— Например? — осторожно поинтересовался он, глядя на Макара из-под насупленных бровей. — Да я так, вообще, — слегка отработал назад Ежов. — На секретаршу вот не заглядывайся. Этого не трогай, того не смей, туда не ходи. Николай Гаврилович крякнул, отвел взгляд и твердой рукой налил по полстакана водки. — Значит, ты опять за свое, — сказал он с неопределенной интонацией, завинчивая пробку и отставляя бутылку в сторонку. — Все тебе неймется. — Ну, а почему бы и нет? — окончательно обнаглев, сказал Ежов. — Мы с тобой родственники, это раз. И потом, если без ложной скромности, я в этом поселке не последний человек. Прямо скажем, второй после тебя. — Да, от скромности ты не помрешь, это точно, — заметил мэр. — Ни от ложной, ни от истинной, ни от какой. — Должен бы, кажется, понимать, что вокруг творится, — будто не слыша его, продолжал упрямо гнуть свое Ежов. — А я, веришь, ни хрена не понимаю! — Не понимаешь — значит, умом не вышел, — придвигая к нему стакан, заявил Субботин. — Или это просто тебе не нужно. Одно из двух. — А третьего варианта быть не может? — Например? — удивился Николай Гаврилович. Он весь кипел от раздражения (опять двадцать пять за рыбу деньги!), но внешне оставался совершенно спокойным и, как всегда, рассеянно-добродушным — этакий деревенский простачок, неизвестно как попавший в кресло главы администрации. — Ну, например, я могу чего-то не знать, — предположил Ежов. — Чего-то важного и даже, я бы сказал, главного. Ну, вроде ключа к шифру. Если смотреть на шифрованную запись без него, получается какая-то непонятная белиберда, а стоит им воспользоваться, как сразу все становится ясно. Субботин хмыкнул и легонько стукнул донышком своего стакана о стакан Ежова. Они выпили и не без удовольствия закусили пирожками. Николаю Гавриловичу, который благодаря богатому опыту давно научился по внешнему виду определять, какая начинка находится внутри, достался пирожок с яйцом и зеленым луком — его любимый, а Ежову пришлось довольствоваться начинкой из квашеной капусты, что тоже было недурно. — А тебе не приходило в голову, — жуя и оттого не совсем внятно выговаривая слова, поинтересовался мэр, — что раз надпись зашифрована, а ключа у тебя нет, то ее именно от тебя и зашифровали? От тебя и таких, как ты, — подумав, поправился он. — Вот я и спрашиваю, — настаивал Макар Степанович, — почему? От каких это таких, как я? — Посторонних, — хладнокровно ответил Субботин. — Пришлых. — Это я-то посторонний?! — Во-первых, да, — все так же спокойно ответил мэр. — Чтоб своим стать, тут надо родиться и вырасти, да не тебе одному — и отцу твоему, и деду, и прадеду. Вот тогда и лишних вопросов задавать не придется — сам все будешь знать, с самого рождения. А во-вторых — ну, чего ты взвился? Я, может, пошутил. Ты бьешься как рыба об лед, следишь за мной, шпионов подсылаешь, всё секреты какие-то выведываешь. а их, может, и вовсе нету! Николай Гаврилович развел в стороны открытые ладони, демонстрируя полное отсутствие каких бы то ни было секретов, а затем, снисходительно усмехаясь, долил водки себе и гостю. — Каких это шпионов я к тебе подсылаю? — сердито осведомился Ежов, принимая стакан и с сомнением в него заглядывая. — Ты что это, дядя Коля, паранойю на старости лет подцепил? — Ладно — паранойю! — отмахнулся Субботин. — А Захар Макарьев с Горкой Ульяновым зачем в Москву ездили? Скажешь, не ты их туда послал? Если хочешь знать, это у тебя паранойя, а вовсе не у меня! Все тебе тайны какие-то мерещатся, все вынюхиваешь что-то. А вынюхивать-то и нечего! Понял, наконец? И учти, что Захар с Горкой — на твоей совести. Кабы ты, Макарушка, не крысятничал, оба сейчас жили бы и в ус не дули. — Что-то ты, дядя Коля, сегодня разоткровенничался, — с кривой, нехорошей улыбкой заметил Ежов. — Разговорился что-то. — Так ведь ты, милок, мертвого разговоришь, — добродушно, как будто это не он только что забросал собеседника оскорбительными обвинениями, сообщил Субботин. — До печенок достал, ей-богу! А еще родственник называется. Давай вот, выпей лучше. — Нет, ты погоди, — не принял предложенного примирения Ежов. — Раз уж пошел у нас с тобой такой откровенный разговор, ты мне вот что скажи: ну, Захар с Горкой — ладно, пускай. А остальные? Остальные на чьей совести, а? — Это какие же такие остальные? — удивился Николай Гаврилович. — Да вот, хотя бы и последние — Степан Прохоров и этот, родственничек наш, Выжлов. Субботин пренебрежительно фыркнул, плавно покачал стаканом где-то возле виска, намекая, что у собеседника не все дома, и залпом выпил водку. — Ну, брат, ты и хватил! — произнес он перехваченным голосом, шумно нюхая надкушенный пирожок. — Ну, залудил! Прохоров. Ты у Басаргина спроси, что с Прохоровым, он ведь его нашел. Медведица твоего Степана задрала — видно, с медвежатами была, а он на нее возьми да и нарвись. А что до Выжлова, так с ним и вовсе непонятно — то ли живой он, то ли мертвый, то ли утащил его кто, то ли он сам ушел. — А серебряные пули? — Какие еще серебряные пули? Николай Гаврилович изумленно уставился на Ежова широко открытыми, невинными глазами. Это были самые обыкновенные глаза немолодого, ведущего не слишком здоровый образ жизни человека — серые, чуть мутноватые, с отдающими в желтизну белками, испещренными, если приглядеться, едва заметной сеткой кровеносных сосудов. Но выражали эти глаза в данный момент не больше, чем пара мраморных шариков или просто кирпичная стена, и пытаться что-то в них прочесть было все равно что играть в гляделки с березой. Или, скажем, с елкой. — Зря ты так со мной, Николай Гаврилович, — отводя взгляд, пробормотал Ежов. — Как «так»? — с аппетитом уплетая пирожок, осведомился мэр. — Как с врагом, — пояснил Макар. — А ты, значит, не враг? — с полувопросительной, полуутвердительной интонацией уточнил мэр. — Друг, значит? — Друг не друг, а действую с тобой заодно. Подыгрываю тебе как могу, сор из избы не выношу. — Это правильно, — одобрил Субботин. — Зачем это — сор из избы? Кому он нужен — чужой сор? У всех своего сора хватает, и все его держат при себе. И я свой при себе держу, и ты своим не разбрасывайся. — Мог бы, кажется, и поделиться, — проигнорировав прозвучавшую в последней реплике мэра недвусмысленную угрозу, попер напролом Ежов. — Это чем же?.. — Да вот этим. сором. Субботин сделал вид, что поперхнулся пирожком. — Сором?! Да Христа ради! Вон под столом полная корзина, если Матвеевна его еще не вынесла. Бери, пользуйся, если своего мало. Тебе ж его каждый божий день на фабрику целыми фурами привозят! И что, не хватает? — Шутки в сторону, дядя Коля, — напряженно сказал Ежов. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. — Да чтоб я сдох, если понимаю, — лениво солгал Николай Гаврилович. — Нет, подыхать ты пока погоди. Расскажи сначала, что тут, черт возьми, творится. Что у тебя за дела были с этим быком, с Сохатым? Зачем он в Москву ездил? Куда люди пропадают? Что вы все тут такое знаете, чего я не знаю? — На самом-то деле тебя вовсе не это интересует, — все тем же ленивым, сытым тоном предположил Субботин. — Хорошо, пускай не это. Не только это. Ты мне главное скажи: откуда у тебя такие деньги? — Вот! — тоном человека, услышавшего наконец то, что давно хотел услышать, воскликнул Николай Гаврилович и, поскольку Ежов до сих пор не выпил, слил остатки водки в свой стакан. — Вот что тебе надо-то! — продолжал он, убирая пустую бутылку под стол. — Вот, Макар, что тебе с самого первого дня покоя-то не дает, — откуда? Вот где собака-то зарыта! Знал я, чувствовал, что не надо тебе помогать. Расчувствовался, дурак старый, — как же, родственник в беде! А родственничек оказался из тех, которые, ежели им палец дать, так и норовят всю руку отхватить. Нет, брат, не выгорит у тебя тут ни хрена! Ты скажи, какого рожна тебе надо? На ногах стоишь твердо, дышать я тебе даю, глаза на многое закрываю. Деньги к тебе рекой текут, а тебе все мало?! Вот тебе! — он через стол показал Ежову дулю. — Вот тебе ключ от шифра — читай, чего написано! Не твоего ума это дело — вот что тут написано! Не для тебя положили — не ты и возьмешь. Ты это, Макар, крепенько усвой, если хочешь в наших краях нормально жить. Он помолчал, отдуваясь, понемногу остывая, как чайник, под которым погасили огонь, потом допил водку, закурил папиросу и уже спокойнее продолжал: — И еще одно учти. Ты уже столько всякой всячины разнюхал, что жить — неважно, хорошо или плохо, спокойно или беспокойно, а просто жить, понимаешь? — теперь можешь только тут, — он постучал указательным пальцем по столу, — тут, в Волчанке. Это, Макар Степаныч, такое место, что если здесь маленько обжиться, оглядеться — вот, примерно, как ты, — то хода отсюда уже нету. Это место своих не отпускает, а ты, как ни крути, свой. особенно теперь, после этого нашего разговора. Так что думай, как дальше жить, Макар Степанович. Некоторое время Ежов сидел неподвижно, старательно избегая тяжелого, в упор, взгляда Николая Гавриловича, который каким-то волшебным образом совершенно преобразился и теперь менее всего напоминал доброго и недалекого провинциального дядюшку. — Ладно, — со вздохом сказал наконец Макар Степанович и поднялся, резко оттолкнув кресло для посетителей. — Будь здоров, дядя Коля. А все-таки зря ты со мной так. Зря. Не подумавши ты это, дядя Коля, ей-богу, не подумавши. Он повернулся к Субботину спиной и направился к дверям. На полпути его остановил голос мэра, который жестко произнес: — И еще запомни: никакой я тебе, пащенок, не дядя Коля, а Николай Гаврилович. Тоже мне, племянничек выискался! Запомнишь? — Запомню, — не оборачиваясь, пообещал Ежов и наконец-то убрался из кабинета. Дверь за ним, по обыкновению, закрылась не до конца. Алевтина Матвеевна подошла, чтобы ее прикрыть, и, как всегда, заглянула в кабинет — спросить, не надо ли чего начальству. — Вот что, Матвеевна, — выбирая на блюде самый аппетитный пирожок, рассеянно сказал Николай Гаврилович, — вызови-ка ты мне Басаргина. — Басаргин с утра в районе, — напомнила секретарша. — Ах да, в самом деле. — Что-нибудь срочное, Николай Гаврилович? — А? Срочное? Да нет. Думаю, что нет. Но как только вернется, пусть сразу же зайдет. Дверь закрылась, отчетливо щелкнув замком. Николай Гаврилович выбрал наконец пирожок, поднес его ко рту, но передумал и раздраженно швырнул обратно на блюдо. Есть ему не хотелось — хотелось открыть вторую бутылку водки и выпить ее в один присест. Но рабочий день был в самом разгаре, события в Волчанке грозили выйти из-под контроля, и глава поселковой администрации в такой обстановке должен был сохранять ясность мышления. Поэтому пить он не стал, а, закурив новую папиросу, заставил себя сосредоточиться на текущих делах. * * * Обнаружив, что в руке у него все еще дымится сигарета, Гоша сделал пару жадных затяжек и постарался взять себя в руки. Пермяк скорее всего просто решил над ним подшутить. Шутка была дурацкая, совершенно не смешная — как раз в духе Коли Пермяка, который за всю свою жизнь не удосужился прочитать пары хороших книжек и потому шутил всегда ниже пояса. А может быть, он и вправду оступился на краю этой чертовой ямы и навернулся вниз. Падал он, конечно, спиной вперед, а это самый неудачный из всех возможных вариантов — так действительно недолго треснуться затылком и потерять сознание. По сравнению с тем, что ему только что померещилось, предположение, что Пермяк заработал сотрясение мозга, показалось Гоше очень даже привлекательным. Подумаешь, протащить этого увальня десяток километров на горбу! Приятного в такой прогулке, конечно, мало, но зато никакой мистики. Да и Пермяк, очень может статься, очухается и пойдет сам, своими ногами. Почувствовав себя немного спокойнее — как взрослый, самостоятельный, не верящий в глупые сказки мужчина, житель большого города, которому не пристало бояться кучки жалких, ощипанных деревьев, а не как запуганный детскими страшилками малыш, — Гоша Зарубин поднялся с бревна, на котором сидел, и сделал решительный шаг в сторону шурфа. И сейчас же из кустов, из самой непролазной гущи, раздался странный, негромкий, но отчетливый звук — не то хрюканье, не то чавканье, не то просто чья-то сытая отрыжка. Звук был густой, звериный; как-то сразу чувствовалось, что в глотку, способную издать такой звук, можно без особого труда протолкнуть футбольный мяч. Или, скажем, голову.