Когда я вошел, дедушка храпел, сидя на диване и прикрыв беретом лицо от все еще ясного вечернего света, падавшего через балкон кухонки. Жар от очага отлично прогрел большой дом с каменными стенами. Несмотря на то что уснул дедушка довольно крепко, спал он как заяц — в один глаз: почувствовав мое присутствие, поправил берет и спросил бодрым голосом: — Как дела, сынок? Я сделал условный знак, давая понять, что у меня все хорошо. Строго говоря, это было не совсем правдой, но беспокоиться об этом дедушке точно не следовало. — Спустимся в огород? Гляну, как там лук-порей. Я кивнул и последовал за ним вниз по лестнице. Зимой дедушкин огород выглядел довольно убого; обычно в нем росло всего несколько овощей, выдерживающих суровые здешние холода. Мы спустились по ступеням, выводившим на более низкий уровень — когда-то эти ступени с немалым трудом вырезал сам дед, — и обогнули каменную стену, возле которой возвышался полупустой резервуар, где хранилась вода для полива. — Герман говорит, что докторша скоро тебя вылечит, — произнес дед. — Все время повторяет, что девка уж больно хороша, — добавил он с хитринкой, сосредоточенный на том, чтобы не упасть с лестницы. «Да, девка хороша», — написал я в мобильнике. Дед терпеть не мог мои сообщения на экране — с его слабым ближним зрением ему стоило изрядного труда прочитать их, и приходилось надевать дорогие очки, к которым он так и не привык. — А эта твоя врачиха не сказала тебе, чтобы ты отлип наконец от проклятого телефона? — ответил он, и я удивился его резкости. Обычно дедушка так не выражался. — Нет, — ответил я тоже немного раздраженно. «Я пытаюсь, дедушка. Я пытаюсь», — хотел сказать я. — Значит, никудышная она врачиха. Любой, у кого есть хоть пара извилин в мозгу, знает, что ты не заговоришь, пока ковыряешься в этой штуковине, — неохотно проворчал дед, стоя посреди огорода. «Значит, будет у тебя немой внук, и ничего с этим не поделать», — написал я капслоком; во мне закипал гнев, и в нем тоже. Дед прочитал мою лапидарную фразу — и, прежде чем я опомнился, вырвал у меня из рук мобильный и бросил его в резервуар с водой. — Нет! — закричал я, не успев перехватить его руку. И побежал за старой деревянной лестницей, которая покоилась рядом с другими сельскохозяйственными орудиями. — Вот и начинай нормально разговаривать, — заключил дед со своей сокрушительной логикой. Я проигнорировал его замечание и взвалил лестницу на плечи. Чуть менее осторожно, чем следовало, поднялся по деревянным ступеням и заглянул в колодец. Его площадь составляла примерно три на четыре метра; дно едва виднелось сквозь воду, потому что на поверхности было полно веток и тины. Я отправился за граблями. Постарался взять себя в руки и успокоиться, чтобы не обидеть деда. «Он помогает тебе, дедушка по-своему тебе помогает», — твердил я про себя, но ничего не помогало. Удерживая равновесие, я снова поднялся по шаткой самодельной лестнице и зашуровал граблями по дну. Пару часов я в отчаянии прочесывал дно резервуара. Но из густых водорослей и гнилых веток удалось извлечь лишь тонну вязкого ила. Дедушка появился перед обедом; выражение его лица было озабоченное. — Пора тебе, сынок, что-нибудь перекусить, — сказал он мне, — ступай в дом. Я покачал головой: как раз в этот миг я сосредоточенно исследовал один из углов, которые пока не успел разгрести. — Этот мобильник ты даже на ночь не выключаешь. Нельзя же всю жизнь тыкать в него пальцами. Люди от тебя устанут. — Нет… ннни… — Я попытался произнести «ничего подобного», но не сумел закончить фразу. У меня все еще недоставало нужных навыков, да и силы были на исходе. Я вернулся в дом, чтобы пообедать с дедушкой. Горячий суп-пюре из кабачков немного согрел мою душу, но разум не покидал дно резервуара. Слопав все каштаны, которые нажарил дедушка, я вернулся к спасательной операции. На сей раз сменил тактику: достал высокие рыбацкие сапоги и залез в колодец, несмотря на то, что вода была ледяная. Благословив длину своих рук, я пядь за пядью ощупал все двенадцать квадратных метров скользкого ледяного пола. И только поздним вечером, когда в деревне загорелись фонари, а ноги уже не чувствовали холода, наконец нашел то, что осталось от моего мобильного телефона. Я знал об опасности короткого замыкания, поэтому первым делом вытащил аккумулятор. Отнес его в дом бережно, как полукилограммовый белый трюфель, и удалил влагу промокательной бумагой. Я знал, что надо оставить его на несколько часов в сухом, но не слишком жарком месте, и смирился с ночевкой в Вильяверде, еще не зная, воскреснет мобильный или нет. Дед молча наблюдал за моими операциями и угрюмо помалкивал. Он знал, что нам предстоит разговор. Я отправился к себе в спальню и в ящике ночной тумбочки отыскал лист бумаги. «На этот раз ты перестарался, дедушка. В этом телефоне были все мои рабочие контакты и много фотографий, которых больше нигде нет. Это был мой кабинет, это была моя жизнь», — писал я четким разборчивым почерком. — Жизнь твоя еще впереди, сынок, а ты гробишь ее из-за своей трусости. И если мы швырнули в воду пятьсот евро, чтобы ты хорошенько это усвоил, значит, оно того стоит. Я верну тебе деньги, не сердись, — примирительно сказал дед. «Дело не в деньгах, дедушка. Дело не в деньгах. Не волнуйся об этом», — написал я ему на листке. Иногда дед преподносил мне болезненные уроки, и, может быть, ему бывало тяжелее, чем мне. Но дед был прав: мобильник был всего лишь предметом, который я наделил силой, превратив его в центр своего существования, в спасательный круг, или, как сказал Гектор дель Кастильо, костыли. Наконец я удалился к себе в спальню и попытался уснуть. На следующее утро, очнувшись от тревожных снов, я вскочил с кровати и кинулся к мобильнику. Собрал его, вставил аккумулятор, но он не включался. Я остался без телефона. Я открыл ноутбук и обдумал варианты действий, затем сел в машину и помчался в Виторию покупать новый мобильный, без которого попросту не мог продолжить расследование. Я не хотел, чтобы коллеги из отдела преступлений в области информационных технологий или Милан имели доступ к памяти моего мобильного телефона. Там все еще хранились сообщения, которыми мы с Альбой обменивались летом; их никто не должен был видеть. Все это я обдумывал в течение некоторого времени, а затем, не слишком убежденный в правильности своего решения, отправил электронное письмо. «Голден, нужна твоя помощь. Срочно», — только и написал я. Услуги Голден Герл, золотой ручки национального хакинга, стоили дорого. За внешностью язвительной старушки с белыми сединами скрывался вышедший на пенсию эксперт по компьютерной безопасности, который десятилетиями работал в «Циско» и дал бы сотню очков самым опытным хакерам. «Я к твоим услугам, Кракен. Рассказывай, что тебе надо», — ответила она через минуту. Я кратко описал историю утонувшего мобильника и через полтора часа встретился с ней в Витории, чтобы передать то, что от него осталось. Голден жила в Кантоне-де-лас-Пульмониас, в одном из домов, выходивших во внутренний двор бывшей семинарии напротив площади Старого собора. Она встретила меня на пороге своей квартиры. Белая грива, остриженная вровень с подбородком, в руках костыли, делавшие ее на вид гораздо старше, чем я помнил. В дом Голден никого не пускала: так или иначе, она по-прежнему была угрюмым хакером, не доверявшим никому, даже мне. — Что это? — удалось выговорить мне вслух, когда я увидел костыли. — Месяц назад перенесла операцию на бедре. Почти не двигаюсь и умираю от скуки, — ответила она. — Спасибо, Кракен. — Что? — повторил я вслух, неожиданно почувствовав себя в ударе. — Восстановить данные в этом мобильном устройстве практически невозможно. Но я люблю сложные задачи. Свяжусь с тобой, как только смогу дать ответ. — Она улыбнулась, не сводя глаз с моего смартфона, словно перед ней было яйцо Фаберже. Теперь, по прошествии времени, я осознаю́ последствия этой просьбы, ставшей еще одним звеном в бесчисленной череде заблуждений и ужасов, о которых говорил Гектор дель Кастильо. Той самой, которая порождала нескончаемую цепочку насилия, восходящую, по словам моего друга-историка, к палеолиту. Но тогда я этого не знал, да и знать не мог. А может, так я себя сейчас успокаиваю, чтобы спать по ночам… 20. Сандаили 4 июля 1992 года, суббота В нескольких метрах позади, в полутьме микроавтобуса, наша компания рассеянно созерцала пейзаж, проносившийся за окошком. Лучо и Асьер занимали соседние кресла, за ними сидели Хота и Унаи, устроившись таким образом по логике общего увлечения. Хота делал фотографии, которые потом проявлял. Кое-какие оказывались смазанными или нечеткими, но так или иначе это были первые неуверенные шаги только что проснувшегося призвания. Все они чересчур пристально пялились на наряд, который Аннабель Ли выбрала для поездки, — свободное, восхитительно короткое черное платье, очаровательно смотревшееся с ее желтыми ботинками «милитари». Асьер, как обычно, принялся ее подкалывать. — Неужели ты еще не выросла из всех этих рисуночков и картиночек? Аннабель даже не взглянула в его сторону. Бумаги у нее не было, и она прямо на собственной руке рисовала повешенного, который вот-вот испустит дух. Вдохновение пришло к ней в тот миг, когда она молча наблюдала, как ветви придорожных каштанов ударяются о зеркало на высоте ее головы. — Это истории, придурок, — пробормотала она; остальные прислушались, затаив дыхание. — Просто ты живешь в материальном мире и ничего не замечаешь. — Другого не существует. Возвращайся на землю, чувиха, кому нужна твоя готика… Тебя ждет голодная смерть. — Голодная смерть? Посмотри на свои джинсы за тысячу песет. Готова поспорить, козел: в тот день, когда умру, я буду богаче тебя. Асьер изо всех сил сжал губы. Затем пробормотал что-то вроде «договорились» и мрачно откинулся на спинку сиденья. Аннабель наконец подняла глаза, и Унаи с беспокойством проследил за ее взглядом. Ненависти в нем он не увидел, что было логично. В этом взгляде был вызов, решимость, что-то вроде удовлетворения от принятого решения.