Снег. Ветер. Машинально я ищу рану на руке, и только у церковного киоска мне вползает склизкая, неприятная мысль: пальцы окрасила чужая кровь. Чужая! Из пореза Дианы. Я еще могу вернуться, еще могу изменить день: там, в прошлом. Сказать правильные слова, объяснить, что не участвовал в дурацком «выпуске», собрать осколки, промыть Диане ладонь, сказать… В настоящем — здесь, сейчас — все уже случилось. Я разозлился и ушел домой. От этой необратимости меня разрывает на части, ибо теперь на моем фото чернеют две дырищи вместо глаз. Я отворачиваюсь от снимка и понимаю, что все смотрят на меня. Доносятся тихие голоса: «Фролкова…», «Фролкова…». Не зная, куда деться от этих лиц, от этих шепотков, я иду к двери класса и дергаю за ручку. Клацает пружинка замка, ноги холодит сквозняк. Под потолком взбрякивают портреты древних ученых в прозрачном пластике (Ломоносов, Менделеев, Нобель и… Бор, кажется). Лампы дневного просеивают инопланетное сияние сквозь кожухи синего и оранжевого оттенка: на учительский стол, где валяются ключи Вероники Игоревны; на целующуюся парочку Симонова-Шупарва, на белые таблички с буквами химических элементов. Fe Li Na Вероники Игоревны нет. Прыгая человечком из большого и указательного пальцев по партам, я направляюсь на свое место. Класс медленно заполняется, и только четверка на окне висит тревожным напоминанием. Я смотрю мимо неё — на полуснег-полудождь, исторгаемый синюшным небом, — пока перед моим носом не возникает мужская рука в росчерках синих чернил. — Мир? — доносится голос Валентина. Я поднимаю взгляд. Валентин смотрит на меня хмуро, виновато. Рубашку он застегнул до последней пуговицы, волосы собрал в хвост. Картину дополняют фиолетово-синие засосы, которые выглядывают из-под воротника, да мятая фотография в левой руке Валентина. — Знаешь же, — говорит он, — не люблю, когда деда обижают. Молчанием? Какое страшное оскорбление. Я смотрю на Валентина и ни вины не чувствую, ни «мира». Может, так правильно и нужно, только на кончике языка прыгает известная троица: «нет, нет и нет». Потому что… Потому что… — Бывает, — хрипло говорю я, когда пауза вытягивается до невыносимого предела. Моя рука сжимает потную ладонь Валентина. Вопреки сомнениям, на душе легчает, и невидимые пауки отползают от сердца. — Да вообще! — Валентин расслабляется и машет. — Коваль в шоке, что ты даже не попрощался. Я хмыкаю. — Видос я удалил, — добавляет Валентин. — Это нас не спасло. Взглядом я показываю на мятое фото в его руке. Валентин задумывается: — Твои-то глаза она красивее всего проткнула. — Ой, иди в пень. — Да серьезно. Такое… гордое лицо стало. Демоническое. Наш разговор прерывает очередь «би-би»: телефоны вокруг гудят и вибрируют от сообщения, которое булыжником рухнуло в общий чат. — Бананы кончились, классного часа не будет! — с радостью кричит Симонова. — Аида Садофиевна написала в группу, что Вероника Игоревна взяла отгул до конца дня. Под грудиной возникает сосущее чувство. Причину его я не понимаю и только глупо смотрю в телефон. — Что-то Мадам Кюри больше меня прогуливает, — замечает Валентин. Тем временем разражается дикий гвалт, и 10 «в» приливной волной устремляется к двери. На месте остается лишь Валентин. Он морщит нос, будто сдерживает чих, и спрашивает: — На Феникса идём? — Угу. Я снова бросаю взгляд на стол Вероники Игоревны, на дверь и наконец осознаю причину тревоги. — Ты куда? — интересуется Валентин, когда я направляюсь к учительскому столу. — Один момент. Я поднимаю связку Вероники Игоревны и взвешиваю в руке. Ключи от учительского туалета, от класса… и, конечно, от дома Фролковых. Есть и новичок: синий, со спиральной резьбой — черт знает, от какой двери. Валентин подходит и бросает свое фото в мусорку. Его взгляд пробегает по брелку из спящих птичек. — Узнаю этот выражение лица, сын мой. — Тут от их дома. Надо отнести. Валентин чуть поводит бровями. Мы выходим, и, только когда я закрываю на оба замка кабинет, у него вырывается: — Не понимаю: почему ты все время помогаешь этой… этой семейке? Я неопределенно повожу плечом и оглядываюсь на свое фото: горбатый нос, усмешка в углу губ. Пустые глазницы. Помогаю? Ха-ха. Мы не говорили с Дианой с начала года. Не гуляли и того больше. По внутренним часам, с той ночи на Холме Смерти минуло, не знаю, лет сто пятьдесят. Только в «Знакомцах» «Почтампа» Диана и осталась. Формально мы не ссорились. Как-то само вышло, что наши пути разошлись — еще до ее «обета молчания». Вины на мне нет, не ищите клейма, но… Но началось все будто с Холма смерти. Потому что, сколько бы я ни представлял, как съезжаю по ледовой дорожке, на самом деле этого не было. Услышьте меня: этого не было. Ни-ко-гда. Диана съехала, а я остался с Валентином. Из-за страха ли, или еще почему, но не двинулся с места. Да и немало прошло месяцев, прежде чем мы с Дианой охладели друг к другу, так что причина наверняка не в Холме. Но снится он мне постоянно. Я снова и снова лечу вниз и не достигаю конца ледяной тропинки. И просыпаюсь, и вспоминаю, что так и не скатился, не отправился за Дианой. Один и тот же прескверный кошмар. И я, съезжающий и не съехавший, застывший где-то между мирами — в каком-то вечном полусне, в какой-то сумеречной зоне. Как если бы заело пленку и навязчивый кадр повторялся бы вновь и вновь. Вы никогда не ловили себя на мысли, что вашу жизнь зажевало в лапках кинопроектора? И не вытащить, и не отмотать назад. Ни прошлое, ни будущее. Ни начало, ни конец. Словно тот древний змей, который пожирает себя день за днем и не способен разомкнуться. Сон пятый Сквозь приоткрытую дверь Колечко упирается в жестяную крышку, продавливает ее, и мне в нос с шипением ударяет лаймовый фонтан. Глоток. Холодный «Спрайт» подмораживает рот, и пузырьки СO2 кисло-сладкой картечью лопаются на онемелом языке. Я мало-помалу прихожу в себя после двухчасового киносеанса и осматриваюсь. Представьте сонный березняк на окраине Северо-Стрелецка. Днём прошёл ледяной дождь, и весеннее солнце зажигает искры в хрустальных космах, что повисли на ветках. Все похрустывает и позванивает, тут и там промеж стволов мелькают полумертвые рыбацкие бараки начала XX века. В одном-двух еще горит свет, но большинство покинуты. Далеко за ними вздымается меловая гряда, которая до макушки заросла хвойной щетиной. В тени этой громады изгибается Кижня: белой пеной исходит на порогах и уносит буруны волн к темно-синему стеклу моря.