* * * Гизела. Даже теперь, в глубокой старости, когда я иногда вижу девушку, которая напоминает мне Гизелу, у меня перехватывает дыхание. До самой смерти не забуду я эту размашистую походку, эти черные волосы, стройную талию, изящные движения и непокорно вскинутую голову. Когда я вижу похожую девушку, мне кажется, что я снова вижу Гизелу, и (к старости я совсем выжил из ума и стал сентиментальным глупцом) я часто ловлю себя на том, что на глаза мои навернулись слезы. — Вообще-то у меня уже есть жена, — сказал я Гизеле той ночью. — Ты женат? — удивилась она. — И кто эта женщина? — Ее зовут Милдрит, и я женился на ней давно, по приказу Альфреда. Она ненавидит меня, поэтому отправилась в монастырь. — Все твои женщины туда отправляются: Милдрит, Хильда и я. — Это правда, — развеселился я. Такая мысль раньше не приходила мне в голову. — Хильда велела мне отправиться в монастырь, если мне будет грозить беда, — сообщила Гизела. — Да ну? — Она сказала, что там я буду в безопасности. Поэтому, когда Кьяртан заявил, что хочет выдать меня за своего сына, я ушла в монастырь. — Гутред никогда бы не выдал тебя за Свена. — Мой брат подумывал об этом, — возразила Гизела. — Ему требовались деньги. Ему нужна была помощь, а взамен он мог предложить лишь меня. — В качестве коровы мира? — Точно, — кивнула Гизела. — Тебе понравилось в монастыре? — Я ненавидела его и вообще очень страдала все то время, пока тебя тут не было. Ты собираешься убить Кьяртана? — Да. — Как? — Не знаю, — ответил я. — Вообще-то не исключено, что его убьет Рагнар. У Рагнара больше причин разделаться с этим ублюдком. — Когда я отказалась выйти замуж за Свена, — сказала Гизела, — Кьяртан пригрозил, что захватит меня в плен и отдаст своим людям. Дескать, распластает меня на земле и позволит своим воинам на славу попользоваться мной, а когда они закончат, бросит меня на съедение собакам. А у вас с Милдрит есть дети? — Был один сын, — сказал я. — Но он умер. — Мои дети не умрут. Мои сыновья будут воинами, а моя дочь станет матерью воинов. Я улыбнулся, потом пробежал рукой вниз по ее длинной спине, так что моя дрожь передалась Гизеле. Нас укрывали три плаща, а ее волосы были влажными, потому что соломенная крыша протекала. Устилавший пол тростник был гнилым и мокрым, но мы были счастливы. — Ты стала христианкой в своем монастыре? — спросил я. — Еще чего не хватало. — И монахи не возражали? — Я дала им серебро. — Тогда понятно. — Не думаю, что среди датчан есть настоящие христиане, — сказала Гизела. — Даже твой брат? — У нас много богов, и христианский бог — просто один из них. Я уверена, что именно так и думает Гутред. Как зовут христианского бога? Монахиня сказала мне, но я забыла. — Иегова. — Вот видишь? Один, Тор и Иегова. У Иеговы есть жена? — Нет. — Бедный Иегова, — сказала Гизела. «Действительно, вот бедняга», — подумал я. Я все еще сочувствовал христианскому богу, когда под непрекращающимся дождем, хлеставшим по остаткам римской дороги и превращавшим поля в грязь, мы пересекли долину реки Свале и поехали на Север, чтобы взять крепость, взять которую было невозможно. Ибо мы отправились захватить Дунхолм. Глава девятая На словах все выглядело очень простым. Мы поедем к Дунхолму, внезапно его атакуем и, таким образом, обеспечим Гутреду безопасное убежище, а Рагнар получит возможность отомстить. Но Хротверд был исполнен решимости помешать нам: перед тем как мы тронулись в путь, он затеял еще один ожесточенный спор. — А как же быть в таком случае с благословенным святым? — потребовал он ответа у Гутреда. — Что станется с ним, если вы — те, кто охраняет Кутберта, — уедете? Как я уже говорил, Хротверд был настоящим фанатиком. И одержимость его подпитывалась гневом. Я знал людей, подобных ему, людей, которых малейшее оскорбление того, что они считали самым дорогим для себя, могло повергнуть в пучину гнева. Для Хротверда самым дорогим была Церковь, и любой, кто не являлся христианином, становился его заклятым врагом. Он, кстати, сделался главным советником Гутреда именно благодаря этой своей одержимости. Гутред все еще видел в христианстве колдовство, а Хротверда считал человеком, способным творить чудеса. Да тот и впрямь смахивал на колдуна: грива нечесаных буйных волос, растрепанная борода и горящие глаза. А еще он мог похвастаться самым громким голосом, который я когда-либо слышал у мужчины. Он был холост и посвятил себя исключительно любимой религии. Люди считали, что он станет архиепископом Эофервикским после смерти Вульфера. Гутред же, напротив, вовсе не был фанатиком. Человек рассудительный и по большей части мягкий, он искренне хотел, чтобы окружавшие его люди были счастливы, и одержимость Хротверда пугала его. В Эофервике, где большинство жителей являлись христианами, священник мог легко собрать на улицах толпу, и Гутред, чтобы удержать город от бунта, поневоле был вынужден считаться с его мнением. А еще Хротверд взял манеру чуть что угрожать Гутреду гневом святого Кутберта и пустил в ход это оружие накануне отъезда в Дунхолм. Нашим единственным шансом захватить крепость была внезапность, а для этого следовало двигаться быстро, что, в свою очередь, предполагало: труп Кутберта, голова Освальда и драгоценное Евангелие должны остаться в Кетрехте вместе со всеми священниками, монахами и женщинами. Однако отец Хротверд настаивал на том, что наш первейший долг — защищать святого Кутберта. — Если святой попадет в руки к язычникам, — громко внушал он Гутреду, — он будет осквернен! Разумеется, Хротверд был прав. Язычники мигом сорвали бы со святого Кутберта нагрудный крест и его прекрасное кольцо, а потом скормили бы труп свиньям, содрали бы украшенную драгоценностями обложку с Линдисфаренского Евангелия, а его страницы пошли бы на то, чтобы подтирать задницы датчан. — Твой первейший долг — защищать святого! — орал на Гутреда Хротверд. — Наш первейший долг, — резко ответил я, — охранять короля. Священники, конечно, поддерживали Хротверда, а тот, стоило мне вмешаться, обратил свою ярость на меня. Я был в его глазах убийцей, язычником, еретиком, растлителем, — словом, страшным грешником, и если Гутред желал сохранить свой трон, ему следовало немедленно предать меня суду. Из всех церковников один только Беокка пытался успокоить лохматого священника, но ему быстро заткнули рот. Священники и монахи заявили, что Гутред будет проклят Богом, если бросит Кутберта, и в результате король выглядел смущенным и сбитым с толку. Всем этим глупым препирательствам положил конец Рагнар. — А вы спрячьте святого, — предложил он. Моему другу пришлось трижды повторить это, прежде чем его услышали. — Спрятать? — переспросил аббат Эадред. — Где? — пренебрежительно спросил Хротверд. — Здесь есть кладбище, — сказал Рагнар. — Закопайте его. Кто будет искать труп на кладбище? Клирики молча таращились на ярла. Аббат Эадред открыл было рот для протеста, но предложение выглядело таким резонным, что слова замерли у него на губах. — Закопайте его, — продолжал Рагнар, — а потом ступайте на запад в холмы и ждите нас там. Хротверд пытался протестовать, но Гутред поддержал Рагнара. Он назначил десятерых воинов, которые должны были остаться, чтобы защищать священников, и утром, когда мы отправились в путь, эти люди копали временную могилу на кладбище, где предполагалось спрятать труп святого и другие реликвии. Люди из Беббанбурга тоже остались в Кетрехте. Я лично настоял на этом. Айдан хотел отправиться с нами, но я ему не доверял. Он легко мог меня погубить, поехав вперед и сообщив о нашем приближении Кьяртану. Поэтому мы забрали всех его коней, так что Айдану со своими людьми поневоле пришлось остаться со священниками. Осталась и Осбурх, беременная жена Гутреда. Аббат Эадред явно видел в ней заложницу, обеспечивавшую возвращение супруга, и, хотя Гутред ужасно суетился вокруг молоденькой жены, я чувствовал, что он не особенно сожалеет, что вынужден ее оставить. Осбурх была такой же набожной и вечно склонной к слезам, как и Милдрит. Хротверд был ее духовником, и я подозревал, что она пересказывает мужу в постели проповеди этого лохмача. Гутред заверил жену, что за время нашего отсутствия никакие датчане не приблизятся к Кетрехту, хотя сам он не мог быть в этом уверен. Увы, вполне могло оказаться иначе, и по возвращении мы увидим, что все оставшиеся здесь убиты или взяты в плен. Но в любом случае, если мы намеревались захватить Дунхолм, следовало отправляться немедленно и двигаться быстро. Имелись ли у нас хоть какие-то шансы на успех? Дунхолм был надежной, неприступной крепостью, за стенами которой человек мог благополучно состариться, не обращая внимания на врагов. А нас было меньше двухсот человек, не считая десятка женщин, настоявших на том, чтобы отправиться с нами. Одной из них была Гизела. Она, как и остальные женщины, облачилась в штаны и короткий кожаный плащ. Отец Беокка тоже присоединился к нам. Я сказал, что ему за нами не поспеть, и, если он отстанет, мы его бросим, но священник и слышать не хотел о том, чтобы остаться в Кетрехте. — Мое место как посла, — торжественно объявил он, — рядом с Гутредом.