— Ты сделал это для нее, — сказала она наконец. — На работе сомневаются, Альба. Никто не должен думать, что… — Что это дочь Нанчо. — Это очень тяжелое бремя, ребенок такого не заслуживает. — Надо же, ты ее защищаешь… Не знаешь, твоя ли она дочь, и все равно защищаешь… — Позволь мне это сделать. Ты и я… Ты сама должна решить, существуем ли мы вместе — ты и я. И позволь мне взять на себя остальное. — Итак, мы всем расскажем, что я уже рассталась с Нанчо, что мы с тобой в августе были вместе и ребенок может быть только от тебя. — Да, и это будет единственная версия. Всегда. Без колебаний. — Я повторял эти слова как мантру. Мы должны держаться за эту версию вместе всю жизнь. Две жизни. Ее и мою. — А что, если девочка похожа на Нанчо? — Пусть. Он был славным парнем, когда не убивал, — вырвалось у меня. Альба посмотрела на меня так, словно собиралась вонзить в меня иголку, соединенную с капельницей. А потом рассмеялась. Рассмеялась от души. — Ты прав, он действительно был славным парнем. Особенно после всего того, что сделал. Я тоже засмеялся, но мысленно попросил у Мартины прощения за это кощунство. И все же мы обязаны были посмеяться над этим, смириться с ситуацией, быть сильнее обстоятельств, которые вот-вот должны были на нас обрушиться. Хотя эфемерного единодушия было недостаточно. Я потянулся к Альбе, словно желая придать ей силы, но она убрала руку. — Унаи, что касается нас с тобой… Я пока не могу дать тебе ответ. Сейчас для меня важнее другое. Я должна набраться сил к тому времени, когда попрошу выписку и вернусь к работе. Хочу самостоятельно справиться с тем, что ждет меня в участке. А потом я приму решение про нас с тобой, хорошо? «Что ж, звучит оптимистично», — подумал я. — Конечно. Можно я зайду к тебе днем? — спросил я перед уходом. — Ты можешь видеть свою дочь в любое время, Унаи. Приходи, когда захочешь. Одной этой фразы было достаточно, чтобы во вселенной стало светлее. Я вышел в коридор и увидел Ньевес, которая ждала меня, прислонившись к стене. — Идем, Унаи. Я провожу тебя до дверей. — Конечно, — ответил я. Какой-то пациент в металлических ходунках на колесиках искоса поглядывал на нас. Непонятно, кого из нас двоих он узнал — Кракена или бывшую актрису. Ньевес делала вид, что ничего не замечает, я ей подыгрывал. Мы шагали вдвоем, обходя больных и санитаров в белых бахилах, до самых входных дверей. Вышли на улицу и пересекли парковку. Мимо проезжали машины; их водители, защищенные кабиной от промозглого утреннего холода, сосредоточенно размышляли о делах, которые сулил предстоящий рабочий день. Я наблюдал за ними без зависти: скоро я тоже стану одним из них. — Я восхищаюсь ею, — не удержалась Ньевес. — Что? — Восхищаюсь Альбой. «Вы даже не представляете, как восхищаюсь Альбой я…» — хотелось сказать мне, но я удержался. — Меня всегда поражала ее зрелость, ее сила. Можешь себе представить, каково это — иметь дочь, которая никогда ни на что не жаловалась? Я улыбнулся. Это было очень похоже на Альбу: не жаловаться никогда и ни на что. — Из всего, что я когда-либо делала в жизни, она — мой лучший результат, лучшее мое произведение. Она не сломается. Эта беременность, какой бы тяжелой она ни была, ее не сломает. Она знает, что такое потери. Куда страшнее обнимать мертвого ребенка. Она приняла решение. Ты кажешься мне хорошим человеком, и я не собираюсь просить тебя, чтобы ты не обижал мою дочь. Это ваши дела. Альба сама позаботится о том, чтобы ты ее не ранил. — Я знаю. — Об одном прошу: не обижай мою внучку. Если ты будешь с ними рядом, если Альба тебе позволит, будь настоящим отцом. Всегда. Если она, или ты, или оба решите, что ты не будешь отцом, оставь их в покое, не вмешивайся, не влезай в жизнь моей внучки; ты можешь все испортить. Я пока не знаю, будет ли она сильной, как Альба, или слабой, как ее дед, или жадной, как прадед. Может, окажется психопаткой, если ее отец все-таки Нанчо. Этого я не знаю, но точно знаю, что с отцом, который то появляется, то исчезает, девочка будет страдать так же, как страдали все мы. Я всего лишь хочу сказать, что вы с Альбой должны четко осознавать роль, которую намерены играть в жизни моей внучки еще до того дня, как она появится на свет. Подтверждение отцовства — это не просто бумажка, Унаи. Не заблуждайся, как многие отцы и матери. Именно сейчас ты должен решить, кем будешь в жизни ребенка. С этого момента вы с Альбой не просто пара, не двое независимых взрослых. Теперь речь идет о семье, и на карту поставлена жизнь моей внучки. — Надеюсь, Альба будет не против, Нье… Ньевес. Я хочу, чтобы у моей дочери был настоящий отец. Казалось, мой ответ удовлетворил Ньевес, а может, ее убедила решимость моего взгляда. Я был без маски, я был перед ней безоружен, и меня не волновало, что она видит меня таким, каков я есть. Мою нервозность, мои убогие речевые способности. Да, я не был идеалом, но, несмотря ни на что, чувствовал, что могу быть хорошим отцом. Мы попрощались, дважды чмокнув друг друга в щеку. Ньевес поднялась по лестнице, чтобы исчезнуть в больничном вестибюле. — Я вернусь днем. Предупреди меня, если… если что-то понадобится, — сказал я ей, прежде чем мы попрощались. Ньевес махнула рукой, что означало «ничего не нужно, не беспокойся». — Унаи… еще кое-что, между нами лично, — сказала она, прежде чем уйти. — Что? — Я была бы очень рада, если б ты был отцом моей внучки. — Спа… спа… спасибо, Ньевес, — обрадовался я. Теперь я знал, откуда в Альбе взялись такие редкие человеческие качества. 29. Жертвенник Матр 9 декабря 2016 года, пятница Было семь часов вечера, и лило как из ведра. Спасаясь от дождя, я в два прыжка достиг подъезда, где принимала мой логопед, и поднялся на нужный этаж. Волосы и плечи у меня были мокрыми. Ничего страшного, скоро все высохнет, подумал я, хотя кабинет Беатрис Коррес еще не отапливался и вообще не был приспособлен для зимы, которая обещала быть суровой: обильные снегопады, утренние морозы… Мы повторили фразы из восьми слов. Беатрис еще раз напомнила, чтобы я как можно чаще использовал приложение, чтобы выражать мысли более складно и уверенно. Но, думаю, я продвигался быстрее, чем она ожидала. Никаких секретов у меня не было, кроме бешеного желания как можно скорее вернуться к нормальной жизни, что в среднем предполагало четыре-пять ежедневных часов самостоятельной работы. Моя квартира стала моим личным боксерским рингом. Лень, перемены настроения и умственная усталость были моими обычными соперниками. С каждым днем я узнавал их все лучше, с каждым днем мои мышцы получали все больше нагрузки, с каждым днем я отбивал очередной удар, выигрывая скромную битву. Ключевыми словами здесь были «каждый день». К Беатрис я пришел в восемь. Вскоре стемнело; капли дождя летели по диагонали и яростно ударялись в приоткрытое окно. Иногда начиналась настоящая буря, как будто небеса вот-вот рухнут на Виторию; но, к счастью, это длилось недолго, и вскоре тьма прояснилась. — Время вышло, Унаи. Хватит на сегодня. Если так будет продолжаться, в ближайшее время я останусь без пациента, — улыбалась Беатрис. Она надела свою шубку цвета индиго, взяла зонтик, отлично сочетавшийся с синими туфлями, и мы спустились на улицу. Я не ожидал увидеть то, что увидел, и почувствовал такую нежность, что снова обрел веру в человечество. На улице Сан-Антонио прямо перед подъездом нас ждал мой бедный брат Герман. Промокнув насквозь, он все-таки защитил то, что осталось от букета цветов, который еще недавно наверняка был нарядным и дорогим. Я заметил, что из соседнего мусорного бака выглядывает знакомый зонтик. Прутья были сломаны: буря не пожалела ни романтических чаяний моего брата, ни его робкого ухаживания. — Что ты тут делаешь? — спросил я вслух. Это был один из дежурных вопросов, которые я отрабатывал с Беатрис до посинения, поэтому получилось неплохо. Герман кашлянул и выпрямился; для него было важно выглядеть достойно, я прочитал это в его умоляющих глазах. — Я хотел поблагодарить нашего доктора за то, что он сделал для моего брата. Беатрис, завтра я принесу букет в более приличном состоянии, и… — Надо было позвонить и подняться, Герман, — перебила она, подавшись вперед и взяв промокший букет. — Спасибо за подарок. — Я не хотел мешать занятиям. Это самое важное и… короче, самое важное. Беатрис смотрела на Германа с бесконечной признательностью; думаю, она была очень тронута. Герман промок насквозь, до бумажника, и его короткие толстые пальцы, сморщенные и влажные, как у старика, побелели от холода. Краем глаза я наблюдал за своим логопедом. Она молчала и, кажется, была немного смущена, даже растеряна. Не знаю, но я бы сказал, что именно в этот момент Беатрис в него влюбилась. Что-то сломало ее непрошибаемую стену профессионализма, и она позволила себе уступить. Беатрис впустила Германа внутрь. Отныне она была с ним сама нежность. — Ты замерз, Герман. Пойдемте в какое-нибудь кафе, закажем что-нибудь горячее, бульон, кофе… мне это не нужно, я не замерзла, но я тебя провожу. И мы побежали на улицу Дато. К моей большой радости, Беатрис не выпускала из рук мокрый букет, несмотря на то, что он плохо сочетался с ее дорогой шубой и фирменной сумкой.