли быть причислены представители всех «низших рас», включая, разумеется, «самую низшую» с точки зрения нациста – евреев. В европейской части Советского Союза на 22 июня проживало 4 885 000 представителей библейского народа, то есть примерно 17 % от лимита, на который в течение войны следовало сократить советское население[484]. В этом смысле евреи были идеальной мишенью для нацистов. Во-первых, иррациональная ненависть к «жидобольшевикам» у значительной части вермахта и особенно у эсэсовских формирований была воспитана многолетней пропагандой. Нацистская армия была готова верить любым россказням о злодеяниях евреев. Во-вторых, евреев было просто опознать по внешним признакам (чего нельзя было сделать в случае с коммунистами) и отделить от остального населения – это значительно облегчало организацию «чисток». В пользу этой версии говорят документальные доказательства того, что уничтожение евреев трактовалось в том числе как экономическая необходимость, то есть вполне соответствовало плану Бакке. Например, 2 декабря 1941 года генерал Георг Томас получил донесение от военного инспектора по Украине, где перечислялись меры, которые способствовали снабжению вермахта и рейха: 1) ликвидация излишних ртов (евреи, население крупных украинских городов, подобных Киеву, которые вообще не получают продовольствия); 2) чрезвычайное уменьшение предоставляемых норм местному населению; 3) сокращение потребления среди крестьянского населения[485]. В Симферополе айнзацгруппа D убивала евреев по просьбе командования армии, так как этой области угрожали голод и нехватка жилья[486]. Комендатура Керчи сообщала 27 ноября 1941 года, что «ликвидации евреев будет проведена ускоренными темпами из-за угрожающего продовольственного положения»[487]. То же самое зафиксировано в Джанкое, где евреев сначала согнали в концентрационный лагерь, но вскоре там возникли «голод и опасность эпидемий»[488]. «Необходимо предпринять чистку», – сообщила комендатура, что и было сделано. Всё это позволило историку Кристиану Герлаху сделать аргументированный вывод, что евреев уничтожали в том числе и как конкурентов по потреблению[489]. Первый нацистский директивный документ, который называет евреев в качестве отдельной группы, подлежащей уничтожению, – «Приказ о комиссарах» от 6 июня 1941 года[490]. Однако в нём речь идёт только о евреях-военнопленных, которые действительно стали первыми советскими жертвами холокоста, – их расстрелы начались уже 22 июня. Приказ же о массовом уничтожении всех евреев, как и политических комиссаров, был, по свидетельству Олендорфа, отдан айнзацкомандам (группам особого назначения, действующим в тылу) 17 июня[491]. Это распоряжение Гиммлера и Гейдриха устно передал личному составу генерал-лейтенант Бруно Штрекенбах. Однако уже 2 июля письменная, то есть официальная, директива Гейдриха ограничила круг жертв: приказ предписывал убивать лишь «евреев – членов партии и состоящих на государственной службе»[492]. Такая разноречивость вносила в действия нацистов некоторую путаницу. В результате хотя еврейское население везде жестоко унижалось немцами с первых дней оккупации, но его тотальное уничтожение в некоторых местах осуществилось далеко не сразу. Документы и свидетельства организаторов холокоста показывают, что «мотором» истребления был именно Гиммлер. По словам того же Олендорфа, в конце июля на совещании в Николаеве глава СС чётко ориентировал членов айнзацгрупп на уничтожение всех без исключения евреев. «Он повторил им приказ о ликвидации и сказал, что руководители и люди, которые будут проводить в жизнь это истребление, не несут личной ответственности за выполнение этого приказа. Ответственность несёт только он сам и фюрер»[493]. Примерно то же самое рейхсфюрер повторил чуть позже, посетив казнь евреев-военнопленных в Минске. В конце июля Гиммлер санкционировал операцию «Припятские болота» (или «Припятский марш»), в рамках которой нацистам предстояло зачистить всё нелояльное немцам население Брестской, Пинской, Полесской и Минской областей. В ходе этого варварского набега евреи и условно подозрительные славяне уничтожались одновременно. По поводу первых Гиммлер отдал найденный впоследствии приказ штурмбаннфюреру Францу Магиллю, командиру 2-го кавалерийского полка 1-й кавалерийской бригады СС: «Все евреи должны быть расстреляны. Еврейских женщин надо загонять в болота»[494]. Как в реальности проходила эта операция, историку Алексею Литвину рассказали выжившие очевидцы. Жители уничтоженной деревни Черничи под Гомелем сообщили: «22–23 августа 1941 года кавалеристы СС сожгли деревню. Расстреляли 20 мужчин, в том числе советских активистов. Двоим раненым удалось уцелеть. Дмитрий Маркевич умер после войны. Савчин умер от ран в Столине. В это время через деревню немцы прогнали группу евреев, которых утопили в болоте Ковино за деревней, а также в урочище Вирок. На второй день оставшихся в живых жителей деревни собрали вновь. Их построили возле кладбища, рядом с клубом. Франя Стаховская решила, что людей будут расстреливать. Она выбежала и начала что-то громко говорить по-немецки с офицером. Она сама немка. В Первую мировую войну вышла замуж за жителя деревни Петра Стаховского, который был в плену в Германии. В 20-е годы приехали с детьми и жили в д. Черничи. Немцы её послушались и не стали больше расстреливать»[495]. В соседней деревне Кремно фольксдойче, способной поручиться за земляков, не оказалось, и там эсэсовцы «убивали всех, кто попадался на пути». «На моих глазах убили отца. Я бежал без оглядки и успел спрятаться в кустах. Деревню сожгли. Осталось несколько домов»[496], – рассказал чудом спасшийся тогда обитатель Кремно А.А. Кременский. Согласно отчёту, в ходе операции были уничтожены 13 778 человек, что вызвало недовольство Гиммлера – он ждал большего[497]. Важную роль в планах гитлеровской политики уничтожения сыграли так называемые преступные приказы вермахта. Напомним, что одним из ключевых условий, почему стал возможен повседневный геноцид индейцев Калифорнии или аборигенов Австралии, было устранение государства от наказания за эти преступления. Гитлер пошёл по этому пути ещё дальше. В его случае убивать предстояло армии, которая славилась своей дисциплиной и подчинялась системе уже устоявшихся законов и традиций. Её необходимо было развратить. Поэтому фюрер спровоцировал своих солдат серией приказов, которые освобождали их от ответственности. О преступных приказах вермахта написано немало, однако, на наш взгляд, они не могут быть поняты до конца вне привлечения данных психологии. Пролить свет на значение этих директив поможет уникальное исследование американца Стэнли Милгрэма, проведённое в 1963 году в Йельском университете[498]. В эксперименте принимали участие три человека – организатор, испытуемый и профессиональный актер. При этом испытуемый не знал истиной цели происходящего и думал, что помогает изучить, как физическая боль влияет на механизмы памяти. Не знал он и того, что его визави – актёр (он принимал партнёра за обычного добровольца). Перед началом опыта актеру зачитывали список словесных ассоциаций, которые он якобы должен был запомнить. Затем его выводили в другую комнату и сажали в кресло с электродами. Испытуемый (в терминологии эксперимента – «учитель») произносил слово, а «ученик» выбирал правильную ассоциацию из четырёх вариантов. Ответ появлялся перед «учителем» на табло. В случае ошибки (а актёр ошибался намеренно по заданию Милгрэма) испытуемый должен был нажимать на кнопки генератора, наказывая «ученика» электрическим разрядом, причём с каждым неверным ответом разряд увеличивался. На самом деле электрический стул был бутафорией, но «учитель» об этом не догадывался. Более того, он вполне осознавал силу каждого удара тока – о ней свидетельствовали надписи рядом с кнопками: «слабый удар», «умеренный удар», «сильный удар», «очень сильный удар», «интенсивный удар», «крайне интенсивный удар», «опасно: труднопереносимый удар» (450 В). Хотя испытуемый не видел актёра, он слышал сильные удары в стену после разряда в 300 В, а затем переставал получать ответы на табло, но Милгрэм деловито просил его продолжать опыт и трактовать 5–10-секундное молчание как неправильный ответ. Психолог никогда не угрожал «учителю», но говорил, что ответственность за ход эксперимента, в том числе за состояние человека в комнате, несёт именно ученый. В результате 65 % испытуемых (40 человек из 26) не только дошли до «труднопереносимого удара», но и применили его трижды, после чего Милгрэм закончил опыт. Прекратили экзекуцию при первых признаках страдания «ученика» только 5 % участников. Вывод ученого оказался неутешительным: большая часть людей готова к самому изощрённому насилию, если этого требует от них высший авторитет. «Если бы в Соединённых Штатах была создана система лагерей смерти по образцу нацистской Германии, подходящий персонал для этих лагерей легко можно было бы набрать в любом американском городке», – написал он[499]. Гитлеру мастерски удалось пробудить тёмные инстинкты человеческой природы в той общности, которая заведомо основана на послушании высшему авторитету и выполнению необсуждаемых приказов, – в армии. Уже 30 марта 1941 года на том же совещании, где фюрер назвал грядущий поход «войной на уничтожение», он дал ОКВ указание подготовить специальные приказы, обеспечивающие особый характер войны. Важнейшим из них стоит считать «Распоряжение о воинской подсудности в районе операции “Барбаросса” и особых полномочиях войск», которое вывернуло наизнанку все традиционные правовые нормы. Распоряжение было принято 23 мая 1943 года в один день с директивой штаба «Ольденбург» о плане голода, что демонстрирует синхронность подготовки документов. Именно это распоряжение отменило известный юридический принцип неотвратимости наказания. В первых двух пунктах второго параграфа директивы говорилось: • Возбуждение преследования за действия, совершённые военнослужащими и обслуживающим персоналом по отношению к враждебным гражданским лицам, не является обязательным даже в тех случаях, когда эти действия одновременно составляют воинское преступление или проступок. • При обсуждении подобных действий необходимо в каждой стадии процесса учитывать, что поражение Германии в 1918 г., последовавший за ним период страданий германского народа, а также борьба против национал-социализма, потребовавшая бесчисленных кровавых жертв, являлись результатом большевистского влияния, чего ни один немец не забыл[500]. Таким образом, немецким солдатам сообщили, что наказание за преступления на Востоке необязательно и существует масса причин, которые оправдают насилие над советским гражданским населением. Марк Солонин пытается снизить значение этого факта, ссылаясь на третий параграф второго раздела директивы. «Однако даже этот вскоре отменённый, а в ряде соединений никогда и не применявшийся преступный приказ отнюдь не освобождал солдат вермахта от ответственности за самочинные расправы с гражданскими лицами и уж тем более – не призывал к грабежам и изнасилованиям», – пишет он[501]. Однако из текста самого параграфа это совершенно не следует. «Судья (а им, согласно приказу, был вышестоящий немецкий офицер. – Е.Я.) определяет, достаточно ли в случае привлечения к ответственности военнослужащего дисциплинарного наказания или необходимо судебное вмешательство. Судья занимается разбирательством за действия против местных жителей в военно-судебном порядке только тогда, когда требуется поддержание дисциплины или охраны войск. Речь идёт, например, о тяжёлых проступках, которые основаны на половой распущенности, вытекают из преступных наклонностей или являются признаком того, что войскам угрожает одичание. Подлежат наказанию преступления, из-за которых в ущерб собственным войскам бессмысленно уничтожаются кров, продовольственные запасы или другое трофейное имущество»[502]. Этот абзац, очевидно, оставляет множество лазеек для оправдания насилия, так как совершенно не называет конкретных действий (убийство, грабёж, изнасилование), за которые следует наказание, а отделывается общими формулировками («угроза одичания») и ясно предписывает заниматься судебным разбирательством не во всех, а только в некоторых случаях. Определять, какое преступление является «тяжёлым», а какое – нет, и могут ли его оправдать страдания германского народа после 1918 года, должны вышестоящие офицеры, которые часто сами принимали участие в том же самом преступлении или даже возглавляли его. Таким образом, общей сути третий параграф никак не менял. А в конце приказа следовала вполне прозрачная оговорка – «утверждать только такие приговоры, которые соответствуют политическим намерениям руководства»[503]. Отдельно стоит обсудить заявление Солонина, что этот приказ был вскоре отменён[504]. Здесь допущена явная ошибка. В конце июля 1941 года фельдмаршал Кейтель приказал лишь срочно уничтожить копии приказа «о воинской подсудности» в наступающих войсках, но без отмены его действия[505]. Доподлинно сказать, чем была вызвана эта лихорадочная команда, мы не можем, но совпадения по датам указывают на связь с контрударом советских войск под Сольцами 14–18 июля. На этом событии остановился в своих мемуарах «Утерянные победы» немецкий полководец Эрих фон Манштейн, что неудивительно: впервые он «утерял победу» именно там. Войска маршала Ворошилова не только отбросили противника с плацдарма на реке Шелонь, но и захватили инструкцию по «использованию химических снарядов и мин, а также дополнения к ней, разосланные войскам ещё 11 июня 1941 г. и содержащие указания по технике и тактике применения отравляющих веществ». 23 июля эти документы были опубликованы в «Правде» и получили широкий международный резонанс как доказательства планов Германии применить химическое оружие, запрещённое международными конвенциями. Таким образом, именно тогда к обороняющимся войскам впервые попал документ, содержание которого нацисты всячески хотели бы скрыть. Неудивительно, что в Берлине отреагировали нервно. «Главное командование требовало от нас объяснений, “как оказалось возможным”, что совершенно секретный документ попал в руки противника», – писал Манштейн[506]. Весьма вероятно, что именно боязнь попадания преступного приказа «о подсудности» к советским войскам и, как следствие, использования его в пропаганде заставила Кейтеля требовать немедленного уничтожения копий. Что же касается смысла приказа, то он не только не отменялся, но подтверждался и развивался в целом ряде нормативных актов вермахта, изданных уже в ходе войны, таких как директива Кейтеля «О продолжении операций на Востоке» от 19 июля с дополнением от 23 июля, «О расстреле заложников» от 16 сентября 1941 года, приказ фельдмаршала Рейхенау «О поведении войск на Востоке» от 11 октября 1941 года и «Приказ о бандах» от 12 декабря 1942 года, который немецкий историк Норберт Мюллер вообще назвал «вторым изданием» приказа «о воинской подсудности». Солонин о них даже не упоминает. Рассмотрим эти приказы внимательнее. Уже 23 июля 1941 года, спустя месяц после начала войны, Гитлер приказал дополнить директиву «О продолжении военных операций на Востоке» пунктом номер шесть, в котором говорилось: «Имеющиеся для обеспечения безопасности в покорённых восточных областях войска ввиду обширности этого пространства будут достаточны лишь в том случае, если всякого рода сопротивление будет сломлено не путём юридического наказания виновных, а если оккупационные власти будут внушать тот страх, который единственно способен отбить у населения всякую охоту к сопротивлению… Не в употреблении дополнительных охранных частей, а в применении соответствующих драконовских мер командующие должны находить средства для поддержания порядка в своих районах безопасности»[507]. Однако спустя полтора месяц фюрер по-прежнему не был доволен ситуацией с покорением занятых регионов. Поэтому эзопов язык предыдущей директивы значительно конкретизировался. «Следует иметь в виду, что человеческая жизнь в странах, которых это касается, в большинстве случаев не имеет никакой цены и что устрашающего действия можно добиться лишь с помощью исключительно жестоких мер. Искуплением за жизнь каждого немецкого солдата в таких случаях должна служить в общем и целом смертная казнь 50–100 коммунистов. Способы этих казней должны ещё увеличивать степень устрашающего воздействия»[508]. Термин «коммунист» в данном контексте не должен никого вводить в заблуждение. Перед массовыми казнями нацисты, разумеется, не требовали у жертв предъявить партбилеты. «Коммунистом» мог считаться любой человек, заподозренный в нелояльности к захватчикам, или просто житель деревни, недалеко от которой действовал партизанский отряд. Слухи о зловещем приказе Кейтеля распространились на оккупированных территориях очень быстро и были услышаны отнюдь не только членами ВКП(б). Так, замначальника Могилевской УНКВД младший лейтенант Крымов уже 30 сентября 1941 года зафиксировал: «Среди населения заявляют, что за одного убитого немца будет расстреляно 100 чел. и сожжена деревня. В одной деревне Борзнянского р-на Черниговской области три женщины зарубили топорами трёх немецких солдат за то, что они забрали у них последних свиней. За убитых немцев вся деревня была сожжена»[509]. Приказ Кейтеля (а по сути – Гитлера) от 16 сентября 1941 года отличителен тем, что в нём откровенно декларируется «малоценность» местного населения – колониальный расизм в чистом виде, когда цена жизни «белого господина» может быть рассчитана в десятках или сотнях жизней туземцев. Он окончательно оформил правовые основания для геноцида на оккупированных территориях. Отныне убийство любого местного жителя можно оправдать его враждебностью, но степень враждебности, которая уже позволяла убивать, была официально сведена к минимуму формулировкой, что на Востоке «жизнь ничего не стоит». Как сказал Гитлер ещё 15 июля 1941-го, отзываясь на советский приказ о развертывании партизанской войны, «это даёт нам возможность уничтожать каждого, кто косо на нас посмотрит»[510]. Спустя ещё месяц фюрера очень порадовал расистский приказ командующего 6-й армией фельдмаршала фон Рейхенау «О поведении войск на Востоке». Рейхенау в нацистском духе считал Россию Азией и целью войны называл искоренение «азиатского влияния на европейскую культуру»[511]. Методы такого искоренения, однако, были дополнены. Во-первых, приказ в условиях наступления зимы законодательно обеспечивал план голода. «Пленные русские офицеры рассказывают с язвительной усмешкой, что агенты Советов свободно ходят по улицам и зачастую питаются из походных немецких кухонь. Подобное отношение войск объясняется только полным легкомыслием. Руководству сейчас нужно своевременно разъяснить смысл настоящей борьбы. Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью»[512]. Во-вторых, директива разрешила уничтожать любые произведения культуры и искусства, чётко определив: «Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения»[513]. Гитлеру настолько понравился этот приказ по 6-й армии, что он распространил его действие на все вооружённые силы Германии. Но всех этих драконовских приказов оказалось мало. 16 декабря 1942 года Кейтель издал беспрецедентную директиву «О борьбе с бандами», в которой за борьбу или какое бы то ни было содействие борьбе против оккупантов разрешалось «применять… любые средства без ограничения также против женщин и детей, если это только способствует успеху»[514]. Отдельно следует упомянуть приказ Кейтеля «О комиссарах», который санкционировал убийство политических работников в армии. В первом же пункте начальник генштаба вермахта напоминал своим подчинённым: «Щадить в этой борьбе подобные элементы и обращаться с ними в соответствии с нормами международного права – неправильно». Во втором пункте следовало указание: «…если они будут захвачены в бою или окажут сопротивление, их, как правило, следует немедленно уничтожать»[515]. В крайнем случае их следовало передавать органам СД, которые производили расправу самостоятельно. После войны генералитет вермахта заявлял о саботаже этого приказа, однако исследования немецких историков опровергли эти слова. Профессор Гейдельбергского университета Кристиан Штрайт установил, что вермахт не только не уклонялся от исполнения приказа «О комиссарах», но даже способствовал расширению базы уничтожения. В середине августа в ОКХ от нижестоящих инстанций поступил запрос: имеет ли приказ в виду только непосредственно комиссаров или политруки (их помощники) тоже подпадают под его действие? Руководство вермахта отвечало, что подпадают, тем самым значительно расширяя категорию лиц, предназначенных к уничтожению. «Этот случай весьма показателен, – отмечает Штрайт. – Так, в приказе о комиссарах политруки вообще не были упомянуты. А теперь соответствующая группа армий, равно как и руководство сухопутных сил сами содействовали тому, чтобы группа политруков, которая была гораздо многочисленнее группы комиссаров, также была включена в акции, направленные на уничтожение… Если бы войсковые командиры были настолько заинтересованы в невыполнении приказа, как они это утверждали после войны, то они молчали бы в этом случае. Этот случай является примером того, что до радикализации дело дошло благодаря тому, что подчинённые ведомства поставили руководство перед необходимостью выбора, причём постоянно принимались самые радикальные из представленных к решению вариантов»[516]. Замечание историка об одобрении самых радикальных предложений снизу очень важно. Так, верхушка рейха и аффилированное с ней верховное командование посылали своим солдатам сигналы, как правильно вести себя на Востоке. Цели своей они добились: оккупированные территории охватила эпидемия повседневного насилия, которая стала ещё одним, помимо голода и избыточного насилия, способом зачистки жизненного пространства. Так, белорусская мемуаристка М.Б. Деревянко вспоминала, что «оккупанты расправлялись с мирным населением Речицы (её родного города. – Е.Я.) без всякого повода, расстрелы проводились повсюду и постоянно. Рассказывали, как парень ловил рыбу на Днепре. В это время в городском парке, расположенном на возвышенности, находился немецкий солдат, который пытался заигрывать с белорусской девушкой. Увидев рыбака на воде, солдат предложил окружающим оценить его способности как стрелка. Он вскинул винтовку, прицелился и выстрелил. Пятнадцатилетний мальчик упал замертво на дно челнока. Человек для них был просто мишенью»[517]. Лидия Осипова 20 декабря 1941 года отметила в своём дневнике обыденный для оккупированных территорий случай: «На днях одна женщина против управы собирала щепки… Напротив квартируется команда СС. Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего же он хочет. Тогда он приложился и застрелил её. Как курицу. Днём. На глазах у всех»[518]. Насилие как форма развлечения часто применялось без скидок на пожилой возраст. Жительница Подмосковья Дина Новикова рассказывала, что однажды немцы зашли на кухню к её бабушке, «где на столе стояли крынки с молоком. Выпив молоко, они надевали крынки на руку и, уходя, каждый наносил бабушке удар по голове. Бабушка потеряла сознание, а после этого её парализовало»[519]. Бытом оккупантов стало не только насилие над стариками, но и убийство детей. Эта страшнейшая тема, о которой тяжело не просто писать, но даже думать. Тем не менее и умолчать об этом нельзя. «В апреле 1942 года был жестоко, зверски убит мой одноклассник Юрий, – вспоминала мемуаристка Вера Фролова. – Его, убогого (он от рождения был горбатым), привязали к вожжам и погнали лошадь вскачь. Лошадь долго волочила окровавленного, но ещё живого Юру по мерзлым буграм. После чего “цивилизованные освободители” отвели лошадь в конюшню, а Юру добили выстрелом в упор. За что? За то, что обезумевший от голода мальчик решился украсть какую-то малость из немецкой кухни»[520]. Большое удовольствие нацистам доставляла травля детей собаками. Так, вдоволь поиздевавшись над матерью, фашисты напустили овчарок на маленькую Галю Змитрович. «Те принесли её по кусочку, – рассказывала её сестра. – Мама ещё была живая, мама всё понимала… На её глазах…»[521] Видеть подобные сцены приходилось и узнице концлагерей, повару Анне Павловой: «Собаки рвали детей… Сядем над разорванным дитяткой и ждём, когда сердце у него остановится… Тогда снегом прикроем… Вот ему и могилка до весны…»[522] Жительница Белоруссии Надежда Савицкая вспоминала, что в 1944 году после ухода немцев «пооставалось много немецких овчарок, они бросались на людей, загрызали детей маленьких. Они же были приучены к человеческому мясу, к человеческой крови. К её свежему запаху… Если мы шли в лес, то собирались большими группами. Человек двадцать… Матери нас учили, что надо ходить по лесу и кричать, тогда собаки пугаются. Пока корзину ягод насобираешь, так накричишься, что голос потеряешь. Охрипнешь. У нас раздувалось горло. А собаки большие, как волки»[523]. Зафиксирована масса случаев, когда оккупанты убивали младенцев только за то, что они мешали им отдыхать. «В избе, где нас приютили хозяева, расположились на ночлег фашистские бандиты. Среди ночи мой брат шести лет что-то настойчиво просил у матери. Он даже плакал, нарушая покой фашистских извергов. Они взяли моего брата, увели за сарай и там расстреляли», – рассказывала школьница Колчанова[524]. Аналогичные случаи предал гласности в Нюрнберге советский обвинитель Леонид Смирнов. «В районном центре Волово Курской области, в котором немцы находились четыре часа, немецкий офицер ударил головой о стену и убил двухлетнего сына Бойковой за то, что ребёнок плакал. В Злобинском сельсовете Орловской области фашисты убили двухлетнего ребёнка колхозников Кратовых за то, что он мешал своим плачем им спать»[525]. О подобном случае через много лет вспоминали и ветераны РККА. Так, Михаил Лукинов рассказывал: «В… деревне плачущий грудной ребенок мешал спать немецким солдатам. Они пронзили его штыком в колыбели, а рыдающую мать выгнали из избы на мороз раздетую. Заперли дверь и спокойно заснули»[526]. Другой эпизод, о котором рассказал москвич М. Чаусов, к счастью закончился спасением младенца. «Разболелся как-то наш грудничок Ваня, и всё бы ничего, но в избу, в которой он оказался под присмотром моей мамы, пришли на ночлег два солдата. Посреди ночи младенец расплакался, и маме никак не удавалось его успокоить. Разбуженные вояки начали нервничать, особенно тот, который помоложе. Вот он уже не просто кричит что-то угрожающее, а, схватив винтовку с откинутым штыком, решительно направляется к малышу с недвусмысленным намерением. Мама, вся в слезах, склонившись над колыбелью, прикрывает ребёнка своим телом, а фашист ищет место, куда точнее нанести удар. В самый критический момент, когда трагическая развязка казалась неизбежной, неожиданно не выдерживает второй солдат: он срывается с постели и с руганью отталкивает в сторону взбесившегося маньяка. Я не запомнил лица этого солдата, но почему-то думаю сейчас, что у него дома тоже были жена и дети и что, если ему посчастливилось остаться в живых, он стал одним из тех немцев, с участием которых впоследствии осуществлялось возрождение Германии в её современном качестве»[527]. 81-летний житель Подмосковья В. Гладышев сообщил на конференции, посвящённой сожжённым деревням и городам Европы, ужасные подробности детоубийств, которые он видел собственными глазами: «Помню, как фашисты в 10-ти метрах от меня утопили девочку 3–4-х лет, она шла в колонне узников и была очень измождена и уставшей. Ноябрь был очень холодным, ребенка утопили в проруби только что замёрзшей реки. На моих глазах в замороженном помещении девочку 2–3-х лет проткнули штыком, а потом её убийца, проходя мимо меня и других бойцов, лежащих и замерзающих от холода, вытер кровь со штыка о нашу одежду. Я был свидетелем убийства двух мальчиков-братьев, они были чуть-чуть постарше меня и моего брата, они погибли за то, что решили поднять печенье со снега, которое только что уронили фашисты. И когда голодные дети вместе со снегом стали запихивать печенье в рот, их сразу расстреляли»[528]. В оккупированной смоленской деревне Клушино немец Альберт, которого местные жители за жестокость прозвали Чёртом, для забавы повесил на дереве мальчика Борю, сделав петлю из собственного шарфа. Матери в последний момент удалось спасти ребенка и почти бездыханного принести домой. Это был брат будущего космонавта Юрия Гагарина[529]. Невыносимые ужасы творились в концентрационных лагерях. Так, комендант Яновского концлагеря во Львове, где содержались евреи, поляки и украинцы, патологический садист Густав Вильгауз однажды устроил шоу для своей дочери. Он заставлял подбрасывать в воздух 2–4-летних детей и стрелял в них. Его дочь Гайкен хлопала в ладоши и просила: «Ещё, папа, ещё»[530]. Помимо повседневных убийств приметой обращения с «низшей расой» стали изнасилования. До сих пор на русском языке нет ни одной крупной работы о сексуальном насилии оккупантов над советскими женщинами[531]. Если в Германии, напротив, пестуется миф о «двух миллионах изнасилованных немок», то в нашей стране даже сама тема остаётся практически табуированной. Этому есть несколько причин. Во-первых, природная стыдливость, характерная для советского (как и для любого традиционного) общества, исключала выставление своего горя напоказ, а уж тем более превращение его в тему мемуаров. Во-вторых, невозможно представить, насколько болезненно для жертв было переживать эту трагедию внутри себя раз за разом. Война закончилась, и о плохом хотелось забыть. Наконец, в-третьих, любое напоминание о сексуальном насилии было травматично и для мужчин, в которых оно пробуждало чувство вины за то, что не уберегли своих женщин, и, разумеется, для советских властей, которые не смогли остановить врага на дальних подступах. Поэтому 70 лет после окончания войны в СССР и постсоветской России старались не бередить ещё кровоточащие раны. Однако, как бы ни было больно, мы должны осветить и эту сторону нацистской политики, так как преступные приказы и общая идеология господства повлекли за собой вакханалию надругательств над женщинами. Насилие было обычным делом. Оно могло произойти средь бела дня просто из-за прихоти «расы господ». Невольным свидетелем такого случая стала жительница Ростова-на-Дону А. Радченко. «В соседнем квартале жила одна девочка, – рассказывала она. – Просто красавица! На затылке узлом золотая коса уложена. Стройненькая. Было в ней что-то по-особенному привлекательное. До прихода немцев ходила в легком сарафанчике из тонкой материи. Ткань плотно фигурку облегала. Идёт, а груди в такт шагам подрагивают. Крупные, упругие. Чего она из Ростова не уехала? Говорили: не хотела бабушку больную бросать. Шла она раз по улице. Ещё, запомнилось, узелок какой-то в руке несла, а на голове платок намотан, прямо по самые глаза, чтобы внимания меньше к себе привлекать. Да ещё и прихрамывала нарочно. Навстречу шли немцы. Человек пять-шесть. Гогочут. Пьяные, наверное. Один на неё пальцем и показал. Окружили они её, затащили в наш двор. Она кричать, да кто поможет? Немцы её раздели. Двое за руки держали, двое за ноги – на весу… Сначала она пыталась барахтаться, а потом затихла. Они так и оставили её во дворе. Оделась она, села. И долго-долго плакала. Я подошла, она даже голову не подняла. Её потом в Германию на работы угнали»[532]. То, как подобного рода надругательство выглядело со стороны немцев, демонстрируют слова военнопленного Мюллера, записанные в лагере британской прослушкой: «Там, где Донец впадает в Дон, нам часто приходилось летать. Там я побывал везде. Прекрасные виды, природа. Везде ездил на грузовике… Но ни на что не смотрели, а только на женщин, согнанных на работы. Они ремонтировали дороги. Чертовски красивые девушки. Мы проезжали, просто затаскивали их в легковушку, прямо там раскладывали, а потом снова выталкивали. Ты бы слышал, как они ругались!»[533] Более осторожные насильники старались действовать вдали от посторонних глаз. Жительница Пушкина Люси Хордикайнен доверила дневнику свою трагедию: «Морозный солнечный день 41 года. Я иду по Колпинской. Немец подзывает меня: “Хлеб! Хлеб!” Зовёт с собой. Он переводит меня на другую нежилую сторону, где для населения начинается запретная зона, ведёт в дом. Усаживает на диван в пустой большой комнате. Мне кажется, что он хочет отнять у меня мамин английский двухцветный дореволюционный шерстяной шарф, и я не даю ему расстегнуть пальто, спасаю шарф… Немец насилует меня… Видимо, кто-то шёл по улице, мои крики испугали немца (в окнах не было стёкол), и он оставляет меня»[534]. Деревни также были ареной сексуального издевательства, примером может служить эпизод из книги Светланы Алексиевич. У избы Андреевых в белорусской деревне сломалась немецкая машина, и солдаты заявились в дом. Выгнав бабушку и пятилетнего ребёнка в другую комнату, они заставили мать прислуживать им за столом. Когда завечерело, мать вдруг ворвалась в комнату, схватила дочь и, выскочив с ней на улицу, спряталась вместе с малышкой под машиной. Немцы бросились искать беглянку и, не найдя, рассвирепели. Любе Андреевой было тогда всего пять. Спустя много лет она рассказывала будущему лауреату Нобелевской премии: «Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом… Бабушка наша лежала на кровати… привязанная к ней верёвками… Голая! Бабушка… Моя бабушка! От ужаса… От страха я закричала. Мама вытолкнула меня на улицу… Я кричала и кричала… Не могла остановиться…»[535] Изнасилование было нормой во время карательных операций. Миколай Руденя вспоминал, как на постой в их деревню встал отряд, присланный для зачистки: «Они посматривали так, чтоб что-нибудь сделать… Чтоб какую девушку молодую поймать… Такие процедуры были, конечно… Делали. Насиловали…» Часто такое издевательство было изощрённым, сдобренным какой-то особенно отвратительной деталью. «Из нашей деревни уловили девушку. Они над нею надругались, – рассказывала писателю Алесю Адамовичу жительница Витебской области Мария Гладыш. – На кладбище потом нашли её. Уже неживая лежит и конфета… в зубах»[536].