Но что камни! Больше всего Макара Степановича интересовало, откуда у его родственника Субботина вдруг взялись такие сумасшедшие деньги. На его оклад главы поселковой администрации шибко не разживешься, и что-то не видать, кто мог бы давать ему такие взятки, о которых некоторым министрам остается только мечтать. Откуда такие деньги, скажите на милость? Ну ладно, рудник, камешки, пусть даже золотишко. Но, разворовывая недра и продавая краденые изумруды в таких сумасшедших количествах, Субботин давным-давно попался бы и сейчас сидел не в кресле главы администрации, а на шконке в лагерном бараке. А у него и бабок куры не клюют, и все шито-крыто. И Сохатый, доверенное лицо, закадычный дружок субботинского племянника Семки Басаргина, погиб, между прочим, в самом шикарном ювелирном магазине Москвы, пытаясь сбыть, по словам Горки Ульянова, вовсе не пригоршню необработанных полудрагоценных камней, а здоровенный, шикарный золотой крест с бриллиантами, рубинами и сапфирами. Каково, а?! И кстати, куда это запропастился сам Горка? Вернулся из Москвы, показался на глаза и пропал — ни слуху ни духу. Слухи ходили разные, и все как один дурацкие — опять про оборотней, про снежного человека, про какого-то лесного духа и прочую дребедень. Зато широкую, глубоченную колею, оставленную в Горкином дворе автомобилем, который въехал сзади в огород сквозь забор, а выехал спереди на улицу прямо через запертые ворота, Макар Ежов видел своими глазами, как и все, кому не лень было дойти до Горкиного дома и поглядеть. Ну и что? Басаргин, который проводил расследование, буквально на следующее утро установил, что колею эту оставил своим «Уралом» заводской водитель Григорий Шапкин, который, поспорив накануне с Горкой Ульяновым около магазина об охоте, получил в глаз, дал сдачи, но этим не удовлетворился и, дождавшись ночи, из хулиганских побуждений разворотил Горке забор, раздавил собачью будку и вышиб ворота посредством вверенного ему казенного автомобиля означенной выше марки. В пьяном виде, разумеется, а то в каком же! Шапкин, на испитой морде которого действительно красовался огромный иссиня-черный фингал, вины своей не отрицал и валил все на водку, которая его и попутала. Еще Шапкин твердо, в письменном виде, пообещал, что своими руками и за собственный счет восстановит и забор, и ворота, и даже собачью будку, как только хозяин предъявит ему такое требование. Свидетелей драки у магазина и ночного ралли в Горкином огороде оказалось хоть отбавляй. Шапкина пришлось на две недели отстранить от работы и перевести в слесари, а что до самого Горки, то он, по мнению все того же Басаргина, отправился в лес на промысел. Что он там промышляет в такую погоду, в снегу по самое не балуйся, капитан ответить затруднился, но предположил, что белку. И это при том, что охотой Горка всерьез не занимался уже лет пять и даже не имел собаки! Словом, история эта была шита белыми нитками, но предъявить начальнику милиции Макар Ежов не мог ничего. Да и слишком сильно интересоваться Горкиной судьбой он тоже не мог: это означало бы официально, во всеуслышание признать, что алкаш и хулиган Егор Ульянов являлся одним из ближайших помощников предпринимателя Ежова. Об этом и так знал весь поселок, как и о многом другом, но произносить такие вещи вслух в Волчанке было не принято. Все было хорошо, пока все помалкивали, и Ежов понимал, что не ему менять эту традицию, поскольку он сам давно увяз в здешней круговой поруке по самые ноздри. Вот, к примеру, если твердо потребовать от Басаргина произвести расследование по факту исчезновения Горки, если написать заявление и вообще подойти к делу формально, по закону, отказать капитан не посмеет. Да и зачем ему это? Наоборот, им с Субботиным это только в жилу! Ну, скажет, извини, Степаныч, сам напросился. И сразу же вопрос: в каких отношениях вы были с пропавшим Ульяновым? Что-что? Что он вам приносил — камешки? Это какие же, позвольте узнать? Ах, самоцветы! А документы у вас в порядке? Так вы что же — закон нарушаете, недра разворовываете? Ну, и так далее. А Горку он при этом все равно не найдет. И никто не найдет, как это тут, в Волчанке, испокон веков повелось: раз пропал человек, значит, искать его бесполезно. — Что-то Горки твоего давно не видать, — будто подслушав его мысли, рассеянно, как бы между прочим, заметил Николай Гаврилович. — Какого еще Горки? — очень натурально удивился Ежов и тут же сделал вид, что спохватился. — А, Ульянова! Да какой же он мой? С каких это пор алкаши подзаборные в «моих» числятся? — Вот это правильно, — подумав, одобрил избранную им линию поведения мэр. — Это ты молодец. Я всем говорю: думать надо, с кем компанию водить, а с кем, может, и не следует. Я Семену так и сказал: не станет, мол, Макар с этой сволочью связываться, зачем это ему? А он мне: нет, дескать, интересуется, беспокоится, как о родном! — А, — будто припомнив, равнодушно произнес Ежов, — так это когда было-то! Просто Горка мне какой-то особенный камешек обещал. — Тихо, тихо! — перебил его Субботин. — Про эти ваши дела я знать ничего не хочу. Про что не знаю, за то не накажу, верно ведь? Ты все-таки думай, Макар, кому и что говоришь. Я — лицо официальное, на такие вещи реагировать должен. А реагировать, как положено, по закону, — значит половину Волчанки без хлеба оставить. А я не изверг, не сатрап какой-нибудь, мне люди дороже, чем буква закона. — Знаю, Гаврилыч, — преодолев желание поморщиться, сказал Ежов. — За то тебя народ и ценит, за то и уважает. Он собирался закончить эту льстивую фразу ироническим полунамеком, который вернул бы разговор в интересующее его русло, но не успел: на столе зазвонил телефон. Макар Степанович проигнорировал эту помеху, но телефон даже и не думал успокаиваться — он продолжал пиликать настойчиво и непрерывно, не давая открыть рта, и чувствовалось, что звонивший твердо намерен стоять на своем до победного конца — до тех пор, пока тут, в кабинете, не поднимут лапки кверху и не снимут трубку. — Ответь, что ли, — проворчал Субботин, придя, по всей видимости, к такому же выводу. — Все равно ведь не отстанут. Макар Степанович встал, подошел к рабочему столу и сердито сорвал трубку. — Слушаю! — рявкнул он. — Да, — сказал он тоном ниже, — здесь. И, повернувшись к Субботину, зажав ладонью микрофон, добавил: — Тебя, Гаврилыч. Секретарша. — Черти, — выбираясь из кресла, проворчал мэр, — пообедать спокойно не дадут. Ну, что там у тебя стряслось, Матвеевна? — сказал он в трубку. Секретарша, надо полагать, принялась объяснять, что стряслось. Объяснений этих Ежов, естественно, не слышал, но по изменившемуся лицу Гаврилыча понял, что стряслось что-то действительно из ряда вон выходящее — поганое что-то, о чем ему, Макару Ежову, скорее всего не расскажут. Однако на этот раз он ошибся. Бросив в трубку отрывистое: «Сейчас буду», Николай Гаврилович длинно и замысловато выматерился, грохнул трубкой по аппарату, потом, не удовлетворившись этим, хватил кулаком по столу и сказал: — Так-то, Макар Степаныч. Не хотят они, суки, нас в покое оставить! Ну никак не хотят! Вместе нам надо держаться, Макар, не то слопают. — Да что случилось-то? — удивился Ежов. — Гости пожаловали, — неприязненно кривя рот, сообщил Субботин. — Из самой, мать ее за ногу, столицы нашей родины, города-героя Москвы. Глава 8 Потратив впустую несколько часов, намаявшись и окончательно устав выслушивать однообразные, одинаково уклончивые и неопределенные ответы копавшихся у себя в огородах и во дворах аборигенов, в шестом часу вечера Глеб Сиверов вновь очутился на центральной улице поселка Волчанка, что стоял на берегу одноименного ручья, впритык к одному из отрогов Уральского хребта. Отрог, поросший густой щетиной хвойного леса, громоздился над поселком по левую руку от Глеба; справа, едва различимый в сиреневой предвечерней дымке, смутно синел еще один, дальний, мало чем отличавшийся от своего собрата. Воздух был чист и свеж — выбросов налаженного местным олигархом по фамилии Ежов производства по переработке мусора в полиэтиленовые бутылки не хватало, чтобы на равных тягаться с могучим, напоенным живительным кислородом дыханием тайги. Закуренная Глебом сигарета, хоть и была уже двадцать пятой по счету за этот долгий, бездарно потраченный день, как и все предыдущие, показалась ему необыкновенно вкусной. Наверное, из-за воздуха, который вопреки усталости и разочарованию поднимал настроение и пробуждал зверский аппетит ко всему, что в суете большого города воспринимается просто как дань привычке: к еде, сигаретам, выпивке, женщинам — одним словом, к жизни. Стоя на дощатом тротуаре, покуривая и ловя взгляды аборигенов, которые, разумеется, уже все до единого знали, кто он и чего хочет, Глеб вспомнил свою попытку раскрутить это дело нахрапом, с наскока. К главе поселковой администрации Краснопольский его с собой, конечно же, не взял, поскольку Глеб по-прежнему значился в платежной ведомости как Федор Молчанов, сменный водитель экспедиционного грузовика и по совместительству разнорабочий. Появление начальника экспедиции в кабинете здешнего мэра в паре с обыкновенным шофером выглядело бы довольно странно, да и членам самой экспедиции лишняя пища для размышлений была ни к чему — ее у них и без того хватало. Поэтому Глеб, отчасти подогреваемый неприязнью Петра Владимировича, которой тот по-прежнему не скрывал, решил попробовать самостоятельно обеспечить экспедицию проводником из местных, а заодно проверить, так ли страшен здешний черт, как его намалевал генерал Потапчук. И сразу же убедился, что воистину страшен. Аборигены стояли насмерть, как наполеоновская гвардия против англичан в битве при Ватерлоо. Одни заявляли, что впервые в жизни слышат, будто в окрестностях Волчанки когда-то существовал монастырь и тем более какой-то там рудник. Другие, те, что были чуточку умнее, существования названных объектов не отрицали, но, когда Глеб спрашивал про дорогу, только разводили руками: а черт его знает, где это! Третьи, самые умные, авторитетно заявляли, что дороги никакой нет — завалило дорогу — и что искать обходные пути бессмысленно: пути эти, хоть, наверное, и существуют, ровным счетом никуда не ведут, поскольку и монастырь, и рудник были сметены с лица земли тем самым обвалом, что уничтожил дорогу. Нет там ничего, камни одни да деревья, и слава у тех мест дурная. Нечего там делать, ей-богу, нечего! Нет, и сам не пойду, и вас не поведу, и дорогу объяснять не стану. Как я ее тебе объясню, когда сам не знаю? Это искать надо, пробовать. Не-а, и пробовать не хочу. И за деньги не хочу, потому что у меня своих дел выше крыши. Сейчас, все брошу и пойду с вами на месяц по лесу шастать, только вот галоши надену. Огород вовремя не вскопаешь — считай, урожая нет. Дрова, опять же, надо заготовить, крышу подлатать. Лето в наших краях короткое, а по осени, в дожди, я что же, деньгами твоими крышу покрою? Печку ими всю зиму стану топить? Нет, браток, ты не обижайся, но это дело не по мне — и недосуг мне, и вообще. А из приоткрытых дверей, из подслеповатых окошек, из-за сараев и поленниц на философствующих подобным образом попахивающих потом и перегаром отцов семейств настороженно, с одинаковым выражением какого-то странного, испуганного ожидания в глазах смотрели молчаливые бабы и притихшие ребятишки. Впрочем, ребятишки-то как раз больше глазели на чужака в темных очках, казавшегося им, наверное, странным, нелепым и страшноватым, как пришелец с другой планеты. Это была стена. Как там насчет оборотней и снежных людей, Глеб по-прежнему не знал, но в том, что все население Волчанки накрепко повязано круговой порукой, убедился практически сразу. Вообще, поселок показался Глебу довольно странным. Взять, к примеру, питейные заведения. Народу здесь проживало никак не более полутора — двух тысяч человек, но Глеб, гуляя по улицам, насчитал восемь забегаловок, и это при том, что в подобных населенных пунктах наличие даже одного кафе вовсе не является обязательным. А уж если в такой вот дыре в придачу к одному шалману вдруг появляется второй, между ними неизбежно начинается жестокая конкурентная борьба на выживание, вплоть до поджогов и кровопролития с летальным исходом. Что касается конкуренции, то ее, по мнению Глеба, в данной ситуации можно было избежать единственным способом: если все питейные заведения сосредоточены в одних руках, то и конкуренции между ними, понятное дело, не может быть никакой. А если эти же руки вдобавок владеют единственным в поселке промышленным предприятием, вообще получается замкнутый цикл: выданная рабочим зарплата, пройдя через кассы кафе и баров, снова почти целиком вернется в тот же карман, из которого была выплачена. Чем плохо? Вот только заведений все равно было многовато: чтобы все они сохраняли рентабельность, таких заводиков, как тот, что принадлежал господину Ежову, в поселке должно было насчитываться не меньше трех. Глеб подумал, не попытать ли ему счастья в одном из этих шалманов, но тут напротив него, подняв облако пыли, притормозил белый «опель-фронтера» — двухдверный, замызганный, как все здешние машины, но довольно ухоженный. Густо затонированное стекло рывками поползло вниз, и в образовавшемся проеме возникло лицо — ухоженное, гладкое, чисто выбритое, с высоким лбом, плавно переходящим в затылок, и с немного лисьими чертами лица, говорившими о хитрости и изворотливости ума. — Эй, земляк! — окликнул Глеба обладатель этой занятной, явно нездешней физиономии. — Садись, подвезу! — Земляк? — с прохладцей изумился Сиверов. Он уже понял, кто перед ним, но демонстрировать свою осведомленность, разумеется, не торопился. — Земляк, земляк, — подтвердил владелец джипа, являвшегося здесь, по всей видимости, верхом роскоши. — Ты ж из этих, из московских гостей, верно? — Предположим, — сказал Глеб. — Ну, так и я московский! То есть был московский, пока меня дефолт сюда не загнал. — А, — сказал Глеб, — знакомая история. — А то, — слегка погрустнев, сказал пострадавший от дефолта владелец единственного на весь поселок джипа. — Эта история всей России в память врезалась. Ну, давай садись, расскажешь, как там Москва! Стоит? — Да, вроде пока не упала, — забираясь на переднее сиденье, сказал Глеб. — Разве что после моего отъезда. Водитель хохотнул, отдавая должное шутке, и представился: — Ежов моя фамилия, Макар Степаныч. Можно просто Макар. Глеб в ответ попросил называть его Федором, и волчанский олигарх Макар Ежов взялся за рычаг переключения скоростей. — Ну, чего, — спросил он, — куда тебя везти-то? — Кабы я знал, — невольно подстраиваясь под манеру речи собеседника, признался Глеб. — Да, ехать у нас тут особо некуда, — согласился Ежов. — А ты чего посреди улицы торчишь как неприкаянный? — Да понимаешь, — пожаловался Глеб, — пытался я среди местных проводника для экспедиции найти. Куда там! — Что, не хотят? — удивился Ежов. — Странно. — А то не странно! Можно подумать, им деньги не нужны. — Деньги, брат, всем нужны, — сказал Ежов, — особенно моим нынешним землякам. Те, что на меня работают, еще как-то живут, а остальные. — он безнадежно махнул рукой. — Нищета, одним словом! Действительно, странное дело. Чем это им ваша экспедиция так не понравилась, что они даже от денег отказываются? Погоди-ка! — воскликнул он, словно осененный какой-то внезапно появившейся мыслью, и Глеб подумал, что у Макара Степановича недурные актерские способности. — А вы куда идти-то собрались? — К верховьям Волчанки, — сообщил Глеб. — К заброшенному руднику. К монастырю, в общем. — К монастырю? А, ну, тогда понятно. — Ежов усмехнулся и покачал головой. — Сочувствую. Ни хрена у вас не получится. Не пойдут они. Сами не пойдут и вас не поведут. — Это я уже понял, — с легким раздражением сказал Глеб. — Не понял только почему. — Дикий народ! — огорченно объявил Ежов. — Они этого монастыря как огня боятся. У меня тут камнерезная мастерская — ну, там безделушки всякие из малахита, колечки с самоцветами, если попадутся ненароком. Так вот, не поверишь, мои заготовители туда, к монастырю, под страхом смерти идти не хотят. А там, около монастыря, как раз ведь малахит брали, что-то ведь должно было остаться, наверняка осталось — не все же эти древляне в девятнадцатом веке выгребли. Уж я их и уговаривал, и грозил — нет, ни в какую! — А чем объясняют? — заинтересовался Глеб. На лисьей физиономии возникла хмурая, кривая улыбка. — Да уж объясняют. — пробормотал Ежов. — А тебе-то неужто до сих пор никто не объяснил? — Нет, — честно ответил Сиверов, — никто. Так, отнекиваются под разными предлогами. Дескать, дороги не знаем да недосуг. — Вот, значит, как, — задумчиво произнес Ежов. Он взял с приборной панели пачку хороших сигарет, сунул одну в зубы и принялся хлопать себя по карманам в поисках зажигалки. Глеб протянул ему свою. — Стесняются, значит, — благодарно кивнув, сквозь зубы проговорил Макар Степанович, прикуривая сигарету. — Ну, тогда и я ничего не скажу. Если у них язык не повернулся, то мне помалкивать сам бог велел. — Э! — воскликнул Глеб, менее всего ожидавший такого поворота столь удачно начавшейся беседы. — Слушай, земляк, так нечестно! Ты ведь знаешь, где тут собака зарыта, так почему не сказать? — Да ни хрена я не знаю, — с какой-то непонятной, но явно непритворной, искренней тоской уныло произнес Ежов и снова махнул рукой с зажатой между пальцами дымящейся сигаретой. — Чего не знаю, про то молчу — такой у меня, понимаешь, принцип. А бабьи сказки пересказывать — слуга покорный! Если тебе эту хрень пересказать, ты же первый меня дураком назовешь, и поделом. Хотя, конечно, дыма без огня не бывает, — добавил он задумчиво.