История нашей нации началась с Декларации прав и войны за независимость. Мы восхищаемся напористыми индивидуалистами, наши герои – исследователи, первопроходцы и сокрушители традиций. Мы уважаем писательницу Хэрриет Бичер-Стоу[18], защитницу прав темнокожих Соджорнер Трут, Розу Паркс, которая села на место для белых в автобусе и отказалась встать с него, Амелию Эрхарт[19] и женщину-судью Рут Бейдер Гинзбург. Свобода, которая считается ценностью в нашей культуре, играет важную роль и в наших семьях. Американцы убеждены, что в подростковом возрасте дети эмоционально отдаляются от родителей, и это убеждение может запрограммировать будущее. Дочери 1990-х годов вели себя именно так, как от них ожидали, вот и получается, что раз от них ждали бунта – они и бунтовали. Они отдалялись от родителей, критиковали их действия, отвергали информацию, которая исходила от них, и секретничали. Такого рода отчуждение создавало очень напряженную обстановку в семьях. Родители устанавливали границы, чтобы обеспечить безопасность дочерям, а они заявляли о своих правах и сопротивлялись родителям, которые, по мнению девушек, хотели заставить их оставаться детьми. Родители испытывали страх и сердились, когда их дочери шли на невероятный риск, чтобы доказать, что они уже независимые. У большинства семей это противостояние начиналось, когда девушки становились старшеклассницами. Родители, которые выросли в другие времена, когда существовала иная система ценностей, очень страдали от того, что делали их дочери. Родители считали, что старались принести им больше пользы, чем их собственные мать и отец, но в результате их дети страдали гораздо больше. Когда сами родители были подростками, такое срабатывало. А сейчас у них ничего не получалось. Они видели, как их дочери начинают выпивать, рано знакомятся с сексом и восстают против родительской неадекватности. Свои семьи эти девушки считали неблагополучными. Я пришла к выводу, что неблагополучна сама наша культура. Практически все родители хотели, чтобы их дочери выросли здоровыми людьми. Но их усилия разбились об опасную культуру, в которой мы живем. Женщин сбили с толку призывы этой культуры, и наши представления о том, что повзрослеть – значит оторваться от своих родителей, даже если они тебя любят. В 1990-е годы мы жили в районе трехэтажных домов в окружении красивых дубов и кленов. Большинство родителей очень старались, воспитывая детей, но те все равно сводили их с ума. Как сказал мне один юрист на празднике, который проходил в нашем районе: «Быть родителем – это единственная область жизни, где я ощущаю себя некомпетентным, где все выходит из-под моего контроля и я постоянно чувствую себя полным неудачником». На одной рождественской вечеринке я спросила у семейной пары, как дела у их дочерей. Муж ответил без тени улыбки: «Лучше бы им вообще не рождаться на свет». Еще одна причина отдаления дочерей от родителей в том, что девушки несчастны. В старших классах школы многие из них утрачивают детскую жизнерадостность и энергию и в силу возраста винят в этом родителей. Они еще очень юные и потому надеются, что родители будут их защищать и делать счастливыми. Когда они сталкиваются с какими-то серьезными проблемами они становятся несчастными и винят в этом родителей, а не культуру, в которой живут. В 1990-е годы вовсе не родители оказывали основное влияние на детей. Девушки попадали под влияние друзей, которых вдохновляли средства массовой информации. Среднестатистический подросток смотрел телевизор 21 час в неделю, а на домашнюю работу тратил 5,8 часа, читал 1,8 часа. Мир подростков стал электронным, где главную роль играли рок-музыка, видео и кино. В этом сообществе существовали рискованные обряды посвящения во взрослый мир. Стать взрослым, если верить средствам массовой информации, значило пить, тратить деньги и активно заниматься сексом. Средства массовой информации выуживали деньги у подростков, а родители хотели, чтобы они повзрослели, стали счастливы и нашли свое место в жизни. Две эти цели были несовместимы. Большинство родителей не могли принять те ценности, которые навязывали их дочерям средства массовой информации. У девушек возникал конфликт с родителями, и происходящее противоречило их собственному здравому смыслу. Например, Яна была поздним ребенком работающих родителей. До старших классов школы она любила их и чувствовала, что это взаимно. Но в старших классах она оказалась перед нелегким выбором: быть хорошей дочерью и поступать как велят родители или завоевать популярность среди сверстников и найти себе парня. «Когда я училась в старших классах, то шла на все ради популярности среди сверстников. Я пробовала друзей на вкус, как мороженое, но в конце концов вписалась в компанию тех, кто был самым востребованным, – рассказывала мне она. – Я училась в католической школе, где монахини внушали нам, что те, кто ругается, попадут в ад. Так что мне нужно было выбирать между вечными адскими муками и отсутствием популярности». Мы вместе посмеялись над ее шутливой манерой изложения событий. «В старших классах этому парню из математического класса я понравилась, а он понравился мне. Но он не котировался среди сверстников, и я не стала с ним встречаться». Однажды отец застукал ее, когда она пыталась потихоньку улизнуть из дома к друзьям. Яна сказала: «Он сел на кровать и заплакал. Стал рассказывать мне об изнасиловании и всякое такое». А в другой раз она заявилась домой пьяной, попробовав фиолетовый слабоалкогольный напиток. После окончания нашего приема она шепнула мне: «Мои родители понятия не имеют о переделках, в которые я попадала. Если бы они узнали, то онемели бы». Подростки и их родные озадачивают психологов и консультантов. Нам необходимо соблюдать баланс, уважая стремление родителей защитить своих детей и помогая подросткам развиваться как личности и учиться жить в большом мире за пределами семьи. Элеонор Маккоби и Джон Мартин провели исследование, чтобы выяснить, в каких семьях какие дети вырастают. Их интересовали два глобальных параметра. Первый – душевная привязанность. На одном полюсе находились родители, готовые понять и принять, отзывчивые и внимательные к ребенку, на другом – родители, которые отвергали детей, не реагировали на них и занимались лишь собой. Вторым параметром были стратегии контроля. На одном полюсе располагались нетребовательные родители, которые не слишком контролировали детей, а на противоположном – те, кто был требовательным и постоянно контролировал детей. На пересечении двух этих измерений возникали различные способы общения с подростками. У родителей с низкой степенью контроля и нелюбовью к детям вырастали подростки с целым комплексом проблем, включая склонность к правонарушениям и зависимости от наркотиков. У родителей с высокой степенью контроля и нежеланием принимать детей такими, какие они есть (у авторитарных родителей), вырастали социально неадекватные и неуверенные в себе дети. У родителей, не осуществляющих жесткого контроля и в значительной степени принимающих детей такими, какие они есть (у склонных к попустительству), вырастали импульсивные, безответственные и неуверенные в себе дети. Если родители серьезно контролировали детей и при этом были способны в значительной степени понять и принять их (у строгих, но любящих), то них вырастали независимые, социально ответственные и уверенные в себе дети. По данным этого исследования, идеальной можно считать семью, где родители ясно дают понять детям: «Мы тебя любим, но в отношении тебя у нас есть определенные ожидания». Люси, 15 лет В подростковом возрасте Люси вылечилась от лейкемии. Как многие молодые люди, страдающие от тяжелого заболевания, она была привязана к родителям – это помогало справляться с болезнью. А после выздоровления эта близость мешала ей развиваться и стать самой собой. Люси была полновата, у нее была бледная кожа, как у всех страдающих хроническим заболеванием. Она потеряла волосы от химиотерапии. Когда она пришла ко мне на прием, у нее только начал отрастать короткий ежик. Когда она отправлялась в школу или по магазинам, то надевала вязаную фиолетовую шапочку, но на первой встрече у меня в кабинете я увидела ее лысоватую голову. Люси сидела молчком, когда родители, расположившись слева и справа от нее, рассказывали историю ее болезни. Два года назад у нее обнаружили лейкемию, и девочке пришлось подолгу лежать в больнице. Врачи были настроены оптимистично по поводу ее прогноза. Я поинтересовалась, как все эти медицинские проблемы повлияли на их семью. Сильвия ответила: «Мы делали все возможное, чтобы спасти Люси. Я не отходила от нее, пока она была в больнице. Фрэнк приходил туда каждый вечер после работы». Она глянула на мужа. «Фрэнк полицейский. В этом году он не получил повышения по службе. Я уверена, что его начальник решил, что Фрэнку не до того. Но ничего, все еще впереди. Я до смерти боюсь больниц, но Люси жива; жаловаться не на что». Фрэнк тихо сказал: «Вот нашему сыну пришлось хуже всех. Его мы отправили к моей сестре. Главное – это Люси». «Марк стал просто невыносимым с тех пор, как я вернулась домой», – вмешалась в разговор Люси. Я спросила ее о больнице. «Там было не так уж плохо, кроме тех моментов, когда мне было плохо после химии. Мама читала мне вслух, мы играли в игры. Я теперь знаю все ответы в викторине». Возвращаться в школу ей было трудно. Все хорошо с ней обращались – слишком хорошо, словно она была инопланетянкой. Но она столько всего упустила. У ее прежних подружек появились молодые люди и новые занятия. Пока она лежала в больнице, к ней приходили в гости, приносили цветы и журналы, но сейчас, когда ей стало лучше, похоже, никто не знал, как с ней общаться. Фрэнк сказал: «Люси стала другим человеком. Она притихла. Раньше дурачилась, а теперь стала более серьезной. Она во многом повзрослела, она сама настрадалась и увидела, как страдали другие дети. Но в чем-то она еще совсем ребенок, ведь столько всего прошло мимо нее». Люси не было на церемонии выпуска после восьмого класса, на посвящении в старшеклассники, она не ходила на вечеринки, свидания, не занималась спортом, школьными делами и даже не вступила в пубертатный период (из-за лейкемии у нее позже наступили критические дни и замедлилось физическое развитие). Ей столько всего нужно было наверстать. Она была такой хрупкой, что родители стали ее чрезмерно опекать. Они не хотели, чтобы она переутомлялась и ела фастфуд, напоминали о приеме лекарств и не позволяли подвергать себя ненужному риску. У нее ослаб иммунитет – малейшая травма была для нее опасна. Люси, в отличие от большинства подростков, не сопротивлялась, когда родители хлопотали о ней. Она понимала, что так ей старались спасти жизнь. Когда я в первый раз встретилась с Люси с глазу на глаз, она вела себя застенчиво и была немногословна. Она сидела и смотрела в окно, озабоченно нахмурившись. Она старательно говорила и делала именно то, что, с ее точки зрения, от нее хотели родители и врачи. Она сама заговорила о том, что когда смотрит телевизор, то ее восхищает энергия людей на экране: «Они столько двигаются и так бойко разговаривают. А я начинаю плохо себя чувствовать, глядя на них, и так им завидую». Я стала расспрашивать ее о том, что ей интересно. Она и понятия об этом не имела. Тогда я предположила, что на следующем нашем приеме она уже найдет ответ. Люси согласилась по десять минут в день сидеть в одиночестве и размышлять, что доставляет ей удовольствие. На следующий прием Люси пришла ко мне довольно озадаченная. Она тщательно следовала моим инструкциям и пришла к главному выводу: у нее нет собственного мнения. «Я думаю лишь о том, чего от меня ожидают». Я ответила, что понять это – значит начать процесс поиска собственных мыслей. Мы обсудили, в чем Люси отличается от родителей и брата. Сначала это было трудно, но по мере разговора она проявляла к этому все больший интерес и впервые с начала нашего знакомства оживилась. Она мало чем отличалась от родных: «Я люблю сладкое, а мама – нет. Мне нравится рок-музыка, а Марку нравится стиль кантри». Но потом стали проявляться более важные темы разговора. «Мама страдает молча, а я люблю выговориться. Я плачу, когда огорчена, а Марк от огорчения бесится. Я люблю, чтобы рядом со мной кто-то был, когда у меня неспокойно на душе, а папа любит в такие моменты быть один». Мы обсуждали эти различия, не вынося оценочных суждений, и Люси было приятно, что она не похожа на родных, но у них все равно близкие и душевные отношения. На следующей неделе Люси пришла ко мне, сияя от счастья. «Я знаю, что мне нравится, – сказала она. – В прошлый четверг мои родные пошли на встречу скаутов, а я осталась дома одна. И я подумала: чем бы мне заняться этим вечером? И поняла, что хотела бы посмотреть какое-нибудь старое кино по телевизору. Там шла “Касабланка”, и мне этот фильм понравился». Люси гордо продолжала: «Никто не велел мне этого делать и не считал, что мне понравится фильм. Я сама взяла и посмотрела». Я поздравила Люси с таким открытием. Хотя это было незначительное открытие, но сам его процесс был очень важен. Люси смогла узнать кое-что о себе и с уважением отнеслась к этому открытию. После того как она впервые поняла это, Люси постепенно стала превращаться в более самостоятельного человека. Она начала вести записки о пребывании в больнице. Сначала очень вежливо: о том, как благодарна врачам и медсестрам, родителям за то, что не отходили от нее ни на шаг. А потом смогла рассказать, как боялась смерти, как злилась из-за того, что у нее обнаружили рак, как сердилась, что лечение было болезненным, и как ей было грустно, что не всем детям лечение помогло. Люси сумела снова вписаться в мир друзей и в школьную жизнь. Она стала ходить в Испанский клуб в школе. Пригласила старую подружку провести с ней вечер. Сильвия опасалась, что все эти занятия утомят Люси. Ее беспокойство, которое было полезно в период борьбы с лейкемией, теперь меньше способствовало адаптации к новой жизни в период выздоровления. После пяти приемов у меня Люси рассказала, что они с мамой поссорились, потому что Люси кто-то поздно позвонил. Я облегченно засмеялась. Семейная терапия превратилась в способ преодоления посттравматического стресса. Из-за болезни Люси пострадали все. Сильвия рассказала, как приходила домой каждый вечер из больницы, где у Люси каждые пятнадцать минут начиналась рвота после химиотерапии. Она заходила в пустую спальню дочери, ложилась на ее тахту, все еще украшенную единорогами. Обнимала ее игрушечного пони и плакала, пока не чувствовала, что выплакала все слезы до единой. Фрэнк рассказал, как он уставал на работе. Он выдавал водителям квитанции на оплату штрафа за превышение скорости и думал о Люси, которая лежала в больнице. «Иногда нарушитель грубил или спорил со мной, – говорил Фрэнк. – А мне просто хотелось дать ему кулаком в морду». Марка бесила болезнь Люси. «Я думал, что она это нарочно, чтобы все с ней носились. Иногда я думал, что она притворяется, а иногда был уверен, что она умрет. Ей приносили много подарков, мама с папой баловали ее. Я тоже хотел заболеть». Прошло восемь месяцев, и Люси была готова завершить курс лечения. Ее голос окреп и стал более оживленным. Волосы отросли и стали похожи на мягкую русую шапочку. Она стала делать упражнения и окрепла. У нее начались критические дни. Она сблизилась с прежними друзьями и завела новых. Она поняла, что может противоречить родителям, и никто от этого не упадет замертво. Могла выражать свое мнение вслух и взрослеть, становясь самой собой. Ли, 18 лет Ли родилась в стране с иными традициями, чем в США. Во Вьетнаме подростки воспитываются в семьях, состоящих из нескольких поколений, и предполагается, что они останутся вместе навсегда. Поскольку Вьетнам – бедная страна, у Ли не было возможности пережить тот информационный бум, который произошел на Западе. Я брала интервью у Ли в первый год ее учебы в старших классах школы. Она была одета непритязательно – в джинсы и толстовку с котом Гарфилдом, но у нее был тщательно сделанный маникюр с голубым лаком и изысканная прическа. Только кривые зубы напоминали о бедности, которую она, вероятно, пережила во Вьетнаме. Ли родилась в 1975 году. Отец ее был американским морским пехотинцем, а мать – вьетнамкой, у которой на войне погиб муж, и она изо всех сил старалась растить четверых детей. Американский солдат уехал из Вьетнама, не зная, что будущая мать Ли беременна, и Ли никогда не встречала отца. Он оставил свой домашний адрес матери Ли, и девушка с надеждой переписала его для меня. Она читала этот адрес как мантру, но добавила: «Я никогда не буду ему докучать. Может быть, мой отец женат, и ему будет стыдно за меня». Ли выросла во Вьетнаме и была любимицей в семье. Ее мама много работала, чтобы прокормить детей. Ли рассказывала: «Я сидела у окна и плакала, ожидая, когда мама придет домой с работы. Когда она возвращалась, я всюду ходила за ней и просила, чтобы она взяла меня на колени». Свое детство она считала счастливым. Вся семья жила в одном доме, и когда братья женились, они привели жен домой. Ли дарили игрушки, какие бы ей ни захотелось. «Мои братья и сестры защищали меня и спорили из-за того, чья теперь очередь взять меня на руки». Когда я спросила ее, ссорится ли она с матерью, то она удивилась: «Зачем же мне с ней ссориться? Она подарила мне жизнь». Я спросила, бывало ли так, что она не подчинялась матери или противоречила ей. Она стала объяснять: «Она же моя мама, и я обязана слушаться ее, но дело не только в этом. Она знает, что для меня лучше. Правила, которые она устанавливает, в моих интересах». За три года до того, как Ли давала мне интервью, они с мамой смогли переехать в Америку, поскольку отец девушки был американцем. Они очень скучали по родным, но, как объяснила Ли: «Вьетнам – это коммунистическая страна. Там нет свободы и денег. Я даже в школе могла бы учиться только до девятого класса». Сначала они с мамой ютились в крошечной квартирке без мебели, и одежда у них была из благотворительного фонда. В центре беженцев матери Ли помогли найти работу на местной консервной фабрике, и тогда им было на что жить (и даже получалось посылать деньги во Вьетнам). По вечерам, когда мама ложилась спать, Ли писала письма братьям и сестрам. А по праздникам, особенно на вьетнамский Новый год, ей было одиноко. Но она все равно была рада, что живет в Америке. Школа, где она училась в старших классах, была лучше, чем во Вьетнаме. «Учителя добрее, и у нас есть компьютеры». Я попросила рассказать, как обычно проходит ее день. «Я встаю рано, чтобы приготовить маме завтрак. Мне так грустно, что она работает, и я стараюсь ей помогать. После школы я убираю дом и готовлю ужин. Вечером делаю уроки и помогаю маме учить английский язык». Когда я спросила у Ли о хобби, она ответила: «Мне нравится слушать вьетнамскую музыку, особенно грустную. И я сочиняю стихи о своей стране». Ли считала, что на свидания ей ходить рано. «У меня никогда не будет секса до брака, – заявила мне она. – Это опозорит мою семью». Ли планировала в двадцать лет познакомиться с каким-нибудь вьетнамцем, который пообещает ее маме, что всегда будет жить с ними вместе. Она показала мне кольцо старшеклассницы[20] и серебряный браслет. «Мне это мама купила. Я умоляла ее этого не делать, но она хотела, чтобы я выглядела как все американские подростки. Я никогда не брошу маму. Она все сделала для меня и ничего для себя. Я – все, что у нее есть теперь». Ли с друзьями говорила в основном на вьетнамском языке, и американские подростки с ними не общались. И американских фильмов она еще не видела. Когда мы заговорили об американских подростках, Ли задумалась, явно не желая показаться невежливой. Потом она сказала: «Мне не нравится, что американские подростки уходят из дома, когда им исполняется восемнадцать лет. Они бросают родителей и часто попадают в беду. Я не считаю, что это правильно». Ли нравилось, что Америка – свободная и процветающая страна. «Здесь проще заработать на жизнь, – считала она. – Я жду не дождусь, когда закончу школу и устроюсь на работу, чтобы помогать маме». Ли была воспитана в культуре, где самостоятельность и независимость достоинствами не считались. Во вьетнамских семьях люди должны быть гармоничными и преданными. Благо семьи было важнее индивидуального самовыражения каждого человека. Предполагалось, что дети всю жизнь проведут в кругу родных (сыновья – со своими родителями, а дочери – с родителями мужа). Никто не думал, что дети начнут восставать против воли родителей или противоречить им, и дети действительно с родителями спорили редко. Авторитет не оспаривался, что было допустимо, если человек, обладавший им, был мудрым и действовал во благо других (но это могло приводить к трагедии, если у обладавшего властью человека были дурные намерения или если он ошибался). Такое стремление Ли к послушанию и преданности позволило ей пережить подростковый возраст без особых стрессов и коллизий. Ей не нужно было устанавливать дистанцию по отношению к родным или отвергать семейные ценности, чтобы повзрослеть. Это интервью заставило меня всерьез задуматься о многом. Отчего девушка, воспитанная в традиционной и по американским стандартам авторитарной культуре была так довольна жизнью? Отчего она так любила и уважала взрослых? И отчего была до такой степени в ладу с самой собой и так уверена в себе? Я поняла, что многие решения за Ли принимал кто-то другой. Ее жизнь вписывалась в семейные и культурные традиции. Разнообразие магистральной американской культуры в 1990-е годы заставляло подростков принимать сложные решения, но у большинства молодых людей уровень когнитивного развития был недостаточен для этого. Молодежь не умела справляться с ситуацией неопределенности. Если родители уделяли детям достаточно внимания, то подростков успокаивало ясное представление о том, что происходит, и они могли опираться на четкий свод правил. Таких подростков, как Ли, ограждали от событий, которые происходили в жизни сверстников. Ей нужно было решать вполне предсказуемые задачи: школа, учеба и преданность родным. Эбби, 18 лет, и Элизабет, 14 лет