— Археолога — с археологами… Да на самом деле просто папа любит тусоваться, принимать гостей. Ходят, ходят… часто знакомые лица, а потом и не поймешь, где видела, то ли на «Дожде», то ли в рекламе «Макдоналдса». — Так твой отец разве не умер? — ляпнул Петя. — Это Сонин же умер. — Наташа задумалась, стоит ли ей обижаться, но решила: тут у нее одной был живой отец, так что нечего. — И… постой… кажется, на похороны дяди Жени как раз вот этот твой и приходил… точно, он был! Петю кто-то будто дернул за язык, и он спросил: — А шергинского отца там случайно не было? — Аниного? Конечно. Они вообще с дядей Женей дружили. Петин телефон снова дернулся. Эсэмэс: «На месте водокачки обнаружен тайный ход. Заложен кирпичом». Вот же Лубоцкий, неугомонная работа мысли… Стоп. Это не Лубоцкий. Эсэмэс пришло от Дорохова. Тайный ход. Тамплиеры. Наташа… нет, Петя вроде бы еще ничего не пил… Нельзя, необходима ясность мысли. — А твой этот… дядя Женя, — спросил Петя, — он где снимался? Какую роль играл, последнюю? Ну, с кем общался? — Да они с папой вместе… там сериал какой-то, исторический. Они тогда так загрузились историей, археологией… черт знает, документы какие-то искали про наш квартал. — Про Калачёвку? — быстро спросил Петя. Он смутно помнил, что смерть Батайцева была какой-то непростой, связанной… с чем? И тело то ли нашли, то ли нет… — Может, твои Батайцевы из-за этого общались с моим отцом? — стал думать он. — Он тоже вроде… историей увлекался. Тоже… про Калачёвку есть документы… — Петя, — так же быстро спросила Наташа. — А твой отец. Он… умер от чего? — От старости, — отмахнулся Петя. — Чего-то мне не нравится, — сказала Наташа, — когда люди умирают. Особенно внезапно. — Прости, — Петя снял очки, потер переносицу, — мне нужно задать тебе идиотский вопрос. А твоего дядю Женю… вообще нашли? — Да… только как-то непонятно. То ли он… то ли… А что? — А то. В Чертанове искать не пробовали? Глава 6 Марки и маски Алексей Сальников[16] Мусор на месте снесенной водокачки стремительно расчистили, само место огородили красными и белыми пластиковыми секциями, чем-то похожими на гигантские детали лего. По пути в школу и домой Лубоцкий то и дело заглядывал в яму, в которой имелось еще одно углубление, где кирпичную кладку убрали, предвкушая, возможно, подземный ход или сундук с сокровищем. Однажды вечером Андрей даже спустился, чтобы посмотреть, что там, хотя все и так знал из новостей. Остатки печки, метла, угольная пыль на полу — вот и все добро, что там обнаружилось. Андрей чувствовал неловкость, когда вспоминал, как надеялся на совсем другое — чтобы там была находка (что за находка, Андрей не мог придумать), которая бы помешала стройке. Он вспоминал, как телеведущий, практически неотличимый от других телеведущих местного канала, наверняка неузнаваемый в толпе, когда оказывался вне экрана, с ленивым разочарованием в голосе рассказывал, как ломали кладку. Лубоцкий догадался не соваться к телекамере, но затем, когда сюжет попал на ютьюб, пересмотрел его несколько раз, пытаясь зачем-то различить свое присутствие за кадром. Камера почти повторяла взгляд тогдашнего Андрея — оглядывала шевеление немногочисленных любопытствующих и мерные взблески металлического лома, которым охаживали кладку позади телекорреспондента. Лубоцкий не знал твердо, но догадывался, что реальность соткана все же не из топорных ходов, что на любое человеческое действие у жизни имеется какой-то непредсказуемый ответ. Иначе каждый выпускник института тут же шел бы на любимую работу, где до старости к своему удовольствию продвигался по карьерной лестнице, а любой актер, следуя рецепту предыдущих актерских поколений, становился бы звездой театра или кино. Это был странный логический вывод, который, похоже, отчасти опирался на все те случаи, когда Андрей был дошкольником, а кто-нибудь из родителей приносил домой съедобную ерунду, да те же «киндеры», и сообщал, что это Андрюше передал зайчик, встреченный по дороге. В любом случае эта неудача с найденной при сносе временно загадочной стенкой в пустой каморке некоторым образом взбодрила Андрея. Жизнь как бы сказала ему: «Вот сейчас если сдашься, больше ничего не будет, а если не сдашься — у меня есть новые сюрпризы». Чтобы объяснить эту мысль не столько другим, сколько самому себе, он решил собрать всех «переселенцев» из класса и поговорить об этом. Решено было встретиться в кофейне неподалеку от школы, но у Лизы внезапно обнаружились дела, Батайцевы же слились другим, более доходчивым способом — просто послали Лубоцкого подальше и никак это не объяснили, только чуть позже закинули в группу свои селфи из кинотеатра. Слегка застопорились у дверей кофейного заведения, поскольку Федя, не отрываясь от телефона, сделал несколько попыток стрельнуть сигарету у прохожих. Но те на глаз определяли его возраст и отмахивались. — Ты бы хоть вейпил, что ли, — с досадой сказал ему Андрей, но Федор отмахнулся от него так же, как от самого Федора отмахивались прохожие. Наконец Феде улыбнулась удача: некий желтый и худой гражданин, похожий на ходячую агитку антитабачной кампании, в желтых от никотина пальцах протянул Дорохову полупустую открытую пачку. — Такое брать, — снова не удержался Лубоцкий, как только щедрый мужчина удалился на некоторое расстояние, — это ж тубер ходячий, капец, он туда руками лазил, а ты вон суешь. — Ой, иди лесом, — отвечал Федя, не выпуская дымящейся сигареты изо рта. — На Анькиных тусовках неизвестно какими руками что приносят, и ничего, никаких вопросов, хотя в доме совсем чужие люди, можно сказать, и неизвестно, как они к Аньке относятся, к ее матери и к ее отцу, к ее гостям. Возможно, что вовсе без любви. Все трое одновременно вспомнили «Бойцовский клуб» и зачем-то переглянулись. — А вот забавно, — сказал Федя уже у стойки, — почему в кофейнях всегда тихо и колокольчик звенит у входа, а в пабах всегда ор, и вообще, в фастфудах музыка на всю катушку, а в кофейнях — нет. — Можно подумать, ты был в пабах, — поддел Лубоцкий. — Можно подумать — нет, — поддел его в ответ Федя. — Давай еще расскажи, как ты со своими друзьями — гиками, поклонниками шутеров и RPG — завалился в пивную и драку устроил с футбольными фанатами. Дорохов досадливо крякнул, но не на сарказм Лубоцкого, а на то, что произошло на экране смартфона. Однако перескочил на другую тему: — А еще удивляют эти люди с ноутами, которые задумчиво сидят, как бы работают над чем-то, но ни разу не видел, чтобы кто-то напряженно что-то писал, только в экран пялятся по нескольку часов, и всё. Я как-то раз из интереса сел за спиной одного такого кадра, так он просто «Вконтакте» листал, но с видом, будто занят очень важным делом. — Может, и важным. — Кажется, что важным, потому что у каждого такого шарф на шее в виде петли, словно он сейчас пойдет и руки на себя наложит, — совершенно не задумываясь, сразу же отбрехался Федя. — Я понял, где мы ошиблись, когда решили до Шергина достучаться, — начал Лубоцкий после некоторого затишья в разговоре, вызванного поиском свободного места среди множества пустых столов, что было еще сложнее, чем если бы кофейня была забита до отказа. Федор хмыкнул, да так сильно, что почти дернулся от своего смешка: — Где ошиблись, где ошиблись. Где родились, там и ошиблись. — Вот именно, — вцепился в него Лубоцкий, ободренный согласием с тем, что он еще даже не произнес. — Мы исходили из того, что ему не все равно. Как исходим из того, что между взрослыми там, наверху, есть какая-то огромная разница. Что, грубо говоря, пропасть между главными оппозиционерами и теми, у кого сейчас власть, не такая широкая, как между нами и главными оппозиционерами. А на самом деле, при всем моем английском и других побрякушках, мне, как бы я ни хотел, ближе даже вот тот утырок, который тебе сигарету дал, чем любой представитель оппозиционной элиты. От меня любой представитель любой из элит далек астрономически, я не могу у него сигарету стрельнуть, ведь так? Петя заметно покраснел, а Дорохов заметил: — Ничего себе тебя перековало. — Просто я не вижу никого в рубище, знаешь, — сказал Лубоцкий. — Это как моя мама говорила, когда детство вспоминала, что очень завидовала семье одноклассника, родители которого могли ему джинсы купить по мере надобности, не выкраивая ничего из бюджета, а просто шли и покупали, какие нужно, чуть ли не в тот же день, когда они становились нужны. И тут так же. У них с обеих сторон (понятно, что с провластной еще проще) все замечательно. Пока какой-нибудь рядовой школотрон у репетиторов произношение отрабатывает, у них уже языковая практика за границей, а кто-то там вообще растет с рождения. И даже если случится вот это вот, с баррикадами, флагами и очередным триумфом воли, они же друг с другом давно знакомы, эти ребята, и дети их, скорее всего, друзья — не разлей вода. Это не их из универа попрут в случае чего, так что никто потом и не вспомнит, а кого-нибудь из нас, потому что наши предки уже отпрыгались, их статус давно «экс», причем у многих. Мы сейчас в окружении этих переулков, как помещики, которых уже купцы сместили, чего-то еще трепыхаемся, а что Васин батя, крутой адвокат, что шергинский — известно, что они могут своим детям сказать. — И что же они могут им сказать? — поинтересовался Федя. — Один скажет, если самого Васи это касаться не будет, про закон, который суров, но это закон. Другой заметит, что, в конце концов, никто жилья не лишается, что это просто прихоть — желание жить в определенном районе, что родители каждого из нас могли также захотеть переехать, и мы не стали бы спорить, вот и все. Ну и еще какую-нибудь телегу задвинул бы про статус, про то, что если сможет заработать, то не все будет тратить на себя, а часть на благотворительность пойдет в любом случае. А от этого польза не только нам, нескольким, а десяткам других детей и взрослых. Что-то такое, в общем. А доведись нам с ним лично пересечься вот сейчас, он бы нашим эгоизмом нам бы в нос и натыкал, так что мы бы еще и краснели, что родились не в то время и не в том месте. — И что делать тогда? — спросил Федор. — Четыре варианта действий есть, но один от нас почти не зависит, — сказал Лубоцкий и увидел, как у Дорохова дернулась от любопытства бровь. — Первый вариант — террор, — объяснил Лубоцкий, и оба его товарища расслабленно развалились на стульях, переживая волну скепсиса. — Ну да, да, — заторопился Лубоцкий. — Конечно, бессмысленно это даже и обсуждать. Тем более мы больше гуманитарии, чем химики, если брать самый примитивный вид террора, и если даже начать гуглить это все, то гораздо быстрее, чем планируем, переедем на новое место, только это будет далеко не квартира в новом районе, поэтому, конечно, этот вариант отпадает. — Второй вариант — шантаж, — продолжил Лубоцкий и увидел, как на лицах друзей буквально вспыхивает бегущая строка: «Да ты издеваешься, Лубок». — Понятно, что и это отпадает категорически, — отмел Андрей возможные возражения. — Только если у кого-нибудь из нас нет чего на Шергу-старшего, а понятно, что нет, иначе уже давно названивали бы ему с левой симки и что-нибудь там предлагали. И если уж брать две чаши весов, на одной из которых что-то, какой-то скелет в шкафу, а на другой — сумма вот этой застройки, то, думаю, это «что-то» должно быть на самом деле запредельным. Такой жесткий лютый трешак, потому что в ином случае это явно не сработало бы. Людоедом он должен оказаться, не знаю, Брюсом Уэйном. — Было бы круто, — признался Дорохов. — Я бы тогда улыбку на лице намалевал и ходил на встречи с ним в белом гриме. — Ой, кого ты обманываешь! Женщиной-кошкой ты бы наряжался! — не выдержал Лубоцкий. Они радостно поржали, даже Федя. — Третий способ самый неосуществимый, — сказал Андрей, когда они отсмеялись. — Подкуп. Потому что если первый, в принципе, при сильном желании накосячить, еще туда-сюда, с этим даже отбитые ребята справляются при минимальной подготовке (правда, и результат известен, и он почти на сто процентов — не то, чего бы хотелось), ну и второй вариант тоже вполне бюджетный. А подкуп, знаете, совсем нет смысла обсуждать. Потому что если бы у нас были деньги, чтобы сунуть на лапу тому, кто за это все взялся, то мы бы тупо могли жилье купить всем, чьего отъезда мы бы не хотели, и всё. Петя зачем-то еще раз покраснел, что не укрылось от Дорохова, потому что он заметил: — Вот этого вот не нужно, Безнос. Я лучше под забором сдохну. Честное слово. И, уже к Андрею обращаясь, оторвался от смартфона: — Что четвертое? — Чудо, — сказал Лубоцкий. Безносов и Дорохов промолчали, заметно сочувствуя инфантилизму Лубоцкого. Лубоцкий попытался расшифровать собственные слова, и чем дальше объяснял, тем больше было в нем уверенности: