Однако хорошие… Чистые, непорочные, святые – хорошие женщины были сестрами, матерями и возлюбленными детства, от взглядов которых таяло сердце. Рисунки и фотографии хороших женщин мужчины хранили в своих чемоданах и чтили их, как иконы, как священные алтари. Хрупкая Роуз, собиравшая по двору доски больше нее самой и премило вскидывающая ручку, чтобы в глаза не лезли волосы, была для них хорошей женщиной, не имевшей ничего общего с кроватями и ночными рубашками. В повисшей тишине, под робкое бренчание вилок и ножей да приглушенный звон фарфора, Джордж покраснел, а рабочие уставились в собственные тарелки. Фил же в своей, как он выражался, пансионной манере, потянулся через весь стол за оладьями. Задравшийся рукав голубой рубашки обнажил бледную до ужаса кожу, белую, как растение, выросшее без света. Тем поразительную, какими красными, шершавыми и обветренными были его заскорузлые, покрытые ссадинами руки. Всем нам свойственно полагаться на привычный уклад жизни – на появление солнца, пронзительный крик диких гусей, клином летящих на юг, сход льда на реках, первую зелень на южных холмах и неистовые ветра, колышущие лиловые цветки камассий. Солнце, гуси, лед, трава, камассии – так мы узнаем, что мир стоит на месте и все в нем идет своим чередом. В тот день Фил опоздал. Ни радостных приветствий в сторону кухарки, ни доброго утра висем, ни доброго утра на каком-нибудь еще из известных ему диалектов. Тяжело ступая больными ногами, появилась миссис Льюис с первыми порциями оладий. Ни Джорджа, ни Питера еще не было. В комнате сквозило странное беспокойство, нервное возбуждение, которое рабочие пытались заглушить, без конца мусоля историю, которая минутами раньше приключилась в общем бараке. Кто-то (никто пока не знал, кто именно) поймал водяную змею, судя по погоде, едва ли не последнюю в году, и подложил в кровать к спящему товарищу. Тот проснулся и, почувствовав что-то неладное, нащупал змею, уютно свернувшуюся кольцом прямо у его горла. Жертва злой шутки один сидел в столовой сердитый и злой: детская забава уязвила его достоинство. Узнав, кто совершил выходку, мужчина тотчас замыслил план отмщения. – Кто же еще, если не змея? – хихикал другой юноша. – Я бы точно с тобой спать не хотел. – А кто тебя, черт подери, спрашивал? – рявкнул он в ответ. Появился Джордж и сказал всем «Доброе утро». Вошел Питер, тихо сел и взялся за оладьи. Закончив завтракать и задвинув за собой стул, самый быстрый едок принялся ковыряться в зубах. Гордый тем, что снова закончил первым, ковыряльщик хотел подшутить над Филом, который таки явился самым последним. Открыл было рот – и тут же закрыл, увидев лицо хозяина ранчо. Кажется, он плохо вытер лоб своим серым полотенцем на ролике – или это пот?! Неумело проведя рукой по волосам, Фил отодвинул стул и сел. Просто сел. Миссис Льюис принесла горячий кофе и поставила перед ним. Фил потянулся за чашкой, приподнял ее и, впившись взглядом в собственную руку, вернул на место. Обведя стол странным кротким взором, он встал, задвинул стул и вышел из комнаты. Только спустя полтора часа Фил показался снова. Сидел в дверях кузницы. Солнце, взошедшее над поросшим полынью холмом, светило ему в лицо. Начинал отступать стелившийся по земле иней. Неспешной, размеренной походкой старика Фил вернулся в дом и заперся в спальне. Из комнаты не доносилось ни звука. Не отвечал он и на стук в дверь. Тогда, собравшись с духом, Джордж решился на неслыханный поступок – зашел в спальню брата без приглашения. – Я отвезу тебя в Херндон. – Хорошо. Фил оделся в свой нелепый городской костюм и натянул ботинки из армейского магазина. Давненько он не бывал в кресле Уайти Поттера – на густых отросших волосах шляпа сидела высоко и глупо, как у клоуна. Весь осунувшийся, он побрел к выходу. Боясь столкнуться с Филом в гостиной, Роуз перебралась на кухню и, будто оправдывая свой побег, дрожащими руками налила себе кофе. Она не могла понять, что происходит и что за тишина вдруг разверзлась в доме. Последний раз она видела Фила идущим к гаражу, где старый «рео» пускал колечки дыма в морозное утро; а после – стоящим в сторонке, пока Джордж выгонял машину. Тень от холма накрыла землю. Роуз так перепугалась два дня назад, когда рухнула на кровать пьяной, что с тех пор не выпила ни капли. Она должна быть трезвой, когда Джордж решится поговорить с ней, а это неизбежно. Почему же он до сих ничего не сказал? Почему? Роуз терзало смутное щемящее чувство, будто все, что случилось этим утром, происходило по ее вине. К горлу подступала тошнота. Старику Джентльмену и Старой Леди ничего не оставалось, как сесть в поезд до Херндона, где, как гласила телеграмма, их должен был забрать Джордж. – Она справится. Если им хорошо платить, они отлично справляются. Старая Леди говорила о горничной, а справиться та должна была с поливом герани, наполнявшей их гостиничные комнаты домашним уютом. – Который час? Старик Джентльмен в длиннополом «принце альберте» потянулся за часами, хранившимися в кармане его жилетки. – Ровно пять тридцать семь. – Терпеть не могу эти крошечные часы, – буркнула старушка и поморщилась, глядя на малюсенький циферблат, отделанный драгоценными камнями. – Никогда их не любила. Ничего не разглядишь, и отстают постоянно. Перекусить мы можем в поезде. Вдруг Старая Леди закрыла лицо руками, и Старик Джентльмен, как будто этого ждал, сразу подошел к ней. – Ну-ну, – прошептал он. – Прости. Все хорошо. Через пару минут они вышли из комнаты. Старик Джентльмен запер дверь и дернул раз – проверить, закрылась ли. Багаж уже ждал их внизу, в холле гостиницы, а рядом, в обеденной зале, сидели редкие, не привыкшие к ритму гранд-отеля постояльцы и при свечах вкушали ранний ужин. – Я в полном порядке, – настаивала Старая Леди, пока вслед за водителем они проходили сквозь вращающиеся двери. – К чему-то подобному я и готовилась. Филу повезло, что городской костюм уже был на нем – в воскресенье ночью он как раз ему понадобился, хотя, разумеется, по такому случаю мистер Брон с удовольствием открыл бы двери универмага. Стояли ленивые, погожие деньки бабьего лета. Густым и душистым сделался воздух, пропитанный дымкой далеких лесных пожаров. Время зимних забот о кормежке скота еще не наступило, так что многие в тот понедельник были свободны. Своих представителей прислали все магазины, где закупались Бёрбанки, и те, где они ничего не покупали, также предусмотрительно прислали своих. Разумеется, явилась и делегация из банка. С детьми и женами приехали владельцы ранчо. Многие женщины нарядились в меха из местных животных – бобров, лис, каменных куниц, которые ради подарка на Рождество были пойманы для них супругами и отданы на выделку столичным скорнякам. Похороны, как обычно в этих краях, назначили на два пополудни, и потому по окончании церемонии гости рассчитывали чудно отобедать в «Шугар Боул» или, может, в гостинице, а после устроить пару прелестных визитов, ведь многие из них только и видели друг друга, что по таким особенным поводам. Хлопоты о выборе гроба легли, разумеется, на плечи Джорджа. Сквозь выходившие в проулок окна похоронного бюро Бэкера едва пробивался свет. Окна не мыли нарочно, чтобы зеваки не глазели без толку на последнее пристанище усопших – облагороженные поддельным серебром ящики из непонятной древесины. Здесь же имелся и дорогой гроб из красного дерева, заказанный специально ради пары-тройки семей, подобных Бёрбанкам. – Не надо включать свет, – пробормотал Джордж. – И так все видно. – Крепись, – подбадривал его Бэкер. – Я в порядке. Возьму вон тот. – Отличный выбор. То, что нужно для хорошего человека. Я знаю, Джордж, ты хочешь, чтобы все прошло как подобает. Церковь пахла углем и старым деревом. Гости, не принадлежавшие епископальной – эскалопальной, как называл ее Фил, – общине, сетовали на отсутствие панегирика. Так много, говорили они, можно было сказать о Филе – о его уме и дружелюбии, о том, какой он был простой и нечванливый, как он играл на банджо и как звонко звучал его вистл, о его ребячливом задоре и поделках, которые он творил своими сильными, израненными и обветренными руками: маленьких стульчиках, вырезанных из дерева, и вещицах из кованого железа. Оставшаяся на ранчо миссис Льюис проронила слезу над грибком для штопки, которым однажды порадовал ее Фил. Старики, чтобы не оставаться на ночь в Херндоне, с кладбища отправились прямиком на поезд. Им нечего было сказать другим, и они хорошо это понимали. – Не хмурься, – наказывала Старая Леди Старику Джентльмену. – Ты ничего, ничегошеньки не мог сделать. Все мы такие, какие есть, поступаем, как должно, и заканчиваем так, как того требует судьба. – Могу я напомнить тебе о том же? – ласково заметил Старик. – Так много было цветов… Хватило бы, чтобы украсить каждую палату в херндонской больнице, даже осталось бы немного на приют для бездомных. – Я смотрел, как ты поцеловала Роуз. – Ах, теперь мы зовем ее Роуз? Смотрел, значит? Что ж, ясно. – Тогда я и заметил, что на тебе нет колец. – Колец? Ах да. – У тебя чудесные руки. Всегда знал, ни к чему тебе эти кольца. – А ей и подавно. Впрочем, иногда они вполне уместны. Как символ, может быть? Но спасибо, мне очень приятно. Я видела, как она выходит из машины, подает руку Джорджу и вдруг как посмотрит на него. Такие они оба славные. Я подошла и говорю: «Вот, держи…» В их распоряжении было просторное купе в оливково-зеленом скором поезде на Солт-Лейк-Сити, где Старая Леди смогла поплакать наедине. Только она перестала, как Старик Джентльмен поднялся с места и, еле удержавшись на ногах, когда поезд качнуло на резком повороте, достал из сумки две колоды карт с фамильной монограммой и нажал на кнопку; появился улыбчивый проводник, принес столик и поставил его в купе. Сидя у окна вагона, Бёрбанки играли в «русский банк», и, как бы ни разгонялся поезд, воздушным шариком на веревочке следом за ними скользила круглая луна. – Я будто всегда знала, что случится что-то странное. – Да уж, ничего не понять. Но ты сама говоришь, что ждала чего-то подобного. Ты всегда была доброй и терпеливой, не забывай об этом. Старая Леди вдруг наклонилась вперед и стала заламывать трясущиеся руки. – Доброй! – Голос ее дрогнул. – Да есть ли в мире что-то, кроме добра? – Нет, ничего нет. – Знаешь, – чуть улыбнулась старушка, – Рождество мы проведем вместе с ними. Она настояла. Я такой старой себя чувствовала. – По тебе не скажешь, уверяю. – Разве? С другой стороны, со мной всегда был ты. У меня есть ты, как у нее есть он. Ей всего тридцать семь. – Непросто тебя бывает понять. – Правда? – Она подняла голову и заглянула в глаза супруга. Врач был в недоумении. Когда Фил поступил в больницу, он взял на анализ кровь, а образцы гемокультуры, маленькие бледные сгустки в пробирке, отправил в окружную клинику, где хоть что-то в этом смыслили. Предсмертные судороги, хотя и длились, по счастью, недолго, были по-настоящему ужасны. За день или два до того Фил понял, чтó с ним случилось, и потому говорил медсестре, мол, изучать его кровь – все равно что запирать амбар, откуда уже украли лошадь. Впрочем, кое-кто прекрасно знал, что таили бледные сгустки в пробирке. Питер отлично провел день, оставшись во время похорон на ранчо. Хвостом вокруг амбара за ним ходил один из псов, метис колли – его первый друг, первая собака, что прониклась к нему любовью. Играя, пес огрызался на собственное отражение в одном из окон подвала, а когда мальчик зашел в дом, принялся скулить под дверью. Какое-то время Питер равнодушно листал кипу номеров «Сатердей ивнинг пост» и в одном из журналов обнаружил потрепанную брошюрку автомобилей «пирс-эрроу», осколок маленькой мечты Джорджа. Лицо мальчика тронула улыбка: он вдруг почувствовал к Джорджу какое-то теплое чувство родства. Как не восхищаться этими величественными машинами, кичливым изломом крыльев и встроенными в них фарами? Автомобиль для по-настоящему важных особ, сравниться с которым мог разве что «локомобиль», любимая машина старины Першинга. Солнце скрылось за домом, и темная тень, протянувшись через дорогу, накрыла склон холма. Щуря глаза в сумеречном свете, Питер разглядывал содержимое книжного шкафа в гостиной. С «Воспоминаниями о русском дворе» за авторством великой княжны соседствовали здесь «Травянистые растения Соединенных Штатов Америки» и современное издание «Карточных игр» Хойла, книги историй и книги фактов. Здесь же обнаружилась Книга общих молитв. «Пригодилась бы сейчас в Херндоне», – подумал Питер, доставая ее с полки. Открылась книга на псалмах шестого дня, сегодня, однако, было четвертое сентября – и мальчик вернулся на пару страниц назад; а раз тень наползала на склон холма напротив, стал читать псалмы вечерней молитвы. Двадцатая строка удивительно точно соответствовала моменту. Она привела его к чину на погребение усопших – тоже весьма к месту. Служба оказалась куда короче, чем представлял себе Питер, – чуть больше чина бракосочетания, что он читал всего месяцев девять назад. Немного же слов нашлось для обреченного на забвение. Медленно, будто седовласый священник, мальчик произнес молитву над усопшим – всего пятнадцать минут, замерил он по большим часам, и то, если читать, как подобает, делая паузы на знаках препинания. Добавим сюда внесение и вынос покойника, учтем тяжесть его гроба – значит, вся церемония растянется на добрых полчаса. Из окна тихой опрятной комнаты в Херндоне Питер наблюдал с полдюжины траурных процессий в сторону кладбища на склонах холма, что в миле от города. Он видел, как сверкали в лучах солнца бутылки и банки с гниющими стеблями цветов; видел, как медленно двигался катафалк. Процессия занимала около получаса, зимой и того меньше – сегодня, впрочем, было тепло. Затем наступал черед слов, «предназначенных для чтения на могиле» – около пятнадцати минут, если произносить медленно, как священник в летах; и катафалк, уже без покойника, пускался в обратный путь. Фила повезет новенький синий «бьюик» – мальчик читал о нем в «Вестнике Херндона». Бэкер, ритуальный агент, пригнал машину из Чикаго, куда они вместе с семьей приехали на старом катафалке. По пути они устраивали пикники, и с ними приключилось множество забавных историй, о которых с добрым юмором рассказывал издатель газеты. Дальше гости собирались где-нибудь за кофе с сэндвичами, звучали слова приветствий и слова прощаний. А часам к пяти, когда уже стемнело, все заканчивалось. Какие необыкновенные слова прочел мальчик в молитвеннике: какие величественные, какие звучные. Отец был бы счастлив услышать подобные речи над собственной могилой. Однако над ним не звучало речей: он покончил с собой, возомнил себя выше Бога. Услышать бы, как читали, как пели бы эти слова над могилой отца! Время ужина давно прошло, когда мать Питера вместе с Джорджем вернулись на ранчо. Заглянувшая с кухни служанка учтиво справилась, оставить ли для них тарелки. – «Да, пожалуйста». Мальчик ушел к себе, тщательно вымыл руки и смочил волосы. Задолго до того, как подняли лай собаки, он старательно расчесал волосы и открыл окно. Послышался тихий голос матери. Из тени холма на лунный свет медленно выходили двое. Как прелестна Роуз при свете луны. Как трогательно привлек ее к себе Джордж и поцеловал. Разве не ради этой сцены все и случилось, не ради подлинного начала в жизни его матери? Разве не ради этого покончил с собой отец, принес себя в жертву и лежит теперь в Биче, под другим холмом, с горсткой бумажных цветов на могиле, но все так же преданный книге своих мечтаний? Попрятавшись в тени, тихо скулили на удивление спокойные собаки. В порыве чувств Питер прошептал строки псалма, что так взволновал его пару часов назад: Избавь от меча душу мою