— Изображенный здесь предмет, — собравшись с мыслями, произнесла Ирина, — напоминает так называемый волчанский крест — украшение, вошедшее во многие каталоги и до сих пор считающееся безвозвратно утраченным. Этот крест еще называют демидовским, по фамилии промышленника, который одно время им владел. Разумеется, — спохватившись, добавила она, — это может быть удачная копия, сама по себе представляющая немалую ценность. — А определить, копия это или оригинал, вы не можете? — спросил Потапчук. — По фотографии — нет, не могу, — сказала Ирина. — И никто не может. — Разумеется, разумеется, — поспешно произнес генерал. — Извините, я вовсе не сомневаюсь в вашей компетентности. Просто — ну, а вдруг? — Так этот крест, выходит, с биографией? — заинтересовался Сиверов. — Да, — подтвердила Ирина. — Причем, как у многих подобных вещей, биография эта не совсем ясна, а конец ее и вовсе, как говорится, теряется во мраке. Так что, если в «Эдеме» нашли не копию, а настоящий демидовский крест, это обещает стать настоящим событием. — Демидовский, говорите, — пробормотал Сиверов и умолк, хотя сказал далеко не все, о чем думал. Ирина уже и сама поймала себя на том, что назвала крест демидовским, а не волчанским. Сглазить, что ли, побоялась? Уж очень хорошо все совпадало: жители североуральской Волчанки, пытавшиеся продать в Москве нечто подозрительно напоминающее бесследно пропавший где-то в их родных местах драгоценный крест. В конце концов, даже если кто-то из тамошних умельцев оказался способен создать такую совершенную копию — а Ирина в этом сильно сомневалась, — то для работы ему было необходимо иметь перед глазами оригинал. По описанию или зарисовке, даже по фотографии такой точной копии не сделаешь. А между тем, согласно официальной версии, оригинал пропал больше полутора веков назад. Так что это — в самом деле сенсация? — Что ж, вы нас заинтриговали, — сказал Федор Филиппович. — Теперь, быть может, посвятите нас в подробности? — Да, собственно, каких-то особенных подробностей нет, — сказала Ирина, снова принимаясь разглядывать фотографию. — Данный нательный крест был изготовлен по заказу императорского двора в самом конце восемнадцатого века на фабрике Фаберже. Причем занимался его изготовлением сам Фаберже, лично, что, как вы понимаете, придает кресту дополнительную ценность. По неизвестным причинам заказ не был выкуплен, и ювелир выставил крест в свободную продажу. Он был приобретен в начале тысяча восьмисотого года богатым купцом Демидовым. Не тем, знаменитым, а его однофамильцем. Этот Демидов, судя по описаниям современников, да и по его поступкам тоже, был большой чудак и оригинал. Он поставлял ко двору малахит и уральские самоцветы, мыл золото и на этом разбогател. А потом построил вблизи своего прииска, или рудника, или как это у него называлось, монастырь. Представляете? Северный Урал, глухомань, горы, а он строит в этой глуши монастырь! — Истинно русский человек, — пробормотал Сиверов. — Сначала всю жизнь вкалывает, как ломовая лошадь, стремясь заработать побольше денег, обманывает, ловчит, даже кровь проливает, а как разбогатеет, вдруг начинает своего богатства стесняться. Совестно ему, видите ли, быть богаче других. Тут и начинается строительство монастырей, раздача милостыни миллионами и прочие вещи, которых европейцу не понять. Причем для того, чтобы замолить грехи, избирается, как правило, самый дикий из всех возможных способов. — Да, скифы мы, да, азиаты мы, — проворчал Потапчук. — Тебе не надоело? Веками мы, русские, болтаем про то, какие мы особенные, ни на кого не похожие, наболтали уже с три короба, а что толку? Что там дальше было с этим крестом, Ирина Константиновна? — Крест Демидов подарил монастырю, точнее, его настоятелю. В начале семидесятых годов девятнадцатого века монастырь был закрыт по распоряжению московского патриарха и при прямой поддержке императорского двора. Фактически его взяли штурмом, пролив при этом немало крови с обеих сторон. Настоятеля, насколько мне известно, лишили сана и сослали в пожизненную каторгу. — Ого, — с уважением сказал Сиверов. — Конец девятнадцатого века, просвещенная монархия, а действовали, как при Петре Алексеевиче. Даже, пожалуй, как при Иване Васильевиче. С чего бы это? — Я не могу дать исчерпывающего ответа, — призналась Ирина. — Во-первых, это вопрос уже не искусствоведческий, а исторический, причем узкоспециальный. А во-вторых, источники описывают те события достаточно глухо и невнятно. Похоже, речь шла о какой-то ереси, зародившейся в стенах монастыря. Отец-настоятель, насколько я поняла, взялся читать окрестным обитателям откровенно разрушительные проповеди, одинаково неприятные как для официальной церкви, так и для царских чиновников. — Причем неприятные настолько, что власть была вынуждена пойти, как это теперь называется, на непопулярные меры, — вставил неугомонный Глеб Петрович, который, как только речь зашла о смертоубийстве, сразу оживился. — Да, раз так, невнятность исторических источников вполне понятна. В конце концов, если упомянутую ересь четко, во всех подробностях, исчерпывающе изложить на бумаге, получится что-то вроде парадокса: то, что ты так стремился уничтожить, стереть из памяти людской, окажется тобою же увековеченным. Да я и не уверен, что дело было в одной только ереси. Была ли она вообще, эта ересь? — Ты действительно чувствуешь себя достаточно компетентным, чтобы рассуждать об этом с таким умным видом? — поинтересовался Потапчук. — Я просто предположил, — кротко сказал Сиверов. — Сами посудите, монастырь стоит в таких местах, где люди больше рубят малахит, добывают самоцветы и моют золотишко, чем молятся. Даже за недолгий срок там могли скопиться очень солидные богатства, а казна — она ведь вечно испытывает недостаток «живых» денег. — Ты про какую казну толкуешь? — подозрительно осведомился Потапчук. — Про царскую, — с самым невинным видом пояснил Глеб Петрович. — А почему в настоящем времени? — Исключительно от неучености. От серости, в общем. Есть у меня почему-то ощущение, что с тех пор немногое изменилось. — Эк тебя повело, — проворчал Федор Филиппович. — Могу тебя утешить: предположение твое не так уж далеко от истины. Во всяком случае, генерал-майор Рыльцев, руководивший штурмом, послал губернатору в высшей степени разочарованный отчет: никаких материальных ценностей, за исключением скудной хозяйственной утвари, в монастыре обнаружить не удалось. За что, кстати, он и был буквально через месяц отправлен в отставку. — Рыльцев в пушку, — скаламбурил Сиверов. — Возможно, возможно, — задумчиво проговорил генерал. Он вертел в руках пустую чашку, с задумчивым видом изучая замысловатый узор кофейной гущи на ее донышке, как будто там, в этих коричневых разводах, скрывалась разгадка без малого полуторавековой тайны волчанского креста. — Всякое возможно, Глеб Петрович. Твоя гипотеза, по крайней мере, объясняет, каким образом вот эта штуковина, — он кивнул в сторону все еще лежавшей на стеклянной крышке стола фотографии, в которую снизу то и дело тыкались мордами глупые тропические рыбы, — выплыла на свет божий из глубины веков. Но я читал отчет Рыльцева, и я повторяю: бумага была составлена совершенно растерянным человеком, не обнаружившим в монастыре ничего из того, что он ожидал там обнаружить. Поверь моему опыту, я за свою жизнь прочел тонны рапортов и отчетов, как правдивых, так и выдуманных от первого до последнего слова, и как-нибудь способен отличить продуманную, преднамеренную дезинформацию от изумленного вопля болвана, который, сунувшись у себя дома в сортир, очутился вдруг в кабине грузового лифта. Простите, Ирина Константиновна. — Нет, отчего же, — сказала Андронова, медленно приходя в себя. — Сравнение достаточно яркое и образное. Только я теперь не понимаю, зачем вам понадобилась моя консультация. Вы ведь знаете обо всем этом впятеро больше меня! Как оказалось, — добавила она зачем-то, борясь с детским чувством обиды. — Так уж и впятеро, — благодушно возразил Федор Филиппович. — Просто у меня было время подготовиться, да и рылся я в тех архивах, куда вам, Ирина Константиновна, доступ закрыт. А консультация ваша, поверьте, просто необходима. Потому что без твердой уверенности, что на данной фотографии изображен именно тот крест, который промышленник Демидов подарил настоятелю Волчанской обители отцу Митрофану, все мои гипотезы суть обыкновенные домыслы и пустая трепотня, вроде той, которой так любит заниматься в вашем присутствии наш Глеб Петрович. Сиверов неопределенно крякнул, сигнализируя о том, что выстрел попал в цель, а может быть, просто слегка подыгрывая генералу. Ирина пожала плечами и потянула из пачки новую сигарету. — Все равно, — сказала она. — Что толку от моего участия, если я ничего не могу утверждать с уверенностью? Глядя на фотографию, я не могу сказать даже, золото это или, к примеру, латунь. — Золото, золото, — заверил ее генерал. — Из-за латуни никто не стал бы устраивать в центре Москвы филиал Бородинского сражения. Да и милицейские эксперты как-нибудь способны отличить огурец от картошки. Впрочем, к чему пустые разговоры? Дело ведь, согласитесь, не в том, золото это или свинец. Речь идет о том, копия это или оригинал. Вы могли бы дать заключение по этому вопросу, подержав крест в руках? — Я не большой знаток ювелирного дела, — призналась Ирина, — моя специальность, как вы знаете, живопись. Но думаю, что смогла бы. — В таком случае вперед, — бодро произнес Федор Филиппович и, вынув из внутреннего кармана пиджака, положил перед ней полиэтиленовый пакет, сквозь который тускло поблескивало золото и искрились разноцветными огоньками драгоценные камни. Глава 4 Днем солнце уже ощутимо пригревало, так что на шоссе асфальт был сухим и чистым, хотя лес по обочинам все еще стоял по колено в слежавшемся, смерзшемся чуть ли не до каменной твердости снегу. Темная, почти черная зелень деревьев, мокрая темно-серая, тоже почти черная кора ветвей, серый корявый асфальт, белый снег да по-весеннему голубое небо над узким коридором проложенного через лес шоссе — вот и все, что было видно из окон мчащейся на северо-восток машины. Утреннее солнце, зависшее почти прямо по курсу, слепило глаза. Опущенные солнцезащитные козырьки помогали слабо, и все пятеро пассажиров огромного, жадно глотающего вонючую солярку «хаммера» сидели в темных очках, как герои импортного фильма про какую-нибудь мафию. Машина, сконструированная для езды по пересеченной местности, шла ровно и плавно, хотя из-под днища, не смолкая, доносились частые, неровные и гулкие удары колес о неровности запущенной, разбитой дороги. Ни водитель, ни пассажиры не отпускали обычных в подобных случаях язвительных замечаний: они знали, что это пока еще только цветочки. Ягодки поджидали их впереди, и именно поэтому, отправляясь в путешествие, они оседлали не скромную «девятку», которая обеспечила бы им относительную незаметность, не роскошный «лэндкрузер» или «шевроле», а вот этот «хаммер» базовой армейской комплектации — не слишком уютный, далеко не комфортабельный, без кожаных сидений и электронных наворотов, с плебейским дизельным движком, но зато с высоченной посадкой, усиленной подвеской и с проходимостью, которая действительно позволяла довольно уверенно двигаться по бездорожью. Сидя в самом углу заднего сиденья и уныло глядя в забрызганное грязью окно на несущуюся мимо пеструю черно-белую ленту заснеженного леса, Рыжов тихо, про себя, тосковал. Те, кто ехал сейчас вместе с ним в сторону Уральского хребта на этом могучем американском звере, плохо представляли себе, что их ждет. Фактическая сторона дела была им известна во всех подробностях, но факты — это еще не все. Они до мельчайших деталей знали, что произошло в «Эдеме», но они не видели, КАК это происходило. Рыжов, в отличие от них, это видел. Ему посчастливилось подъехать к магазину во втором джипе, когда у этих бешеных сибиряков уже почти кончились патроны, но даже за те считаные секунды, что прошли до полного завершения перестрелки, Рыжов успел увидеть, ощутить и понять вполне достаточно, чтобы теперь не испытывать по поводу возложенной на него миссии ни малейшего энтузиазма. У него было чувство, что там, в «Эдеме», он прошел по самому краешку. Ехать после этого на Урал означало испытывать судьбу, но это был как раз тот случай, когда его личным мнением никто не интересовался. Рыжов был единственным, кто видел сумевшего слинять из «Эдема» сибирского отморозка достаточно близко и остался при этом в живых. Это знакомство стоило ему новенькой, приобретенной всего неделю назад французской кожанки стоимостью почти в тысячу евро, которую этот уральский пельмень одним движением распорол наискосок от правого плеча до левого бедра; мастерский удар острым как бритва ножом наверняка выпустил бы Рыжову кишки, если бы он, собираясь на дело, не прихватил по привычке монтировку, которая в тот момент лежала у него за пазухой и приняла на себя удар. Ребята потом долго с уважением разглядывали безнадежно угробленную куртку и оставшуюся на металле монтировки глубокую зарубку, восхищаясь твердостью и остротой лезвия, которым эта зарубка была сделана. В результате осмотра было единодушно признано, что Рыжий родился в рубашке и что после данного происшествия жить ему вечно — ну, как минимум, до глубокой старости. Сам Рыжов, хоть и рад бы с этим согласиться, вовсе не чувствовал себя человеком, над которым отныне покровительственно простерта широкая, надежно хранящая от любых неприятностей длань судьбы. Напротив, его одолевали дурные предчувствия. Стоило закрыть глаза, и он снова, будто наяву, видел стремительный, как молния, блеск отточенного металла, слышал свистящий шорох, с которым широкое лезвие вспарывало тонко выделанную телячью кожу, и противный, скрежещущий лязг, раздавшийся, когда нож натолкнулся на спасительное железо монтировки. Конечности у него при этом делались ватными, а где-то под ложечкой, распространяясь затем по всему организму, зарождалась противная мелкая дрожь. Это казалось странным даже ему самому. Он бывал в крутых переделках, и ребята в бане с уважением разглядывали его шрамы — один, этакой спиральной воронкой, на груди, и другой, бугорком, под лопаткой, где автоматная пуля, пройдя навылет и задев по дороге верхушку легкого, улетела в неизвестном направлении. Помнится, Рыжов добрых полгода носился с идеей пометить эти дырки, вытатуировав под одной из них слово «вход», а под другой, соответственно, «выход». Потом, правда, он махнул на это дело рукой: во-первых, такая татуировка — украшение сомнительное, а во-вторых, и без нее отлично видно, где тут вход, а где выход. А кому не видно, тому, значит, этого видеть и не надо. Не хватало еще, чтоб лохи на пляже в него пальцами тыкали. Короче говоря, Дима Рыжов по кличке Рыжий был человеком бывалым, стреляным и битым, ничего на свете не боялся и давно привык относиться к реальной угрозе собственной насильственной смерти с философским безразличием. Но тот удар ножом в «Эдеме» что-то надломил в нем. Рыжий по-прежнему был готов без колебаний принять участие в самой крутой разборке, в любом, даже смертельно опасном, деле, но мысль о том, что ему доведется еще хотя бы раз пережить встречу с человеком из «Эдема», повергала его в состояние близкое к панике. Тот парень с ножом словно загипнотизировал его, и никакие доводы разума не помогали Рыжему избавиться от внушения. Его будто отравили, или заколдовали, или сглазили; как это ни назови, дело тут явно было нечисто, и от этого Рыжему становилось еще страшнее. Словом, отбояриться от этой поездки он пытался по-всякому. Даже нарисовал довольно похожий портрет человека с ножом, поскольку с детства отличался способностями к этому делу и всю жизнь баловался дружескими шаржами на всех, с кем ему доводилось встречаться. За портрет ему сказали спасибо, но ехать пришлось все равно, и теперь, сидя на заднем сиденье мчащегося на восток «хаммера», Рыжий изнывал от тоски и дурных предчувствий. Попутчики не разделяли его чувств. Прямо перед ним, рядом с водителем, горой затянутого в дорогую черную кожу мускулистого мяса возвышался несокрушимый Бек, и весеннее солнышко золотило короткий ежик волос на его исполосованной приметными шрамами макушке. Шрамы были очень характерные — такие остаются от удара металлическим прутом; злые языки поговаривали, что в той давней драке Беку отбили последние мозги и что он ни черта не боится просто потому, что у него на это не хватает соображения. Говорить с Беком о каких-то там предчувствиях, сглазах, нечистой силе и постгипнотических внушениях было все равно что пытаться втолковать медведю законы термодинамики или статьи Уголовного кодекса. За рулем сидел Шумахер, получивший свое прозвище не за красивые глаза. Когда в голову ему приходила мысль принять участие в нелегальных ночных гонках по городу, он бил своих соперников как хотел одной левой; кто-то другой мог на время завоевать титул чемпиона стрит-рейсинга только тогда, когда в гонках не участвовал Шумахер. К титулам он был равнодушен, но почти все заработанные деньги тратил, как правило, на доведение своего личного «тандерберда» до немыслимого, небывалого совершенства. Реакция у него была просто фантастическая, прямо как у накачанной адреналином кошки, и это не раз спасало ему жизнь не только на шоссе, но и в драке: пока противник размахивался, чтобы нанести Шумахеру удар, тот успевал в зависимости от обстоятельств либо раз пять навесить ему по чавке, либо сделать ноги. Сидевший прямо за водителем Орлик тянул срочную в спецназе, успел от души повоевать в Чечне, и этим все было сказано. Втиснутый между ним и Рыжим, щупловатый с виду, неопределенного возраста человек по кличке Сухой был каратист — настоящий, при черном поясе, чемпионских титулах и всем прочем. Когда-то, на взлете своей спортивной карьеры, он попал в уличную драку и малость увлекся. Несдержанность эта стоила ему шести лет отсидки, после чего о спорте, ясный пень, пришлось забыть. Сухой был незаменим в рукопашной; когда доходило до дела, он буквально взрывался, превращаясь в сплошной клубок непредсказуемо выстреливающих в разные стороны рук и ног, которых, казалось, сразу становилось штук двадцать и которые с одинаковой легкостью ломали дерево, кирпич, кости, гортани и хребты. Клубок этот стремительно перемещался из стороны в сторону, выкашивая боевые порядки противника, что твой пулемет; чего Сухой не умел, так это ловить зубами пули, хотя, глядя на него в деле, можно было заподозрить, что насчет пуль он просто скромничает. Словом, народ в «хаммере» сидел отборный, и никого из них, за исключением Рыжего, дурные предчувствия не мучили. Они просто не видели в предстоящем деле ничего особенного. Для ментов у них были припасены деньги в количестве достаточном, чтобы купить с потрохами половину областного управления; для лохов имелись кулаки и оружие. Подкрепленная подобным образом их напористая наглость могла сокрушить и не раз сокрушала любые преграды, и эта поездка воспринималась ими всего лишь как очередное, вполне рутинное дело, которое нужно было поскорее провернуть. До самой крыши покрытый белесыми разводами соли, звероподобный, огромный, как грузовик, «хаммер» с бешеной скоростью мчался на северо-восток, глотая километры и выплевывая их из выхлопной трубы. Московская братва, не привыкшая прощать обиды и подставлять вторую щеку, ехала в богом забытый уральский поселок Волчанка, чтобы отыскать Горку Ульянова и доходчиво объяснить ему, как полагается вести себя в гостях. * * * Помолчав немного, чтобы переварить только что полученное неприятное известие, Николай Гаврилович Субботин, волчанский мэр, крякнул и, наклонившись, полез в тумбу письменного стола. Некоторое время оттуда доносилось приглушенное звяканье, после чего покрасневшая от прилива крови физиономия главы поселковой администрации вновь взошла над краем стола, как диковинная, очкастая и усатая луна. — Дверь запри, — сказал он начальнику милиции. Понимающе усмехнувшись, Басаргин встал и, тяжело бухая сапогами, подошел к двери. Замок дважды щелкнул, и начальник милиции, все так же тяжело ступая, вернулся к столу, на котором уже стояли литровая бутылка неплохой екатеринбургской водки, два граненых стакана и блюдечко с закуской — слегка обветренными солеными огурцами, копченым салом и хлебом. Закуски было совсем мало, но, в конце концов, они собирались не поесть, а именно выпить. Субботин ткнул толстым пальцем в клавишу архаичного селектора. — Меня ни для кого нет, — сказал он в микрофон и выключил селектор, а потом, подумав всего секунду, и вовсе вынул вилку из сетевой розетки. — Эх, Семен, Семен, — вздохнул он, наливая себе и Басаргину по полстакана водки, — хоть бы раз от тебя хороших вестей дождаться! А знаешь, как в старину поступали с гонцами, которые приносили плохие вести? — Знаю, — принимая из рук мэра стакан, невесело ухмыльнулся в чапаевские усы Басаргин. Держа окурок двумя пальцами, он в последний раз затянулся, рискуя подпалить предмет своей гордости, и раздавил обуглившийся на конце картонный мундштук в придвинутой Субботиным малахитовой пепельнице. — Только, дядя Коля, ты не торопись эти методы на практике применять. Чует мое сердце, дела у нас теперь пойдут так, что, если гонцов за плохие новости кончать, в Волчанке скоро вообще никого не останется — один ты, да и то. Не договорив, он небрежно отсалютовал мэру стаканом и одним махом выплеснул его содержимое в широкую глотку. Глаза у него заслезились и мигом порозовели; чувствовалось, что этот стакан сегодня был для него далеко не первым. — Ты не думай, — шумно понюхав хлебную корку, продолжал капитан, — я не паникую. Только, дядя Коля, лучше бы ты меня почаще слушал, особенно в таких делах. Ты, конечно, у нас в Волчанке всему голова, только в своей работе я как-нибудь не хуже тебя разбираюсь. Мог бы и посоветоваться. — А я что, не советовался? — сердито и немного смущенно огрызнулся Субботин. — Советовался, ага, — согласился Басаргин и сунул в рот ломтик сала. — Только поступил все равно по-своему, — продолжал он, жуя. — А результат — вот он. Запрос из московского уголовного розыска, с Петровки. Субботин огорченно крякнул, тоже выпил водки и сунул в рот ломтик соленого огурца. — Ладно, — проворчал он, хрустя и причмокивая, — не учи отца детей делать. Что там с Сохатым? Неужто повязали? — Бог миловал, — вертя на столе пустой стакан, сказал Басаргин. — Кончили его. Паспорт и обратный билет на трупе нашли, отсюда и запрос. — Да ну?! — помолчав, словно для того, чтоб переварить это известие и собраться с силами, изумился Субботин. — Сохатого кончили? Никогда бы не поверил, что такое возможно. Он же здоровый как бык! — А пуле все равно, бык или не бык, — возразил Басаргин. — А из Сохатого их, между прочим, восемнадцать штук вынули. Ну, и он, конечно, в долгу не остался. Короче, магазин этот, где его прихватили, — в хлам, хоть ты его заново, с самого фундамента, отстраивай. Трупов — гора, как после террористического акта, кровищи — море, и посреди всего этого добра — Сохатый со своим маузером. Ей-богу, за такие дела я б его сам убил с превеликим удовольствием. Субботин не стал упоминать о том, что для такого дела у Басаргина коротковаты руки; впрочем, промелькнувшая по широкому усатому лицу капитана тень свидетельствовала о том, что схожая мысль пришла в голову и ему.