— Так они у вас еще и разговаривают! — тоном человека, которому все стало окончательно ясно, воскликнул Краснопольский. — Зачем «разговаривают»? — возразил Прохоров. — Ничего они не разговаривают. Звериная глотка — она для разговора не приспособлена, говорящие звери только в сказках бывают. Просто мы друг дружку уже годков двадцать, поди, знаем. Вот и научились понимать — я их, а они меня. — Прелестно, — скептическим тоном сказал Краснопольский и прихлопнул на шее комара. — А нельзя ли им как-нибудь объяснить, что мы никому не хотим зла? Нам ведь только и надо, что заглянуть в старую штольню и осмотреть монастырь. А потом мы сразу уйдем и не станем их больше тревожить. Сможете? — Я-то смогу, — с сомнением ответил Прохоров, — да только без толку это. Не послушают они. Им ведь все равно, добра ты им желаешь или, может, зла. Они монастырь поставлены охранять — такой им был отца Митрофана последний наказ. И от злых охранять, и от добрых, видишь ты, какое дело. Покуда живы, они туда никого не пропустят. А живы они, покуда от монастыря хоть камень поверх земельки виднеется. А как рассыплется Волчанская пустынь прахом, тут, значит, и им конец — сгинут без следа, и весь хрен до копейки. Так я их, по крайней мере, понял, — добавил он рассудительно. — Значит, договориться с ними никак нельзя, — констатировал Краснопольский. Судя по тону, этот разговор был для него чем-то вроде игры и ни одному услышанному от Прохорова слову Петр Владимирович не верил ни на грош. Степан Савельевич, однако, то ли не уловил этого нюанса, то ли просто оставил его без внимания. — Никак, — авторитетно заявил он. — Э, да что там! Стоит мне только словечком на эту тему обмолвиться — оторвут башку и на елку забросят! Им же ни хрена не докажешь! Ольга Степановна — та еще ничего, особенно если ее не злить. Разве что пугнет маленько, а так — ничего. Ну, одно слово — баба. А Пал Иваныч — тот лют. Ох, лют! Да и сынок, Аким, значит, тоже недалеко от бати ушел. Да чего там долго говорить, звери — они и есть звери. Я бы, может, и рад с ними дела не иметь, от меня уже соседи шарахаются, а приходится. Они-то уж привыкли. Попробуй не принеси угощение — того и гляди, самим угостятся, им это раз плюнуть. Старика-то вашего, художника, который из них напугал? — Да он как-то забыл представиться, знаете ли, — иронически ответил Краснопольский. — Да ясно, что паспорт не показал! Масти-то он какой? — Вроде бы серой. Светло-серой. — Да не серый он, а седой. Пал Иваныч это был. Сам, значит, пожаловал. Проведал, значит, что вам пустынь Волчанская нужна, и пришел поглядеть. Ну, и намекнуть, конечно, чтоб в лес не совались, беду не кликали. — Тьфу, — тихо, но очень отчетливо произнес Краснопольский. — А ты не плюйся, — тоже негромко, но очень внушительно отреагировал на это Степан Савельевич. Противореча собственным словам, он тут же звучно отхаркался и сплюнул в траву у забора. — Не плюйся, — повторил он, утирая губы грязным рукавом. — Лучше всего собирайте-ка вы свои манатки и езжайте, откуда приехали. Пока целы, ясно? Я вот сейчас с вами разговоры разговариваю, а сам думаю: а ну как Пал Иваныч про эти наши разговоры проведает — чего тогда со мной будет? Да и не со мной одним, — добавил он, многозначительно посмотрев на Выжлова. Директор школы поперхнулся папиросным дымом. — Ну, Степан Савельич, ты это брось, — сказал он. — Да я-то чего? — пожал плечами Прохоров. — Я ничего. Меня бояться не надобно. А надобно — сам знаешь кого. Сказав так, он вынул из-под мышки топорище, взял лежащий на верхушке заборного столбика топор, молча повернулся к гостям спиной и, шаркая по траве кирзовыми сапогами, удалился по своим делам. — Тьфу, — повторил Краснопольский, и, поскольку больше сказать было нечего, первым пошел к машине. Глава 11 Уже в сумерках Глеб остановил грузовик у калитки дома, где жил Сергей Иванович. Выжлов спрыгнул из кузова на землю и подошел к кабине попрощаться. — Может, чайку? — предложил он. Сказано это было со странной многозначительностью, словно директор школы приглашал их не чайку попить, а принять участие в каком-то заговоре. Глеб переглянулся с Краснопольским и, уловив в сумраке кабины его чуть заметный кивок, заглушил двигатель. Затем погасил фары, спрыгнул на землю и, разминая ноги, вслед за хозяином двинулся к дому. По дороге ему подумалось, что вечерние чаепития у директора школы, кажется, понемногу становятся доброй традицией. Как будто они сюда чаи гонять приехали! Чаек у Сергея Ивановича на этот раз состоял из бутылки водки и вяленого мяса, запах которого вызывал обильное слюноотделение. Краснопольский покосился на водку как на своего личного врага, но тут же махнул рукой, сказав: — Где наша не пропадала! — Вот это по-нашему, — засмеялся Выжлов. — В самом деле, где? Вы знаете, — продолжал он, энергичным жестом сворачивая с бутылки крышечку, — я тут недавно видел по телевизору выступление какого-то умного гражданина. К сожалению, не помню, как его зовут. Так вот, он всерьез утверждал, что мы, русские, пьем гораздо меньше любого другого европейского народа, но зато последствия пития у нас, в России, самые катастрофические. Он даже довольно толково объяснил, почему это происходит. Европа пила веками, в результате чего организм среднестатистического европейца перестроился, приспособился и в нем появился, как он это назвал, «порченый» ген. А русские спиртного не знали до царствования Петра, и у нас этого пресловутого гена нет. Потому-то нас так и разбирает. Он выставил на стол старинные, синего стекла, рюмки, предварительно сильно дунув в каждую из них — надо полагать, для пущей чистоты. Услышав характерное бульканье льющейся из бутылки жидкости, Краснопольский оторвался от изучения довольно богатой библиотеки Сергея Ивановича и, скрежетнув по полу ножками придвигаемого табурета, подсел к столу. — Ну-с, за что выпьем? — как-то вяловато, без своей обычной энергичной резкости поинтересовался он. — Я хочу выпить за вас, — торжественно провозгласил Выжлов. — Чтобы у вас все здесь получилось. — Ваши бы слова да Богу в уши, — вздохнул Краснопольский и, отсалютовав присутствующим рюмкой, выпил водку залпом, как лекарство. Вид у него был усталый и огорченный. — Еще я хотел перед вами извиниться за своих земляков, — продолжал Выжлов, задумчиво жуя. — Да и за себя тоже. Честное слово, дикость какая-то! Понимаете, когда живешь здесь с самого рождения, эта дикость всасывается с молоком матери, входит в плоть и кровь. Понимаете? — Понимаем, — сказал Краснопольский. — Но от этого не легче. — Поверьте, я от всего этого тоже не в восторге, — сообщил Сергей Иванович, наливая по второй. — Вы закусывайте, закусывайте. Это, знаете ли, медвежатина, вы у себя в Москве такого мяса, наверное, и не пробовали. — Я геолог, — бледно улыбнувшись, напомнил Краснопольский. — Ах да, пардон! Ну вот, не удалось похвастаться, удивить столичных гостей местным колоритом. Гости-то, оказывается, этим колоритом сыты по горло! — Нет, почему же, — вежливо возразил Петр Владимирович, — против медвежатины я ничего не имею. Пробовать, конечно, приходилось, но не могу сказать, что сыт ею по горло. Я в последнее время наслушался столько вранья, что самому говорить неправду как-то тошно. — Это не вранье, — задумчиво возразил Выжлов. — Вернее, не совсем вранье. Если человек, скажем, искренне заблуждается, это ведь не значит, что он лжет, верно? — М-да, — неопределенно промолвил Краснопольский и выпил, не дожидаясь тоста и ни с кем не чокаясь. Похоже было на то, что он твердо решил сегодня надраться. — Надо ли это понимать так, — продолжал он сдавленным голосом, — что, рассказывая вчера сказки моим подчиненным, вы искренне заблуждались? А теперь, что ли, перестали? Прозрели, да? — Я говорил не о себе, — спокойно возразил Выжлов. — Я просто пересказал легенду. Которая, согласитесь, неплохо объясняет все, что тут происходит, и которая, повторяю, настолько въелась в сознание людей, что они искренне воспринимают ее не как легенду, а как правдивое, целиком достоверное изложение реальных событий. — Объясняет, — с горечью повторил Краснопольский. — Я где-то читал, что гипотеза о существовании Бога очень удобна: она позволяет все объяснить, ничего не узнавая. — Я тоже это читал, — согласился Выжлов. — Только не помню, где именно. — На все Божья воля, — будто не слыша, продолжал начальник экспедиции, — все в Божьей руке, Бог дал, Бог и взял. Действительно, дикость! Оборотни какие-то. ч-черт!.. необратимые! Чего только люди не придумают, лишь бы ничего не узнавать! Сочиняют одни бредни, чтобы подкрепить ими другие, которые, в свою очередь, подпирают третьи, чтоб те не рассыпались. — Я с вами целиком и полностью согласен, — сказал директор школы и аккуратно, не пролив ни капли, наполнил рюмки по третьему разу. — Вчера после ухода ваших товарищей я долго об этом размышлял, а сегодня, послушав Степана, окончательно понял, что с меня довольно. Хватит! В конце-то концов, я человек с высшим образованием, и то, что можно простить охотнику, три четверти жизни проводящему в лесу, для меня непростительно. Да, привыкнуть можно ко всему на свете. Можно, наверное, приучить себя есть кал и даже начать со временем получать от этого процесса определенное удовольствие. Но я так жить не желаю! Целый поселок живет, как в каменном веке, боясь какой-то лесной нечисти, кикиморы болотной! Надоело! — Вы решили уехать? — не слишком заботясь о том, чтобы это прозвучало натурально, изумился Краснопольский. — Я решил пойти с вами к монастырю, — спокойно, будто не заметив насмешки, заявил Выжлов. — В конце концов, если бы не было людей, нарушающих запреты и табу, человечество до сих пор существовало бы в каменном веке. — Ну, положим, человечеству до ваших волчанских тайн нет ровным счетом никакого дела, — сказал Глеб, чтобы скрыть вполне естественное изумление. Решение директора школы застало его врасплох, и он, честно говоря, не знал, что ответить по существу. Помимо всего прочего, Глеб сильно сомневался в том, что школьный учитель может принести экспедиции хоть какую-то пользу в качестве проводника. Сергея Ивановича можно было понять: он выбрал самый подходящий момент, чтобы внутренне взбунтоваться против того, что именовал дикостью. Как ни крути, а затевать подобный бунт легче, чувствуя поддержку ученых столичных скептиков, вооруженных к тому же мощными охотничьими карабинами. Осуждать его за это было нельзя; даже если бы геологи и реставраторы прибыли сюда на танках и с огневой поддержкой с воздуха, принятое Сергеем Ивановичем решение все равно потребовало бы незаурядной смелости. Вот только будет ли от этого решения толк? Все-таки директор школы — далеко не лучшая из кандидатур на почетную должность проводника. — У человечества, — по инерции добавил Сиверов, — хватает других забот, ему ваши оборотни до лампочки. — Ой ли? — живо возразил Выжлов. — Если удастся добыть это существо, человечество, как мне кажется, такая находка заинтересует гораздо сильнее, чем запасы малахита в заброшенной больше века назад штольне. Ведь это же новый, неизвестный науке вид! Возможно, это — то самое пресловутое недостающее звено в эволюционной цепи. И не ископаемое, заметьте, а ныне здравствующее! — Гомо волчанис, — подсказал Глеб. — А, Петр Владимирович? Как вам нравится перспектива вписать свое имя золотыми буквами в историю мировой антропологии? «Человек Краснопольского» — это звучит гордо! Что, в самом деле, по сравнению с этим какой-то малахит? — Если бы нам удалось просто добраться до демидовской штольни и осмотреть ее, я бы с удовольствием уступил эти лавры Сергею Ивановичу, — сказал начальник экспедиции. — В конце концов, это ведь его идея. А меня сюда не за снежным человеком прислали, а именно за малахитом. Какой из меня к черту антрополог? Глеб внимательно посмотрел на него сквозь темные стекла очков. После утреннего происшествия с Аристархом Вениаминовичем начальник экспедиции не только перестал демонстрировать Глебу свое подчеркнуто неприязненное отношение к правоохранительным органам, но и, напротив, принялся ему подыгрывать, да так ловко, что Сиверов то и дело начинал подозревать в этом какой-то подвох. Вот и сейчас Петр Владимирович не смог бы высказаться более уместно, даже если бы Глеб его об этом попросил. — Из меня антрополог, — развивая мысль, закончил Краснопольский, — как из школьного учителя — Дерсу Узала. Выжлов наконец понял, что подразумевал этот быстрый обмен ироническими репликами. — Что? — растерянно переспросил он. — А! Вот вы о чем. Да господи, боже мой! За кого вы меня принимаете? По-вашему, школьный учитель — это диагноз? Я похож на хрестоматийного очкарика, недотыкомку, который способен заблудиться по дороге из кухни в сортир? А ну-ка, пойдемте! Пойдемте, пойдемте! Я сам виноват, хороший хозяин первым делом ведет гостей по всему дому, показывает, где у него что. Пойдемте! Переглянувшись, Глеб и Краснопольский поднялись с насиженных мест, вслед за хозяином вышли из комнаты, миновали короткий неосвещенный коридорчик и вошли в другое помещение. Выжлов щелкнул выключателем, и Петр Владимирович, не сдержавшись, длинно присвистнул. Это было что-то вроде кабинета — комната, где хозяин наверняка проводил большую часть свободного времени, и, надо полагать, не без удовольствия. Помещения, куда заходят раз в полгода, как правило, не отделываются с такой любовью и старанием. Почти половину торцовой стены занимал огромный, искусно сложенный камин — вещь в деревенском доме невозможная ввиду своей полной неприспособленности к климатическим условиям России и явной в связи с этим бесполезности. Камин был не кирпичный, а каменный, и некоторые камни, даже на непрофессиональный взгляд Глеба Сиверова, подозрительно смахивали на малахит. Прямо над камином висела, грозно выставив длинные, как кинжалы, желтоватые клыки, огромная, великолепно препарированная кабанья голова. Посреди кабинета, занимая добрую треть его площади, лежала, распластавшись на полу, гигантская медвежья шкура с хорошо заметной пулевой пробоиной прямо между глаз, а подле каждого из двух стоявших тут удобных, глубоких кресел в качестве ковриков для ног лежали две волчьи, также впечатлявшие своими размерами. Мертвые волки, скалясь, глядели друг другу в глаза, а со стен на них безмолвно взирали рогатые оленьи головы и прочие, более мелкие трофеи. — Это все ваше? — с уважением спросил Краснопольский. — Это далеко не все, — скромно ответствовал Выжлов, — а лишь то, что удалось сохранить. Приспособление, при помощи которого было добыто все это косматое великолепие, тоже было здесь. Над искусно сработанным, антикварного вида, низким столиком к стене была приколочена еще одна волчья шкура, а на ней, поблескивая красным деревом и вороненым, с серебряной насечкой металлом стволов, висело охотничье ружье — старое, прошлого, а может быть, и позапрошлого века, страшно дорогое и очень красивое. — Ба, «зауэр»! — воскликнул Глеб, издали разглядев в сложном переплетении черненых и посеребренных резных завитков знаменитое некогда фирменное клеймо. — «Три кольца»! — Вы действительно хорошо разбираетесь в оружии, — заметил Выжлов. — Наследственное ружьецо, передается у нас из поколения в поколение. Вот вам, кстати, еще одна легенда, на этот раз семейная. Мой дед рассказывал, что ружье это было подарено одному из наших предков самим Акимом Демидовым, которого тот якобы спас от неминуемой гибели на охоте. — Ис этим вы ходите в лес? — искренне ужаснулся Глеб. — Раньше ходил, — с улыбкой признался Выжлов, — а потом перестал, совесть замучила. Купил себе современную магазинку, полуавтомат, но разве можно сравнивать! Скорострельность — это ладно, но точность боя совсем не та, да и удовольствие, признаться, тоже. Да и вообще я в последнее время что-то охладел к охоте. Варварское это занятие, и оправдать его можно только острой необходимостью, которой у меня, к счастью, нет. Глеб наклонился и осмотрел дыру в медвежьем лбу. Дыра была здоровенная, круглая, оставленная, на глаз, пулей, выпущенной из охотничьего ружья двенадцатого калибра. — Впечатляет, — сказал он. — Судя по этому вентиляционному отверстию, глаз у вас верный, рука твердая, а нервы прямо-таки железные. Ведь не в бок, под лопатку, а прямо в лоб! Он же, наверное, вас в это время прекрасно видел.