Я нахожу взглядом замёрзшую лужу и наступаю в нее. Память идёт трещинами, будто поверхность льда вокруг моего кроссовка, и в сознании проступают картинки эвакуации. Палаточный лагерь в клубах осеннего тумана, усталые лица. Запах самодельных костров, который въелся в одежду и волосы. Вода. Вода, что падает с неба, хлюпает под ногами и серой блевотиной поднимается из канализации. Вода, что заливает улицы, туннели и дома, воссоединяется с водой из реки и уносит к морю разбухшие трупы. Вода. Удивительно, как мало осталось во мне от того страха и отчаяния — словно они поистерлись или поистрепались со временем. Растворились. Теперь я воды не боюсь. Помню — да. Опасаюсь. Не доверяю. Наступаю ботинком ей на горло, как сейчас, — чтобы она держала себя в узде. Чтобы не зазнавалась. Порыв холодного ветра выдергивает меня прочь из омута памяти. По спине волной пробегает озноб, я повожу плечами и включаю режим камеры в телефоне. Не проходит и секунды, как пятый подъезд со всеми его сердечками, объявлениями и отметками появляется на моей странице в «Почтампе». Не проходит и двух, как Валентин ставит «лайк». Сколько бы ушло на подобное в девятнадцатом веке? Раздается писк, и металлическая дверь грузно открывается мне навстречу. Я пропускаю семейную пару, внутреннее готовлюсь захожу в холодистый полумрак подъезда, в зассанный лифт. Ирония: у нас домина в 8 этажей, одна из самых высоких в Северо-Стрелецке — но только мои родители умудрились выкупить квартиру на четвёртом. Четвёртом! ИЗ ВОСЬМИ. Лифт с грохотом выпускает меня на лестничную площадку. Горько пахнет сигаретами, постукивает открытая форточка. В желтом свете «сороковатки» я минуты три громыхаю ключами, пока дверь не поддается. — Спасибо, что не поменял замки! Тишина в ответ. Прохлада. Из моей комнаты янтарным потоком течёт солнечный ручей: зажигает искрами пыльный воздух, очерчивает дрожащие тени на полу. Я с удовольствием прыгаю кроссовками по тряпке, закрываю дверь и кидаю ключи на тумбочку. — И особенное спасибо за то, что не появляешься дома! Рюкзак получает под зад и улетает к софе. На вешалку баскетбольными трехочковыми летят шапка, перчатки и шарф. Оп-ля. Мой взгляд упирается в розовую записку на зеркале — короткое и емкое «Извинись». Ниже прилепилась зелёная бумажка, в центре которой нарисовали веселую лягуху. Лягуха говорит: «Ква-а, какие грязные ботинки». Бумажка ничего не говорит. Она давно побледнела и свернулась по бокам, но у меня не поднялись руки ее содрать. Да, когда-то Диана рисовала такие записочки, когда-то давным-давно, в позапрошлой жизни. Я без удовольствия вспоминаю о просьбе Вероники Игоревны. С шумом втягиваю носом воздух и снимаю кеды. Топаю на кухню. Просьба идет следом. Всхрапывает светло-бежевый холодильник, и металлическая дрожь волной проходит по его корпусу. За девственно чистыми окнами вспархивает на бельевой верёвке батина рубашка. Солнце просвечивает сквозь белую ткань масляным шаром и согревает мое лицо. Я дергаю створку и впускаю в форточку колокольный звон к вечерней службе. Следом проникает вкусная свежесть: соскальзывает на пол, покусывает щиколотки. Весна. Мои пальцы пробегают по берестяному магниту «Мурманск» на холодильнике и стискивают ручку. Резиновый уплотнитель на дверце чавкает, лицо обдаёт инеем. На стол, словно киты на берег, выбрасываются пакет майонеза, батон черного и шмат конской колбасы. Я щелкаю кнопкой чайника и носом, как дельфин, тычу в телефон — снимаю блокировку. Нет новых лайков? Мм… нет. Смиритесь, Артур Александрович, по числу отметок «Лѣпота» вам никогда не победить голую жопу Симоновой. Я обрезаю корочку с куска «Бородинского» и одновременно прокручиваю новости в ленте. Мелькают черно-белые фото пирамид, выпуск «6 кадров» в постах Коваля. Сообщение о первом туркменском спутнике. Вы никогда не задумывались, что в эпоху интернета самое страшное — не знать, какую новость выбрать? Вот ты крутишь и крутишь эту рулетку, пока не находишь любопытственный пост, а потом ловишь себя на предчувствии, что найдёшь лучше. И палец снова елозит по тачскрину — как загипнотизированный, как если бы физически не мог остановиться. Мем о «Кровавой свадьбе», кодекс чести русского офицера. Новый выпуск подкаста Валентина. Лавандовые поля Франции. Я резко прокручиваю назад. К центру экрана спускается фигура отца Николая: усталая, сутулая — будто ее тянет к земле грузный серебряный крест. Мой палец повисает над стрелочкой воспроизведения, качается в задумчивости влево-вправо и давит в экран. Пиктограмма загрузки крутится раза три, будто балерина (вид сверху), и дед Валентина безмолвно открывает-закрывает рот. Я соображаю, что не включил звук, и втапливаю кнопку громкости в бочину мобильного. — … года наша община выпускает ежемесячную газету «Доброе слово» тиражом в 1000 экземпляров, — зычным, басовитым голосом рассказывает отец Николай. Камера укрупняет его бороду, перевитую нитями седины, и у меня само собой возникает в голове слово «благостность». — С 2004 года на частоте 99.2 Mh работает наше круглосуточное православное радио «Глас светлый». 32 ребенка из Детского дома № 16 участвуют в нашем «образовательном эксперименте» по снижению преступности среди воспитанников детдомов. — Бывают ссоры с детдомовцами? — Камера показывает неестественно прямую Олесю. Ярко-зеленый свитер приятно обтягивает девичьи формы и словно бы очерчивает их, отделяя от фона: бледной иконы в серебряном окладе и книжных шкафов. Запах майонеза напоминает мне о бутерброде, и, доводя пищевую конструкцию до ума, я в который раз удивляюсь магическому обаянию отца Николай. Будто… он обволакивает? Или дело в свитере Олеси? — Не без этого, — с улыбкой отвечает отец Николай и мизинцем поправляет чёрные роговые очки. — Кто-то весьма настороженно относится к православным ценностям, кто-то, бывает, вовсе придерживается иной религии. Я наконец кусаю бутер, и жирноватый, с уксусом аромат майонез растекается по языку. А вместе с ним — дегтярный привкус махана. Долбаная конина. Батя жрет ее как чипсы, а мне всякий раз представляется, будто я человечину ем. — Как вы решаете эти ссоры? Всегда ли сохраняете, ну, спокойствие? Отец Николай складывает руки на внушительном животе. — Нет, Олеся. К сожалению… нет. Хотя я и прикладываю все усилия, чтобы одержать победу над сиюминутными эмоциями, мне есть, за что себя винить. — Но вы еще, как бы, думаете про воскресную школу? — Олеся, думаем, конечно, — отвечает отец Николай, и в верхнюю часть кадра влезает меховая ветрозащита. О, Господи. Коваль! Тебе только и нужно, что ровно держать микрофон. — Мы уже посещаем уроки в гимназии имени Усиевича, — продолжает отец Николай, не замечая мохнатого зверя над собой, — и кадетском училище номер пять. Читаем бесплатные лекции, проводим обсуждения. Приглашаются все желающие, в том числе взрослые. Я очень, надеюсь, что мы завершим строительство собственного учебного заведения для детей с ограниченными возможностями… к сожалению, пока мы лишились должной поддержки. Меховое пугало наконец исчезает за верхним краем кадра. Олеся кивает и сверяется с записочками. Пальцы ее дрожат. От волнения? Словно это не выпуск доморощенного подкаста, а «Вечерний Ургант». И все же «Три ко» сняли интервью. Они сняли его меня. Да, я никогда не выказывал интереса к их «каналу», скорее, пренебрежение или легкое презрение — как взрослый смотрит на рисунки первоклашек, — но отлично бы чувствовал себя там, в кадре. Задавал бы вопросы на месте Олеси, вертел бы камерой «яблофона» не хуже Валентина или хотя бы держал чертов микрофон так, чтобы он не влезал в кадр. Кислая смесь зависти и разочарования обжигает мне желудок, и я бросаю ей на съедение еще один ломоть конской колбасы. Жри. — И все это… — Олеся наконец выуживает нужный вопрос, — вы делаете на свечки и пожертвования? — Да, свечи, записки, молитвы, панихиды… Последнее время, стали приносить доход книги, видимо, в связи с популярностью нашей страницы в социальной сети. Кстати, хочу отметить, что данная страница — целиком инициатива моего внука. — Отец Николай чуть улыбается. — Духовенство, с нашей стороны, нисколько не цензурирует ее содержание. — Между прочим, очень интересная страница, много познавательного. — Олеся бросает лукавый взгляд за камеру и опять сверяется с записями. — Вот в Свято-Алексиевской пустыни, сколько на данный момент проживает здесь, мм, постоянно? Отец Николай поправляет мизинцем черные роговые очки и беззвучно шевелит губами. — Предполагаю, пятьдесят два человека. — Так мало? — Олеся наклоняется вперед. — Тут кажется, что попадаешь в отдельный город… поселок. — Все относительно, Олеся. Я помню, когда в девяностом году был принят закон о свободе вероисповедания, я самолично крестил несколько сотен. Никто из них больше не посетил церковь. Так что эти пятьдесят два человека куда больше значат для меня, чем те сотни. — Эти пятьдесят два человека — одиночки или семейные люди? Духовенство? Мирские?.. — Олеся, по-разному. — Отец Николай оправляет длинную бороду. — Кто-то находит у нас необходимое уединение, кто-то — семью. Кто-то приезжает с семьей. Наши двери для всех открыты. — Скажите, а… ну, а много ли тех, кто однажды поселился среди вас и потом уезжает? Отец Николай отпивает воды из бутылочки. Его светло-карие глаза затуманиваются, и ответ звучит далеким, суховатым эхом: — На моей памяти был один такой человек. — Как интересненько. — Олеся кивает и перебирает записки, но вскоре останавливается. Секунду она медлит, затем все же спрашивает: — А какая причина? — Я бы не хотел об этом говорить, Вероника. Камера слегка дергается. — О… олеся. Дед Валентина замирает и секунд десять вовсе не дышит.