— Мама, это я. Мама всегда узнавала свою дочь, и едва-едва заметно отвечала рукопожатием. Вот как и сейчас. Ни папа, ни кто другой маминого рукопожатия не чувствовали и смотрели на Светлану, как на выдумщицу, но Света точно знала, что мама ей отвечала, просто мама отвечала только ей. О! Снова зрачки под веками дёрнулись. Врач говорил, что это хороший признак. Светлана очень злилась на братьев. Тумаками и подзатыльниками загоняла их в мамину комнату, чтобы они хоть иногда навещали её. Она не могла понять, почему мальчишки почти никогда сами не заходят туда, не говорят с мамой, не прикасаются к ней. Папа объяснял ей, что они почти её не помнят, уже второй год пошёл, как это произошло. Им тогда было чуть больше четырёх лет. Но это объяснение девочку не удовлетворяло, она гнала мальчишек к маме, пусть хотя бы поздороваются с ней. И не дай им Бог не послушаться её. Света, конечно, их любила, но могла быть и строгой. Братья это знали. Глава 5 Папа пришёл, она слышит, как открывается дверь, слышит, как он садится на табурет в прихожей, ставит к стене костыли, разувается. Он работает в охране крупного сетевого супермаркета, работает сутки через двое. После ДТП папу взял туда его товарищ, Лёня Карповский, они служили в одном батальоне. Пришли в батальон вместе из училища взводными, дослужились оба до должности ротных и почти одновременно ушли. Теперь Карповский взял однополчанина в охрану, и папа был ему очень благодарен, на «кассах» он не стоял, он бы не смог, у него были сильно повреждены обе ноги. Папа «сидел на мониторах», следил за тем, что творится в торговых залах. С этим он справлялся. Он был внимательным и ответственным человеком, и поэтому, а может, и потому, что был товарищем Карповского, он был назначен начальником смены. Там папа получал тридцать шесть тысяч рублей за десять дежурств. Девочка выходит из комнаты встретить отца, он уже разулся, берёт костыли, встаёт: — Привет, ну как вы тут? — он обнимает Свету, не выпуская костыли из рук, прижимает её к свой колючей щеке. — Нормально, па…, — отвечает девочка. — Приборы ночью не барахлили, с мамой всё стабильно, мальчишки в садике, Иванова кислая… Всё как всегда, па… Папа садится в кресло рядом с маминой кроватью, тут же прислоняет к стене свои костыли, Светлана идёт на кухню за водой. У них уже ритуал. Папа всегда, приходя со смены, пьёт свои таблетки, сидя у маминой кровати. Света всегда приносит ему воду. Отец берёт стакан и одну за другой выпивает две таблетки. — Ты есть не хочешь? — спрашивает девочка. — Я купила сосиски и яйца и доширак. Она спросила на всякий случай, папа почти всегда приходил с работы сытый, иногда даже приносил просрочку — колбасу или какие-нибудь обалденно вкусные творожки или йогурты, которые она никогда бы не стала покупать из-за их дороговизны. Папа смотрит на неё, чуть удивляется: — Света, а что у тебя с бровью? — Ничего…, — Светлана машет головой, не говорить же отцу, что это она во сне ударилась, тем более, она сама этого не помнит. — Ерунда, так ты есть будешь? Яичницу? — Спасибо, дочка, не буду. На работе девки накормили. «Девки!». Девками он зовёт взрослых тёток, продавщиц, что работают в магазине. Отец не догадывается, но Светлане очень не нравится, что какие-то «девки» его там подкармливают. Она не понимает зачем взрослые, даже старые, на её взгляд, женщины делятся обедами или просрочкой с её отцом. — У тебя деньги ещё остались? — спрашивает он, отрывая девочку от неприятных мыслей. — Тысяча двести шестьдесят семь рублей, — сразу отвечает она. Света последнее время в любой час дня и ночи может точно сказать, сколько у неё денег. Выходя час назад из магазина, она их пересчитала. — Слушай, Светик, а сможем мы дотянуть до понедельника на твои тысяча двести шестьдесят семь рублей? — спрашивает отец. — У меня в понедельник пенсия. Света о ней помнит. Они называют её «армейкой». Это хорошая армейская пенсия, двадцать восемь тысяч триста шестьдесят рублей. — Протянем? Так, чтобы ни у кого не занимать, — продолжает папа. Света молча подходит к тумбочке с лекарствами, берёт большую коробку, открывает её и показывает папе. Там всего три ампулы. Может так быть, что это лекарство вообще маме не понадобится несколько дней, а может так случиться, что будет нужно ежедневно. Оно необходимо при падении ЧСС и падении температуры тела. Следующую бесплатную коробку они получат только в начале октября. Папа всё понимает, он молча лезет в карман за сигаретами. Нет, он тут, конечно, не закурит, просто будет держать сигарету в пальцах. И думать, где бы занять до получки денег. Но вариантов у него немного. Будет просить у Карповского. Опять до пенсии. В сотый, наверное, раз. — Ладно, Света, иди в школу. Света уже опоздала на первый урок, ей не очень хочется идти туда. — Может, я посижу с мамой, а ты поспишь? — говорит она. С мамой нужно быть всё время рядом, только за лето у неё два раза западал язык, что останавливало дыхание, и ещё два раза падало давление до пятидесяти. Девочка знает, что нужно делать в таких случаях. — Не надо, я на работе подремал, — отвечает папа. — Па, у нас половина не ходит, мелким так вообще разрешили не учиться, — говорит Светлана. — Эпидемия же. — Иди, иди, — настаивает отец. — Не нужно прогуливать. Он упрямый человек, очень хочет, чтобы она училась, видит же, как обстоят дела, и всё равно гонит её в школу, а ещё две недели назад говорил с ней о поступлении в Лесгафта. Это глупо, девочка об этом, конечно, только мечтать может, в этом году она ни разу не делала уроков. Да и в прошлом почти не делала, скатилась уже ближе к двойкам. Она подумывает о том, что как только ей исполнится шестнадцать, а это уже через два месяца, ей придётся искать работу… Какая тут школа. — Ладно, папа, — говорит Светлана, идёт в свою комнату и поднимает с пола у кровати почти невесомый рюкзак. Учебников там нет, там всего две тетради да пенал со старыми изгрызенными ручками. Заглядывает в комнату. — Я пошла. — Иди, — делает рукой знак, который делал ещё до беды, когда хотел её подбодрить на соревнованиях. В те далёкие и счастливые времена, когда она ещё на них выступала. Пахом. Он вымахал до метра восьмидесяти семи. Он самый высокий в их классе. Света тоже сама по себе не маленькая, но Пахом выше неё почти на голову. Нога у него каких-то нечеловеческих размеров, любящая его мамаша покупает ему дорогие кроссовки размера, наверное, сорок шестого. Этого лося его мамочка зовёт Владик. Владик! А этот Владик, как говорят в школе, конченый… Он и в школе ведёт себя как урод, и во дворе. Он всегда был выше и сильнее других, кулаки распускал — не стеснялся. А теперь в школе его даже ребята из одиннадцатых классов побаиваются. Света не заметила его, он жил в соседнем доме, парадная прямо напротив детской площадки, через которую девочка шла к улице Фрунзе. Пахом стоял с двумя мальчиками помладше. Как она могла его не заметить?! «Урод, тоже не пошёл на первый урок!». И, конечно же, он её видит, ну а как иначе? Молодой человек сразу кричит довольно грубо: — Э, Фома… Здарова! — это он ей. И тут же поясняет двум своим приятелям: — Эта стрёмная со мной в одном классе учится. Мальчики смотрят на неё, ухмыляются, знают, что Пахом этим не ограничится, ждут продолжения. Света тоже это знает, даже не поворачивает головы, она быстро проходит мимо, хотя понимает, что одной фразой их общение не закончится. — Фома, а ты чё лифчик одела, а сиськи чё, забыла одеть? — орёт Пахомов на всю улицу. Он сам и два пацана, что стоят с ним, смеются. У Пахома все шуточки такие. Урод, он всегда таким был. Светлана ускоряет шаг, она ничего не отвечает, но прекрасно слышит следующее пояснение о себе: — Пипец она криповая, всё время ходит в трениках, кроссы все рваные. На уроках тупит конкретно. Она спортсменка отбитая. Зачем он всё это говорит тем двум пацанам? Вот зачем? Они из другой школы, какая им разница, какое им до неё дело. Пахом просто урод. Просто урод! Свете слышать такое было неприятно. Очень неприятно. Это даже не ей был укор, а её папе. А за папу девочке было очень обидно, ведь этот дурак ничего не знает про их беду. Да, у неё нет сейчас хорошей одежды, но раньше, до беды, когда папа хорошо зарабатывал, у неё всё было, было навалом самой классной одежды, и телефоны самых почти последних моделей у неё были. Папа покупал маме новую модель, а Светке доставался всё ещё дорогой мамин телефон. И она запросто могла им похвастаться. И все девочки в классе с ней дружили. Да и грудь у неё нормальная, ну, не такая, конечно, как у Лизы Марфиной, но есть, и причём правильной формы и симметричная. Девочки из класса это замечали. Света лифчики как раз не носила. Ей они были пока не нужны. У неё был один хороший для спорта, она его берегла. А из остальных Светлана за последние полгода выросла. К тому же у неё самые длинные ноги в классе. И у неё нет жира. И она самая быстрая девочка в школе. Но этому дебилу разве что-то объяснишь? Нет, не объяснишь, он же Пахомов. Он всегда был придурком. Светлана лишь прибавляет шаг. Но Пахом не отстаёт от неё, орёт на всю детскую площадку: — Фома… Ты в школу? Фомина, погоди, я с тобой пойду. Нет, он точно дебил. Света после его тупых шуточек даже видеть его теперь не хочет. Она пошла ещё быстрее. — Да погоди ты! — орёт он и идёт за ней. Ей даже оборачиваться не нужно, чтобы понять, что он не отстаёт. И девочка идёт ещё быстрее, едва не переходя на бег. «Ну, недоумок, догонишь?» Она уже проскочила мягкое покрытие детской площадки и услышала, как бухают его огромные ноги сорок шестого размера по асфальту. Бежит за ней. Сейчас девочка просто ненавидела этого урода, она даже близко не хотела быть с ним, тем более идти рядом. Светлана легко переходит на бег. — Фома… Стой! Ты чё, больная что ли? — орёт Пахом. Света не останавливается. Она ещё прибавляет шагу, она ещё много может прибавить, если понадобится; девочка чуть оборачивается, Пахомов не отстаёт: — Фома, ты больная? Но Света его не слушает, она уже выскочила на улицу Фрунзе и легко, как на разминке, побежала к Московскому проспекту. К площади Стругацких, на красный свет перебежав светофор. Урод отстал. Когда, пробежав метров двести, девочка повернулась, Пахома нигде не было. Она перешла на быстрый шаг. Ну, хоть так она ему ответила на сегодняшние оскорбления. Впрочем, Света была удивлена, Пахом до сих пор ни разу не предлагал ей идти в школу вместе. Да нет. Скорее всего он хотел отколоть ещё какой-то номер перед теми двумя мальчишками. Вот и кричал ей, а когда она пошла дальше, а не остановилась по его просьбе, это Пахома разозлило, поэтому он и побежал за ней. Но Света быстро о нём забыла, другие мысли, привычные и тяжёлые, сразу завладели ею. Она думала, что пойдёт после школы в приход и там поест, и так сэкономит продукты, а братья поужинают в садике, папа поест на работе, он сегодня пойдёт в ночь на вторую работу, там можно подкормиться. В общем, ей только нужно будет поужинать и купить пару булок с молоком Кольке и Максу. И на завтра ещё останутся яйца и сосиски с хлебом. Папа же на обед не съест доширак, десяток яиц и пачку сосисок. В общем, всё хорошо, и сегодня денег больше тратить будет не нужно. Тысяча двести шестьдесят семь рублей переходят на завтрашний день. Можно считать, что ещё один день до папиной пенсии они прожили. Она остановилась на светофоре на большом перекрёстке Московского проспекта и улицы Фрунзе. Светофор тут долгий, по проспекту катят и катят машины непрекращающимся потоком, а девочка всё думала, как растянуть на шесть дней оставшиеся деньги. И тут адский топот огромных ног, зверский смех, такой дикий, что все стоящие на светофоре люди стали оборачиваться, и кто-то сильно дёргает Светлану за рюкзак. — А-а…, — орёт Пахом радостно. — вот ты где! Гы-ы… Света вжимает голову в плечи, она перепугалась от ора и рывка, а рюкзак слетает с её плеча. Она быстро поворачивается и видит Пахомова. Он держит её рюкзак в руке, смотрит на него чуть удивлённо. Некогда модный и любимый её рюкзачок «Вэнс» порван, у него оторвана одна лямка. Урод оторвал лямку её рюкзака, любимого рюкзака, который в модном магазине ей купили папа и мама. Света смотрела на порванную лямку, и на глазах у нее наворачивались слёзы. А Пахом, этот ублюдочный дебил, кинул ей рюкзак со словами: — Да ты, овца, сама виновата. Тупая… И побежал через дорогу вместе со всеми людьми, которые, наконец, дождались зелёного сигнала светофора. А Света так и осталась стоять на переходе, держа свой рюкзак и через слёзы разглядывая вырванную из ткани правую лямку. Большую такую, с «мясом» рваную дыру. Теперь ей ещё больше не хотелось идти в школу, но папа сказал… вернее просил, и она пошла. Думая, что хорошо было бы взять камень и разбить уродливую и прыщавую харю этому уроду. Ударить с силой, а лучше несколько раз. Так она и шла, представляя себе в красках эту маленькую казнь. Что ни говори, а ей очень было жалко рюкзак. Очень. Так жалко, что слёзы текли всякий раз, когда она, забыв про эту неприятность, машинально пыталась рукой найти правую лямку, которая была уже скручена и спрятана в рюкзак. Второго урока не было. Вообще, в школе было мало народа. Мелких не было вовсе, средние классы ходили на усмотрение родителей, старшие… на своё собственное усмотрение. Света вошла в класс, народа… и половина не пришла, зря её папа выпроваживал в школу. Она поздоровалась: — Всем привет.