Раз в месяц на протяжении семидесяти лет Леся сдирала с себя кожу, обращаясь в нечто, и уходила на охоту. Она и раньше так делала. Сколько себя помнила. Ее научила мама, а маму – бабушка. Секрет вечной жизни, рассказывала Леся, в крови младенцев. Только они делают ведьм бессмертными… бессмертными, но не вечно молодыми. Настоящая кожа старела за нее – растягивалась, тускнела, покрывалась трещинками и венами, блестела от пота и жира. Она вбирала в себя настоящий Лесин возраст. Леся старела вместе со мной. Но при этом мы оставались бессмертными вместе. Она скармливала мне часть добычи против моей воли. Забиралась с ногами на меня и запихивала в рот кусочки окровавленной плоти, проталкивала пальцами в горло, ждала, пока я не смирюсь и не начну жевать. Леся хотела, чтобы наша любовь длилась вечно. – Моя мама прожила двести двенадцать лет, прежде чем истлела окончательно и попросила ее сжечь, – говорила Леся, заботливо прикасаясь кончиками пальцев к моим губам. – Она была влюблена в какого-то европейца, разносчика булок, мучилась с ним, конечно. А вот мне повезло. Я счастлива. Даже в старости, даже в этой проклятой квартире. Почти каждый вечер Леся доставала альбом и листала фотографии, заставляла забывать о прошлой жизни, внушала, что мы счастливы. По-настоящему. Без оговорок. Фотография: мы лежим на каменистом пляже в Сочи. Пятилетие свадьбы. Щуримся от солнца. Видна тень от зонта. Небрежно разбросаны вещи, пластмассовые стаканчики. Лежит полупустая бутылка виски. Хорошее время. У Леси оранжевые глаза. Если всмотреться, можно увидеть в глубине ее зрачков бездонную и вечно голодную тьму… Леся не знает, что, когда ее нет дома, я толкаю кресло здоровой рукой, подъезжаю к входной двери, долго прислушиваюсь к звукам снаружи. Сердце бешено колотится. Каждый раз мне кажется, что Леся стоит с обратной стороны и тоже вслушивается. Потом я въезжаю в комнату, подкатываюсь к шкафу и нащупываю приклеенный к задней стенке конверт. Я вытаскиваю фотографии одну за другой и разглядываю их. Лица первой (настоящей) жены и дочери заставляют мое сознание встряхиваться, будто мокрого пса, сбивать наваждение приворота, возвращаться к ясности ума и осознанию того, что же на самом деле происходит. Пальцы становятся влажными от пота. Дыхание учащается. Я думаю о том, что могу проехать в кухню, открыть все колонки с газом, дождаться Лесю, а потом зажечь спичку. Я примерно представляю, что будет дальше. Это все химия. Я сгорю заживо в проклятой квартире, из которой не выбирался много лет. Леся тоже – что неимоверно радует. Мы умрем в один день, как она и обещала. О нас даже напишут в какой-нибудь газете. Мол, очередные старики забыли выключить газ. Сколько лет же им было? Даже не верится, что столько живут… Фотографии шелестят в моих руках. Я мог бы поехать на кухню прямо сейчас. Или год назад. Или два. Или, когда позвонил Ксюше, чтобы просто услышать ее голос, а услышал, что ее больше нет. Умерла от быстротечной и редкой лихорадки через год после смерти дочери. Прошлое осталось там, где осталось. Но я не могу ничего сделать. Потому что мы с ведьмой любим друг друга. То, что сидело внутри Леси, и то, что росло внутри меня. С каждым съеденным кусочком мертвой плоти я чувствовал, как что-то зарождается во мне, что-то темное, тяжелое, страшное и холодное. Оно росло каждый год, набиралось сил, взрослело. Оно любило ведьму, что пристраивалась на коленях и листала альбом. Оно любило ее запах изо рта, склизкие волосы, кривые зубы, впалые глаза и заросшие паутиной брови. Оно хотело жить вечно. А я не мог сопротивляться. Потому что знал, что наступит день, когда два дряхлых тела, израненных старостью, болезнями, и временем, рассыплются в прах и выпустят наружу что-то новое. Я смотрю на газовую плиту, а черное прожорливое нечто управляет моим телом. В конце концов я сдаюсь и еду к окну, в которое пялюсь много лет. Я помню все, что случилось со мной за это время. Мог бы забыть, но предпочитаю помнить. Добровольная пытка внутри сознания. Химия, и ничего больше. Умеренность 1 Она позвала из темноты переулка – и это было удивительно и странно. Я блевал за углом бара «Хулиганс», исторгая непереваренные сосиски, китайскую лапшу, маринованные грибы и свиные уши вместе с литрами дорогого вишневого пива, которое на вкус было так себе, но зато помогало мне стремительно избавляться от мерзкой улыбки. На глазах застыли слезы, из носа капало. Казалось, я сдохну прямо здесь, на морозе, в тусклом проулке центра города. Я был пьян до того отвратительного состояния, в котором мысли делаются вялыми и рваными, мир перед глазами плывет, хочется прислониться вспотевшим лбом к ледяной стене (о, какое же это удовольствие!) и остаться в таком положении навсегда. Мне нравилось. – Иди сюда. – Я никого не увидел сначала, а только услышал бархатный женский голос. Будто меня звал призрак, будто это сам город снова решил развлечься со своим верным слугой. – Два шага в переулок, ну же. Не стесняйся. Я несколько раз шумно противно отрыгнул. Мне стало стыдно за самого себя, за такое поведение, за то, что в который раз напиваюсь в одиночестве, блюю и точно знаю, чем закончу этот вечер. Предсказуемо приеду домой, свалюсь сначала в горячую ванну, потом в кровать и буду спать выходные напролет, изредка просыпаясь, чтобы заказать еду и пиво. Буду шлепать босыми ногами по квартире, выходить на балкон, чтобы покурить, и в голове будет тяжелая густая чернота. Иногда мне будет казаться, что я умер, но фальшивая улыбка в отражении зеркала снова и снова напомнит – ты живой! И никуда от этого не деться. – Ты кто? – слова вырывались вместе с отрыжкой. В этом районе, пусть и недалеко от Невского, всегда было полно бомжей, которые облюбовали тесные проулки, тупики, дворы-колодцы, мусорные баки. Пять метров от оживленной улицы – и можно угодить в декаданс алкашей, панков, безработных, азиатов, да кого угодно, кто не желает показываться на глаза людям в этот холодный пятничный вечер. Она вышла под свет фонаря, улыбаясь. Девушка лет двадцати, аккуратненькая, ухоженная, с розовыми волосами, выбивающимися из-под шапки, с колечком в ноздре, в короткой юбке и в курточке с пуховым воротником. – Давай пойдем, согреешься, – произнесла она. – Я не замерз. Девушка походила на недорогую проститутку. Мне доводилось их видеть, и – чего уж – пользоваться. Корпоративный дух и все такое. Шеф любил заказывать таких вот двадцатилетних, кровь с молоком, беспокойных и агрессивных, сексуально просвещенных больше нас. На курточке у нее был нарисован треугольник, а в центре – сердечко с надписью: «I love City». – Брось, тебя всего трясет. Духовно. Где-то внутри. Я же вижу. Она подошла, и я увидел ее большие красивые глаза, наполненные светом. Нет, не проститутка. У проституток не бывает такого чистого взгляда. Скорее – неформалка, из тех, кто приезжает в город, начитавшись о Серебряном веке, бродит по старым улочкам, питается энергетикой прошлых лет, пьет дорогой кофе, курит сигареты, сидит на подоконниках в старых доходных домах и коммуналках, пропадает дни напролет в модных лофтах и творческих пространствах. Я называю их мотыльками, тянущимися к свету. То, что надо. На лбу у девушки, аккурат между бровей, светилось фосфорическое зеленоватое солнце – нелепая татуировка, скорее всего, временная. Потому что нужно быть чокнутой, чтобы сделать такую татушку навсегда. – Пойдем. Тут недалеко. У меня глинтвейн, и подруга играет на скрипке. Я закашлялся, стирая с носа и с губ едкую желчь. – Романтика. И ты каждого так к себе приглашаешь? – Только тех, кто замерз. Она протянула ладонь в перчатке с обрезанными пальцами. Я позволил девушке потянуть меня за собой. Под ногами хрустели осколки стекла и бетона, за спиной отдалялись звуки автомобилей и гуляющей толпы, фонари исчезли, и стало совсем темно. Я видел только мягкое зеленоватое солнце, которое время от времени поворачивалось в мою сторону. Где-то действительно тонко заиграла скрипка. Что-то из классики, я плохо разбираюсь. – Вот и пришли! О, этот голос в темноте. Чьи-то пальцы легли мне на плечи, и даже сквозь пальто и свитер я почувствовал тонкие острые ноготки. Солнце взмыло в воздух. Теплые губы коснулись моих губ. Вокруг ухмылялся город. Он любил мотыльков. А потом меня стошнило. 2 Хочу признаться: я циничный, наглый, самовлюбленный тип, который ненавидит людей. Мне тридцать три года, я директор филиала крупной компании, у которой шесть офисов по России и еще четыре в Латинской Америке. Я зарабатываю тем, что улыбаюсь людям. Улыбаюсь постоянно: когда звоню по телефону, веду деловые беседы, отрабатываю сделки, составляю спецификации, выставляю счета, встречаюсь на обедах, ужинаю в ресторанах, засыпаю с кем-нибудь в незнакомых постелях, просыпаюсь и снова звоню по телефону. В моей работе нет долгих перерывов. Я всегда на связи, мил и доброжелателен, от меня приятно пахнет, я одет во что-то дорогое и иду в ногу со временем, выбрит, причесан, с подстриженными ногтями и в блестящих туфлях. Готов помочь, подсказать, выслушать, написать, успокоить, обрадовать и сопереживать. А где-то внутри меня трепещут обрывки изодранной души. Как поэтично, да? Но это правда, ничего похожего на метафору. На работе мне платили за улыбки, за хлопки по плечам и за возможность написать в WhatsApp в любое время дня и ночи. Я надевал улыбку перед пробуждением и снимал ее, когда засыпал. Хотя, кажется, даже во сне мои губы непроизвольно разъезжались в стороны, обнажая искусственные (о, давно искусственные) зубы. Улыбка вымотала меня. Признаюсь, в начале карьеры я честно, искренне хотел всем понравиться. Когда мне было двадцать четыре, я только что переехал из Пскова в Город и устроился на работу в компанию, мною двигало что-то неуловимо прекрасное, духовное, чистое. Что-то, что я давно затолкал в темные уголки сознания и что никогда уже, наверное, не вытащу. Я даже не могу подобрать подходящее определение тому чувству. Мне не нужны были карьера, заработок, дорогой автомобиль, золотые запонки и искусственные зубы. Я просто хотел ощущать себя нужным. Это желание быстро прошло. Через полтора года я стал главой филиала в Питере, взял квартиру в ипотеку и принялся натягивать улыбку на лицо помимо воли, потому что так требовали работодатели. А когда я стал улыбаться под копирку, то понял, что все вокруг делают точно так же. Циники. Как-то на корпоративной вечеринке за городом один мой бывший приятель в половине пятого утра рассказал мне о Городе. Мы стояли на крыльце дома, кутаясь в пледы, были безнадежно пьяными и немного оглохшими от музыки, которая гремела за нашими спинами из гостиной. – Пойми, дружище, Город не любит тех, у кого есть душа, – бормотал приятель, то и дело покашливая, отрыгивая и заливая в себя очередную банку пива. – Это монстр. Он создал вокруг себя флер романтики, создал иллюзию, будто сюда можно приезжать и быть самим собой, раскрываться, творить, что хочешь. Но на самом деле это не так. Разные творческие людишки прилетают на его свет и гибнут. Город сжирает их искренность, вытаскивает с потрохами… Где-то на этом месте приятель расстегнул ширинку, вытащил из штанов член и начал отливать прямо с крыльца, целясь в мангал, на котором недавно жарились шашлыки. Зашипели угли, в черноту ночи поднялись завитки белого дыма. – Здесь нет людей с чистой душой и совестью. В Городе живут, как у Достоевского, униженные и оскорбленные. Ты можешь быть сколько угодно писателем, поэтом, актером, романтиком, можешь любить людей или природу – Город не оставит тебе шансов остаться человеком. Оглянуться не успеешь, а ты уже офисный хомяк, бригадир на стройке, воротила бизнеса или развозчик пиццы в желтом костюмчике и с рюкзаком на спине. Сечешь?