— А. э?.. — помолчав, с вопросительной интонацией произнес Николай Гаврилович. — А я откуда знаю? — мгновенно сообразив, о чем идет речь, пожал плечами Басаргин. — В запросе про крест ничего не сказано. Думаю, эти бандюки, которые на Сохатого наехали, успели его прибрать к рукам. — Жалко, конечно, — задумчиво, явно просчитывая в уме какие-то варианты, произнес Субботин. — Хорошая была вещичка. Ну, да что ж теперь попишешь? Ладно! Это мы как-нибудь переживем. Главное, что у Сохатого рот на замке. Помер, и молодец. Теперь можешь писать в Москву все как есть — шпана, мол, рожа каторжная, протокольная, от такого всего можно ждать. Насчет креста не заикайся. Даже если он московским ментам в лапы угодил, все равно. Нам-то, тебе-то откуда знать, у кого Сохатый его уворовал? Может, он в самой Москве кого-нибудь ограбил. Мы за него не в ответе. Он — полноправный гражданин Российской Федерации, несудимый, неподнадзорный — имеет полное законное право ехать куда хочет, и мы с тобой ему не указ. Кто мы ему — мамки, няньки? Мы и знать не знали и ведать не ведали, что его сдуру аж в самую Москву занесло. Так ведь? Ладно, давай за упокой его грешной души, что ли. Он мастерски, не примериваясь, налил себе и Басаргину еще ровно по полстакана и с торжественным видом официального лица, присутствующего на траурном митинге и только что произнесшего прощальную речь, поднес свою порцию ко рту. — М-да, — неопределенно промямлил Басаргин, покачивая водку в стакане и задумчиво наблюдая за тем, как она плещется. — Так-то оно так. Только это, дядя Коля, еще не все. — Чего? — Стакан с водкой замер у самых губ Субботина, очки тревожно блеснули. — Что еще стряслось? — Да уж стряслось. Запрос-то, видишь ли, не на одного Сохатого пришел. — А на кого ж еще-то? Он ведь один в Москву уехал. — Это мы так думали, что один. А только, дядя Коля, в том самом магазине еще одного нашего волчанского нашли. — Это кого же? — осторожно, чтобы не расплескать, ставя стакан обратно на стол, поинтересовался Николай Гаврилович. Рука у него заметно дрожала, и стакан он опустил очень вовремя. — Макарьев Захар, — сказал Басаргин. — Кто?! Капитан не стал отвечать на этот риторический вопрос — он знал, что Субботин, дядя Коля, хорошо расслышал произнесенное имя с первого раза. — Ну, Макар Степанович, — переварив полученное сообщение и немного переведя дух, зловещим тоном произнес Субботин. — Ну, сука мордастая!.. Подбираешься, значит. Вынюхиваешь. — Похоже на то, — не стал спорить Басаргин, который и сам был не в восторге от новостей. — Вот же мразь, — продолжал вполголоса бушевать Николай Гаврилович. — Родственничек, чтоб ему ни дна ни покрышки! Кто его приютил, кто пригрел? Кто денег на раскрутку дал? Бизнесмен хренов! Да если б не я, где бы он сейчас был? — Думаю, на нарах, — предположил Басаргин. — Или в земельке. — Да тут и думать нечего! Ах ты подонок! Вот это и называется — пригрел змею на груди! С-сук-кин сын, безотцовщина! Набычившись, он немного подышал носом, чтобы успокоиться, и остро посмотрел на Басаргина исподлобья, поверх сдвинутых на кончик носа очков. — Ну, чего притих? Давай, сыпь дальше! Что там еще в этом твоем запросе? Я же вижу, что у тебя для меня еще что-то припасено! Басаргин длинно, тоскливо вздохнул. — Говорил я тебе, дядя Коля, — не удержавшись, снова напомнил он. — Нельзя было на такое дело Сохатого отправлять. У него ж башка, как у дятла, — сплошная кость и ни грамма серого вещества. — Ну конечно! — с огромным сарказмом воскликнул Субботин. — Вижу я, куда ты клонишь! Тебя надо было отправить, да? По Москве прошвырнуться, людей посмотреть, себя показать, с б. ми тамошними потереться. Так? Оно, конечно, завлекательно! А только подумай, Сема, племяш ты мой драгоценный, что бы я этим упырям из МУРа ответил, если б они запрос не на Сохатого, а на тебя прислали? Одно дело — этот бык безмозглый, браконьер, и совсем другое — начальник волчанской милиции, племянник главы поселковой администрации. Вот это и было бы, как в твоем стишке. — Каком еще стишке? — трусливо отводя глаза, делано удивился Басаргин. До сего дня он и понятия не имел, что Николай Гаврилович, оказывается, осведомлен о его юношеской выходке. — Не скромничай, — проворчал Субботин вполне, впрочем, добродушно. — Знаем, в курсе. Как там у тебя было? «Мой дядя самых честных правил.» — Так это не у меня, — продолжая упрямиться, смущенно возразил Басаргин. — Это ж у Пушкина! — У Пушкина одно, а у тебя другое. Не помнишь? Погоди-ка. Сейчас-сейчас. — Николай Гаврилович наморщил лоб, припоминая, а потом торжественно, с преувеличенной артикуляцией, продекламировал: — Мой дядя самых честных правил, когда от спирта занемог, он клизму сам себе поставил, да жалко, вытащить не смог. Поэт! А? Басаргин про себя поразился тому, сколько лет, оказывается, дядя Коля бережно хранил в памяти переделанный школьником Семой Басаргиным стишок, чтобы, когда настанет нужный день и час, ткнуть его носом в эту безответственную детскую пачкотню. Да, дяде Коле палец в рот не клади. Впрочем, в Волчанке это и так знали все, и притом без всяких стихов. — Да ладно, не пыхти, — добродушно произнес Субботин. — Кто старое помянет, тому глаз вон. Это я, Сема, к тому, что, если б запрос из Москвы прислали на тебя, получилось бы точь-в-точь как в этом твоем стишке: сам себе клизму поставил, а вытащить — хрена лысого! Это, Сема, был бы полный и окончательный абзац, понимаешь? — Да понимаю, не дурак, — глядя в стол, проворчал Басаргин. Сейчас, когда он был смущен и сидел потупившись, как пойманный за нехорошим занятием школьник в кабинете директора, вдруг стало отчетливо видно, что, несмотря на кирпично-красную широкую физиономию, чапаевские усы, медвежье телосложение, кобуру на поясе и капитанские погоны на широких, покатых плечах, начальник волчанской милиции еще совсем молод, никак не старше тридцати. «Послал Бог помощничка», — подумал Субботин, глядя в его покрытую густыми спутанными волосами макушку. Впрочем, Бог тут был ни при чем, и Николай Гаврилович знал это лучше, чем кто бы то ни было: помощников он себе выбирал сам, обдуманно и придирчиво. И то, с чем не сумел справиться Басаргин, кого-то другого на его месте просто раздавило бы в лепешку, расплющило бы в тонкий блин. Виноват был не Басаргин, виноваты были обстоятельства. А если хорошенько разобраться, так и не обстоятельства даже, а. Ну, неважно. «Он клизму сам себе поставил, да жалко, вытащить не смог», — еще раз вспомнил Николай Гаврилович, дивясь тому, как иногда сочиненная из пустого детского озорства шутливая строчка спустя десятилетия вдруг становится пророческой. — А раз понимаешь, перестань ныть, — строго сказал он. — В Москву ему захотелось. Будет тебе еще и Москва, и Париж, и Канарские острова! Не спеши, а то, как говорится, успеешь. Ну, так что там еще, в этом запросе? Басаргин поднял голову. Морда у него до сих пор сохраняла детское обиженное выражение; видимо, он и сам это чувствовал, потому что, прежде чем заговорить, забрал физиономию в пятерню, помял немного, словно пытаясь вручную придать ей приличествующий случаю вид, и только после этого сказал: — Там, в магазине, кроме Сохатого и Захара, был еще кто-то из наших. Невысокий, щуплый, хорошо владеет ножом. И обрез после него остался — от старой мосинской трехлинейки, с резным ложем. — Мать-перемать, — сказал Николай Гаврилович. — Ну, правильно! Два сапога пара, где один, там и другой. Это они, значит, так на охоту ушли! На Денежкин, понимаешь, ручей! — Ну да, — кивнув, сказал Басаргин. — Хорошо поохотились, шестерых завалили. Так вот, москвичи и спрашивают, не знаю ли я, часом, кто он был, этот третий. — Не знаешь, — твердо отрезал Субботин. — Даже предположить не можешь. — Ну, это само собой, — с кривой ухмылкой ответил капитан. — Сами разберемся, по-соседски. Я вот тут подумал: может, взять этого говнюка к себе и немного с ним поработать? — Бесполезно, — подумав, возразил мэр. — Только лишние разговоры по поселку пойдут. И потом, что толку? Что он нам такого расскажет, чего мы сами не знаем? И без него, засранца кривоносого, ясно, что Макар Степаныч что-то разнюхал. А что именно разнюхал, этот твой охотник, пальцем деланный, поди, и сам не знает. Невелика птица, чтоб Макар с ним откровенничал. — Тоже верно, — рассудительно согласился капитан. — Просто руки чешутся за эту сволочь малость подержаться. — Потерпи, придет и его черед, — пообещал мэр. — А что, он уже в поселке? — Утречком объявился. Говорит, из леса, а по времени выходит, что с нижегородского поезда. — Э, что время! — отмахнулся Субботин. — Этот его знаменитый обрез не хуже визитной карточки, так что время можно не подсчитывать, и так все ясно. Как же это он так прокололся? — Видать, горячо было, — предположил Басаргин. — То-то, что горячо, — проворчал Субботин. — Вот и поехал бы ты вместо Сохатого в Москву. Лежал бы сейчас в морге с восемнадцатью дырками в шкуре. Эх! А жалко все-таки Сохатого. Раз уж Макар на это дело вырулил, сам он теперь не остановится. Сохатый бы нам сейчас очень пригодился! — Сами справимся, — проворчал Басаргин. — Ясно, справимся. Выхода у нас другого нет, так что, хочешь не хочешь, а придется справиться. С Горки Ульянова глаз не спускай, да и за Макаром приглядывай. — Легко сказать — приглядывай за Макаром! — А без труда, Сема, не выловишь рыбку из пруда. Ну, если по делу у тебя все, — Субботин покосился на часы, которые показывали, что до конца рабочего дня осталось минут двадцать, — тогда давай выпьем по-человечески. Хватит уже пищеварение себе портить этими разговорами! А то придется, как в твоей поэме, клизму друг дружке ставить. — Да ладно вам, дядя Коля. — Так и я говорю: ладно. Ну, за Сохатого! Пусть ему чужая земля пухом будет. Глава 5 Возвращаясь из управы в отделение милиции, капитан Басаргин попытался еще раз спокойно, без спешки обдумать ситуацию. Присланный из столицы запрос его, как и Субботина, беспокоил не очень: он и без дяди Коли знал, как поступить с этой бумажкой. Черновик ответа уже был им продуман во всех деталях, и Николай Гаврилович не добавил к придуманному ранее ничего нового. Ну да, Сохатый — тип с ярко выраженными антиобщественными наклонностями. Ну да, не углядели, дали уехать в Москву. Хотя это, между прочим, законом не воспрещается. Захар Макарьев — дружок его закадычный, куда один, туда и другой. Насмотрелись телевизора, дурачье, и решили срубить деньжат по-легкому — не иначе как с пьяных глаз, на трезвую голову такое не придумаешь. В общем, грохнули их там, у вас, и слава богу, а кто в кого стрелял и почему — сами разбирайтесь, благо покойнички в вашем огороде, а не в моем, да и зарплаты у вас как-нибудь посолиднее тех, что мы в своей Волчанке получаем. Вот и отрабатывайте. Вот только приказ дяди Коли не трогать этого слизняка Горку Ульянова капитану не нравился. Семен Басаргин был человеком действия, и ходить кругами около заведомой мрази, приглядываться да принюхиваться ему совсем не улыбалось. Была бы его воля, он решил бы эту проблему в два счета. Начал бы с Горки, а кончил, сами понимаете, его хозяином, Макаром Степановичем Ежовым, которому дядя Коля несколько лет назад столь неосторожно помог деньгами и своим авторитетом. Макар Степанович приходился Субботину, а значит, и Семену Басаргину каким-то дальним родственником — так, ничего особенного, седьмая вода на киселе. До девяносто восьмого года, до печально знаменитого «киндерсюрпризового» дефолта, он имел где-то в Подмосковье какое-то свое дело — что-то такое покупал, что-то продавал, одним словом — спекулировал помаленьку, получал навар. Дефолт оставил его, как и многих других, в буквальном смысле слова без штанов, с голой ж. на морозе и с многотысячными долгами в придачу. А хуже всего было то, что Макар Ежов задолжал людям, которые долгов не прощали, то есть, попросту говоря, братве, самым обыкновенным бандитам. И когда те пристали с ножом к горлу, требуя назад свои деньги, не придумал ничего умнее, как рвануть в глушь, на Урал, к родственнику под крыло. Николай Гаврилович, добрая душа, родственника пригрел, и не просто пригрел, а заплатил из своих немалых, нетронутых дефолтом капиталов его долги и даже дал денег на раскрутку нового бизнеса. Только одно условие поставил: бизнес организовать здесь, в Волчанке, чтоб способствовать не только наполнению собственных карманов, но и развитию поселка, который приютил его в трудную минуту. Деваться Ежову было некуда, условие он принял и честно выполнил — полностью, до последней запятой. Бизнес его процветал и ширился, налоги рекой потекли в поселковый бюджет, появились рабочие места — штука в Волчанке в последние десятилетия, можно сказать, невиданная. На окраине поселка в два счета выросло аккуратное, крепенькое, как боровичок, здание фабрики, непроезжая в распутицу дорога на добрый метр поднялась над землей и оделась в бетон, и поползли по ней, рыча и дымя выхлопными трубами, невиданные ранее в здешних краях большегрузные трейлеры — «МАЗы», «МАНы», «мерседесы» да «вольво». В Волчанку они везли, смешно сказать, самый обыкновенный мусор, собранный и отсортированный в больших городах, а из Волчанки — сладкую газировку, разлитую в бутылки, произведенные из этого мусора. Волчанский завод безалкогольных напитков. Смешно, правда? А дело между тем пошло, да как!.. Не пренебрег Ежов и местным, так сказать, колоритом. Немного окрепнув и перестав балансировать на грани банкротства, он открыл при своем заводе небольшую мастерскую, где наспех обученные каменотесы потихоньку резали всякие безделушки из малахита, которого в здешних, воспетых еще Бажовым местах было пруд пруди. Не то чтобы речь шла о действительно богатом месторождении, — боже сохрани! — но материала для изготовления, скажем, пепельниц вроде той, что стояла на столе у дяди Коли, небольших статуэток да перстеньков, хватало с избытком — стоило только отойти на полкилометра от поселка, наклониться и, содрав мох, приглядеться к тому, что лежит прямо у тебя под ногами. И эта безделица, поначалу казавшаяся пустой затеей, тоже давала доход — не шибко большой, но стабильный. Словом, никто и оглянуться не успел, как Макар Ежов сделался вторым после Николая Гаврилыча человеком в Волчанке. Строго говоря, ему бы давно уже полагалось стать первым, поскольку настоящая власть всегда оказывается в руках у того, кто богаче. Кто платит, тот и заказывает музыку — так было, есть и будет до тех пор, пока материальные и духовные блага продаются и покупаются за деньги. Если предприятие является основным и едва ли не единственным источником налоговых поступлений в местный бюджет, владелец данного предприятия автоматически становится первым лицом, под дудку которого пляшут все, начиная с мэра и кончая последним подзаборным алкашом. Это логично, это закономерно, и именно на это, надо полагать, с самого начала рассчитывал Макар Степанович Ежов. И Басаргин не мог сдержать злорадной ухмылки всякий раз, когда думал о том, как, черт возьми, крупно обломался этот деятель, затеяв свои игры именно в Волчанке. Потому что здесь такая логика не работала, и власть, которая уже давно должна была незаметно, потихонечку перетечь из рук Субботина к Ежову, даже и не думала куда-то течь. Макар Степаныч, надо отдать ему должное, был далеко не дурак и, очевидно, уже не первый год ломал голову, пытаясь понять, почему так получилось. Басаргин знал почему. Сохатый, земля ему пухом, тоже знал; вообще, об этом знали многие. А догадывались, пожалуй, все. И Ежов, похоже, тоже начал догадываться. Да и как было не догадаться? Ведь что такое мэр такого поселка, как Волчанка? Это — мятый пиджак, засаленные брюки с пузырями на коленях, галстук под правым ухом, нечищеные ботинки, невнятная, сумбурная речь, самомнение не по чину, непроходимая глупость и склонность к мелким взяткам. Именно к мелким, поскольку крупных ему никто не предлагает. Николай Гаврилович Субботин, в принципе, соответствовал этому описанию, но только внешне. И вот такой человек, с виду представляющий собой стопроцентное пустое место, буквально по первой просьбе, не говоря худого слова, отваливает какому-то сверхдальнему родственнику, которого, может, сроду в глаза не видал, сумасшедшие по любым меркам бабки — отваливает, заметьте, без каких бы то ни было гарантий, просто так, словно они для него ничего не значат. Сразу возникает вопрос: откуда?