– Сегодня все так располагает к театральности! Знаете, я вовсе не драматург, однако я все же познакомлю вас с наброском либретто первого акта этой драмы. Вы наверняка слышали, что сегодня вечером в Императорском театре должна была состояться премьера балета «Спящая красавица». Амадея Лозинская или, точнее, Зинаида Осипова, – он указал на мертвую девушку, – должна была сегодня вечером собрать овации огромного зала, начав свое головокружительное восхождение на театральный Олимп. Однако пару часов назад балерину нашла горничная; ее все еще успокаивают в соседней комнате… И я, осмотревшись здесь, решил послать за вами. – Но я никогда не занимался расследованиями! Это никаким образом не входило в круг моих обязанностей. Мое дело – сыск: выследить, изловить и передать преступника в ваши руки. Я решительно не понимаю потребности в моем присутствии здесь! Платок с хлороформом в руке, аккуратно открытая баночка со снотворным на столике… Похоже, девица лишь решила крепко-накрепко заснуть, а уж отчего, я судить не возьмусь. – Петр Александрович, скажу честно: ваша манера работы и ее результаты меня всегда восхищали и поражали. Теперь же позвольте и мне попытаться удивить вас. Думаю, – Мышецкий повысил голос, – господа следователи закончат осмотр места происшествия и представят мне отчет к полудню. А вас, – он снова обратился к Азаревичу, – я приглашаю спуститься вниз, в ресторацию, и позавтракать со мной. Надеюсь, вы, отдалившись от дел, еще не теряете напрочь аппетит при виде усопших?.. …Обслужили их быстро. Расторопный половой в косоворотке подал на стол яичницу, нарезанную толстыми ломтями колбасу и горячий чай. – Послушайте, Петр Александрович, – спросил прокурор, беззвучно помешивая ложкой в стакане сахар, – отчего вы оставили службу? Тридцать пять лет – возраст расцвета для мужчины, пора усердной работы и деятельного продвижения по службе! Да и столь искусных филеров, как вы, в нашем ведомстве никогда не обделяли жалованьем и наградами! Азаревич поморщился: – Нет, благодарю! Эти названия оставьте мальчикам с бомбами! Филеры – это агенты наружного наблюдения. Оттого, что им часто поручают слежку за излишне ретивыми фрондерами, их имя уже склоняют на все лады. А я в политику не лезу. Я лишь выслеживаю преступника и беру его. Таких у нас в Сибири часто называют вороловами или, если угодно, охотниками. – Охотниками? Очень интересно! – Да, охотниками. Охотниками за головами. Но здесь, в Москве, я и слово «агент» перевариваю с большим трудом. Благо, это все уже в прошлом… – А у меня, Петр Александрович, – вздохнул Мышецкий, – в самом что ни на есть настоящем! Однако к чему же это я? Взгляните-ка! Это, на мой взгляд, до крайности занимательно! Он, отодвинув в сторону тарелку Азаревича, вынул из кармана кителя свернутый фунтиком лист, аккуратно его развернул и положил перед собеседником. На листе лежали несколько бумажных клочков и записка, нацарапанная на осьмушке тонкой голубоватой писчей бумаги. – Предсмертное послание? – без удивления спросил бывший сыщик. – Да. Ознакомьтесь! Почерк был неразборчив: видимо, рука девушки сильно дрожала. Но Азаревич все же сумел прочитать: «Это высшая справедливость. Так должно случиться. Иначе быть не может». – Лаконично! Уходит из жизни, никого не обвиняет. Вы находите в этой записке что-то странное? – Отнюдь! Записка действительно малопримечательная. Но вот эти клочки – совсем другое дело! – Неудачная проба пера? – Не совсем. Мышецкий бережно развернул смятые кусочки и выложил их на скатерти, как мозаику, старательно подбирая каждому фрагменту свое место. – Вот так, – удовлетворенно протянул он, когда обрывки сложились в лист бумаги правильной формы. – Сможете это прочесть? Измятые и порванные клочки составляли записку, написанную тем же дрожащим неразборчивым почерком: «Этот человек не даст мне уйти живой. Смерть эта не по моей воле. Боже, не оставь меня». Азаревич вопросительно взглянул на прокурора: – Значит, с нею рядом был кто-то еще? – Похоже, что так. – Вы хотите сказать, что ее убили? – Скорее, убедили. – В чем? – В решении покинуть этот бренный мир и уйти в царство вечного сна, подобно сказочной принцессе, которую этой несчастной предстояло сыграть нынче же вечером. – Смело! Вы намекаете на доведение до самоубийства? Мышецкий аккуратно свернул бумажные обрывки и снова спрятал их в карман: – Находчиво, не правда ли? Я нечасто сталкиваюсь с подобным. Зверь – это всегда зверь, добыча – всегда всего лишь добыча. А тут дичь взяла да и показала зубы. И актриса, наверное, была неплохая: догадаться не сразу писать то, что требует душегуб, разыграть сцену с разрыванием неудавшейся записки, да так, чтобы он ничего не заподозрил… Эти клочки я намерен сберечь для суда. – Подозреваемые имеются? – Вы, кажется, переменили свое мнение? После того, как четверть часа назад спокойно говорили мне о том, что это обычное самоубийство, каких в наш нездоровый век сотни за год… – Но с запиской все уже выглядит несколько иначе, не так ли? – Не столь однозначно, да. До вашего приезда я уже разговаривал с антрепренером театра. Осипова-Лозинская вела довольно уединенный, насколько это позволяет ее профессия, образ жизни. Однако в последнее время она стала принимать знаки внимания от какого-то военного чина. Директор говорит, что это был, кажется, поручик. Представлены друг другу они не были, поскольку с труппой девушка никого не знакомила, но антрепренер мельком встречался с новым поклонником Лозинской на вечерах, где она выступала. – Описание внешности имеется? – Описание самое тривиальное: лет около двадцати пяти, среднего роста, шатен, носит усы. Это все, что пока у нас есть. – Немного. Что же вы намерены предпринять? – Нынче же я пошлю следователя вместе с антрепренером театра на опознание в московские казармы. Шансов мало, но что же нам остается делать? – Это похоже на поиск иголки в стоге сена. Много же сил придется потратить впустую, работая на таком неверном материале! Прокурор усмехнулся: – Сомневаетесь? Что ж, это понятно. До того, как я показал вам обрывки записки Лозинской, вы ведь тоже были уверены, что это обыкновенное самоубийство. Обыкновенное самоубийство! Заметьте, как обыденно и оттого ужасно это звучит! Времена… – Ваше превосходительство, к чему вы ведете? – А вот послушайте: полгода назад в Мариинском императорском театре в Петербурге ставили балет «Ромео и Джульетта». Тоже на музыку господина Чайковского. И тоже прямо перед премьерой – самоубийство: отравилась прима театра Клаудиа Вирарди. Написанную по-итальянски предсмертную записку нашли на ее квартире. В ней – все, как и сегодня: мол, никого не виню, ухожу по своей воле, и прочее, и прочее. Мышецкий отхлебнул чаю и откинулся на спинку стула. Его глаза горели азартом, словно у математика, нашедшего доказательство теоремы Ферма. – Это не все! В июне прошлого года на гастролях в Крыму утопилась актриса театра Шереметьевых Дарья Баркова. Ставили «Ундину» того же Чайковского. Прошлой весной, незадолго до эпизода с Барковой, – прокурор продолжал загибать тонкие холеные пальцы, – в Смоленске загорелся местный театр. Погибла только исполнительница главной роли Надежда Клеппер-Добжецкая. Как вы думаете, друг мой, какое произведение должны были представить на суд публики? – Признаюсь, я далек от театра… – «Орлеанскую деву»! Композитор, как вы можете догадаться, тот же. Еще два похожих происшествия произошли в Ивановской губернии и в Мценске. Я уже запросил оттуда подробные отчеты. Очень может статься, что сегодняшний случай у нас – шестой. Удивительная череда совпадений, не правда ли? – Вы хотите сказать, что кто-то по очереди склонил всех этих девушек к самоубийству? По-вашему, все это дело рук одного человека? – Совершенно этого не исключаю. – Вы лишаете актрис права на самостоятельные, пусть и опрометчивые, поступки, – Азаревич усмехнулся. – Натуры они впечатлительные, нередко даже экзальтированные. Для таких игра в самоубийство – довольно частое баловство… – А я полагаю, что здесь действует один и тот же убийца! Считайте это моим профессиональным предчувствием. Бывший воролов решил задать вопрос в лоб: – Отчего вы вызвали именно меня? Мышецкий пристально взглянул на Азаревича: – Вы охотник! Вы умеете смотреть и слушать, искать и находить. Вы отлично знаете, как важно сразу взять след. Каждая минута теперь работает против нас. Наш зверь еще сегодня ночью был в номере наверху, а теперь он наверняка с каждым часом все дальше уезжает от Москвы. Он подумал и добавил: – Петр Александрович, буду с вами откровенен до конца. Это по понятным причинам не подлежит огласке, но я из заслуживающих полного доверия источников знаю, что погибшая девушка приходилась внебрачной дочерью князю N… – прокурор указал пальцем на потолок. – Сами понимаете, каких решительных мер от меня потребуют уже через час-другой! Но положиться в таком сложном и щекотливом деле мне, кроме вас, решительно не на кого. Мне нужны вы, Петр Александрович! Азаревич молчал. Он уже минуту как не двигался и только слушал Мышецкого, пытаясь представить сцену, которая произошла три-четыре часа тому назад в номере наверху. Но не смог. Перед его глазами замелькали другие сцены – страшные, кровавые, невыносимые… Он вздрогнул, словно очнувшись от ночного кошмара. На его скулах заходили желваки: – Не хочу. Мышецкий не удивился, не возмутился и не разозлился. Он лишь хмыкнул и потянулся за салфеткой: – Вы, Петр Александрович, в своем праве! Неволить вас никто не станет. Да, можно не брать в расчет всех этих газетных заметок, ссылаясь на вычурность и неправдоподобность моей теории! Можно получить полицейский отчет и положить дело в долгий ящик! Но чутье или, если хотите, нюх, приобретенный за двадцать лет прокурорской работы, не дает мне покоя. Я не могу не видеть здесь звеньев одной цепи, осколков одного целого. И вот эта девушка – она оказалась умнее всех, кто был до нее. Она, погибая сама, дала шанс выжить другим… Можно ли просто взять и упустить его? Нет, след нужно брать сейчас!