Я смотрю, куда указывает Юлька. В вагоне электрички немноголюдно. Середина недели, обед, кто в такое время вообще выезжает за город? Два человека спят. Несколько старушек сгрудились ближе к дверям. Кто-то читает книгу. – Не понимаю, – говорю. Юлька, не в силах объяснить, хватает меня за руку и тащит по проходу. – Смотри! Смотри! Я ЖЕ ГОВОРИЛА! – Она захлебывается воздухом от радости и кашляет. На лавочке лежат очки и шляпа. Старые такие очки, в толстой оправе. А у шляпы потрепанные края. Пытаюсь вспомнить, ходила ли Юлька по вагону с начала поездки. Вроде бы нет. Сидела рядышком, сначала играла во что-то в телефоне, потом листала книжку, затем доставала из розового своего рюкзачка то детскую косметичку, то зеркальце, то резинки для волос (эта истинная маленькая женщина к пяти годам успела замусорить рюкзачок огромным количеством разнообразного хлама). – Ты как это увидела? – Тут дядя сидел! – настаивает Юлька. – Потом мы в тоннель заехали, чернота наступила, и он пропал. Я прямо на него смотрела и все прекрасно видела! Фантазерка со стажем. Вечно находит какие-то старые и никому не нужные вещи и тащит их в дом. Недавно приволокла грязную расческу с тремя уцелевшими зубчиками. Хвалилась, что наткнулась на нее совершенно случайно. Хорошо хоть, вещи пропадают из дома так же быстро, как и появляются. Юлька не сильно заботится о сохранности коллекции. Между тем Юлька берет очки, вертит их с любопытством. – Можно я их себе заберу? – Зачем? – Вдруг этот дядя правда исчез? – Она уже сомневается в своих словах. Потом добавляет: – Вдруг он умер, когда стало темно? Чернота его съела! Тогда его вещи надо похоронить! Я вздрагиваю от неожиданных слов. Неосознанно, на рефлексах, треплю Юльку по золотистым кудрям. – Ну что ты такое говоришь, глупая. Несерьезно как-то. – Я похоронила дедушкин пиджак и галстуки, – добавляет Юлька серьезным тоном. – И тогда он перестал мне сниться. Как считает Ася, одной из причин появившихся «перевозбуждений» стала смерть дедушки год назад. Юлька видела, как он умер. Дедушка повел Юльку к холодильнику, чтобы достать мороженое, и у него остановилось сердце. Падая, дедушка задел головой край стола. Когда мы услышали истошные Юлькины крики и вбежали на кухню, то увидели следующую картину: в темноте кухни (дедушка почему-то решил не включать свет) горит яркий квадрат света от холодильника. В этом свете особенно четко видно перекошенное от испуга лицо дочери. У ее ног лежит на боку дедушка, и тело его мелко-мелко трясется. Я помню, как Ася подхватила Юльку на руки. Свободной рукой захлопнула дверцу морозилки. Это была короткая секунда черноты. Потом я включил свет. – Он мне долго снился, – говорит Юлька, выдергивая меня из воспоминаний. – Пришлось взять его вещи и похоронить их. Так положено! Меня удивляет серьезность ее тона. Удивляет и обескураживает. – Если хочешь, – говорю, – возьми очки со шляпой, и пойдем уже сядем. – Ты мне не веришь, а так и есть. На похоронах могут находиться только дети. Если взрослого пригласят, то он больше никогда оттуда не вернется. Уйдет вместе с мертвым. Взрослый слишком тяжелый. Груз жизни не даст ему выкарабкаться. – Пора переставать смотреть телевизор, – бормочу я. Хотя, наверное, дело не только в телевизоре. Сейчас на детей вываливается отовсюду столько информации, что они просто не успевают все переварить. Вот и выдумывают всякое. Электричка начинает притормаживать на какой-то очередной безымянной станции. За окном мелькают покрытые зеленой мякотью деревья. Юлька подхватывает вещи и бежит по вагону к рюкзачку. Запихивает сначала очки, потом шляпу. Улыбается, довольная. Я говорю: – Ты мне никогда не рассказывала про похороны… вещей. – Ты же не спрашивал. Мама тоже не спрашивала. – Тебе снился дедушка? – Очень часто. Мне снилось, что он ищет свой пиджак и какой-нибудь галстук. Будто не успел одеться перед тем, как… Снова сбивчивый детский голосок звучит чересчур серьезно. Мне кажется, что где-то внутри Юльки скапливается то самое «перевозбуждение», которое потом с шумом вырвется наружу. – И поэтому ты решила закопать его вещи. Чтобы дедушка их как бы нашел, да? – Похоронить, пап, – морщит носик Юлька. – Я выкопала могилку у нас на даче, положила туда пиджак и галстуки – пять штук, на выбор, – потом прочитала молитву, как тот дядя на похоронах, бросила ком земли и только потом прикрыла землей. Она именно так и говорит: «прикрыла землей». Электричка останавливается. Я вижу пустынную бетонную платформу, тянущуюся в бесконечность, среди обступившего леса. Слышно, как открываются двери. – Сама догадалась или кто рассказал? – В голову пришло. – Юлька пожимает плечами и вдруг теряет к разговору интерес. – Я не помню. В вагон никто не заходит. «Осторожно, двери закрываются». Электричка едет дальше. Я мну в руках газету, но понимаю, что не могу прочесть ни слова. Стоит один раз оказаться с ребенком без Аси, и сразу узнаешь много нового. На секунду – или чуть больше – вагон погружается в темноту. Проехали какой-то тоннель. – Вот, папа, вот! – кричит Юлька и подпрыгивает с места. – Ну как же ты НЕ ВИДИШЬ? Признаться честно, я увидел. Спящий через два ряда на двух сиденьях человек пропал. Именно в тот момент, когда стало темно. Упал или еще что… Я вскакиваю, подбегаю туда, где он только что был. На сиденье пачка сигарет и зажигалка. Больше ничего. Хватаю пачку. Внутри три сигареты, крошки табака. Оглядываюсь. В вагоне нас сейчас семь человек. Три бабушки, еще один спящий, мы с Юлькой и девушка лет двадцати. – Чертовщина какая. Юлька чуть ли не подпрыгивает от возбуждения. Хватает зажигалку, крутит-вертит. – Пап, я же говорила! Я же говорила, ВИДИШЬ?! Ей легко, она ребенок. А я ловлю себя на мысли, что уже ищу рациональное объяснение. Что-нибудь про оптические обманы, розыгрыши, усталость. Во взрослой жизни чудес нет, но всему приходится искать оправдание. Подхожу к бабушкам. – Вы там человека спящего не видели? – спрашиваю. А сам мну сигаретную пачку вспотевшими пальцами. – Да они всегда тут спят, – отвечает одна. – Углядишь за ними, как же. Снова мелькает темнота. Проехали под мостом. Что-то задребезжало и гулко лязгнуло. Электричка начала притормаживать. Юлька берет меня за руку, бормочет: – Пап, я зажигалку возьму, ладно? Сдалась ей эта зажигалка… Очень хочется выйти. В вагоне душно. Мысли делаются рассеянными. Перебираю в уме тысячи причин, по которым мог бы отказаться от поездки. Хотя на самом деле ни одна бы из них не сработала. Сегодня у меня выходной. Я сижу дома с дочкой. Так почему бы не смотаться за город к бабке, которая (единственная, блин, на всем свете) отлично вправляет шейные позвонки. Ася позвонила с утра, попросила отвезти, раз подвернулся удачный день. Разве я мог отказаться? Электричка, дернувшись, останавливается. Прищурившись от яркого солнца, разглядываю название станции на табличке у платформы. Размышляю над тем, что если выйти сейчас, то можно добраться до бабкиного поселка на маршрутке минут за пятнадцать. Со скрипом раскрываются двери. Я почему-то жду, что в вагон зайдет человек, который тут раньше спал, и начнет искать сигареты и зажигалку. Может быть, у него даже будет объяснение произошедшему. Вполне себе рациональное. Взрослое. Но никто не заходит. Юлька тянет меня за руку. Мы возвращаемся к своим местам. Юлька запихивает в рюкзачок зажигалку и звонко хрустит застегиваемой молнией. – И ее тоже похоронишь? – спрашиваю. – Обязательно. Я не хочу, чтобы ко мне кто-нибудь приходил во сне. А если этого дядю сожрала чернота… Голосок ее тонет в протяжном скрежете. Электричка резко дергается – я едва успеваю подхватить дочку, – проезжает пару метров и застывает. Двери у нее не закрываются. Ну, что еще? – Кажись, опять поломатые вагоны пустили, – громко говорит одна из бабок. – С прошлой осени так! Двери где-то заклинило. Ну, теперь стоять часа два будем. – Отлично! – Настроение портится стремительно. Набираю Асю, чтобы высказать ей все, что думаю о поездке, выходном и о бабке с ее шейными позвонками. Ася не берет трубку. Ее работа не шибко-то позволяет разговаривать по телефону, когда вздумается. Ничего. Перезвонит. Набираю пару сообщений в мессенджере, отправляю и после этого успокаиваюсь. Юлька смотрит на меня, приоткрыв рот, выжидает. Рюкзачок закинула за спину. Натянула кепку, козырьком почти на глаза. – Идем?