Головные боли тем временем продолжались. Боясь услышать упреки Фила, которые рано или поздно он вполне мог высказать в присутствии брата, Роуз пряталась в розовой спальне и к бутылке прикладывалась именно там. Она догадывалась, в чем заключался его коварный замысел: вне сомнений, Фил ничего не рассказал Джорджу, ибо невысказанное слово таит в себе силу гораздо большую, чем слово сказанное. Разве не видно, с каким выжидающим терпением он следит за ней? Как же холодно было в доме! Бревна сруба, обмазанные толстым слоем глиняной штукатурки, не давали пробиться солнцу, а из подтопленного подвала в дом тянулась сырость. Роуз не могла понять, как работает устроенная в подвале печь и как, прыгая по лежащим в воде доскам, до нее предполагается добираться. Не могла она ни разобраться в тягах, о которых рассказывал Джордж, ни сообразить, сколько и когда нужно класть угля. Огонь в печи часто погасал в те дождливые дни позднего лета, и все попытки вновь разжечь его оставались тщетными. Узнав об очередной неудаче, Джордж покорно и безропотно спускался растопить печку. Непросто было вытерпеть доносившиеся из подвала звуки: грохот железной двери, а после скрежет совковой лопаты по бетонному полу, под аккомпанемент которых Роуз бродила по розовой спальне и наряжалась к ужину. Подбирала маску в надежде обрадовать мужа красотой и привлечь его внимание своими все более и более невнятными жестами, легкими прикосновениями к мебели, попадавшейся на ее пути. С камином дела обстояли лучше, и Роуз начала сжигать мусор, валявшийся вокруг амбара и кузницы. Надев темно-зеленые джопуры, купленные еще тогда, когда она смела надеяться, что научится ездить верхом, девушка отправлялась подбирать обрезки досок, ящиков из-под яблок и апельсинов, коротких палочек, из которых делали зубья волокуш, и поленьев, которые вытащили из сарая, чтобы подпереть косилки, и там и побросали. Запасы мусора кончались, однако попытки занять себя и поддержать тепло в доме, а вместе с ними порядок и чистота, возникавшие в результате ее усилий, приносили Роуз чувство удовлетворения. Она никак не могла понять, почему участок при богатейшем в долине ранчо должен выглядеть как свалка, и теперь на освободившемся пятачке между амбаром и кузницей девушка складывала всевозможный мусор, немалую часть которого составляли старые носки и комбинезоны, а также скукожившиеся от долгого пребывания на улице ботинки, вытащенные щенками из-под кроватей в амбаре. Однако был на ранчо и такой мусор, с каким Роуз совладать не могла. Наполненные травой желудки свежезабитых коров, захороненные рабочими, что раскапывали старые собаки, растаскивая по двору внутренности, и отрезанные головы. «Мне не сложно», – говорил Питер, граблями собирая кишки и желудки в железную тачку, а с ними и мертвые головы, чтобы отвезти их к месту нового захоронения. Собаки, как последние плакальщики, провожали его жалобными взглядами. Смущали Роуз и шкуры, наброшенные на ограду загона для убоя. Какое впечатление производят они на тех, кто проезжает мимо ранчо? Что подумают люди, глядя на сорок, дерущихся за клочки мяса на кожах? «А, шкуры… Фил сожжет, – объяснял Джордж. – Он сжигает их раз в год». Иногда Фил находил в бараке комиксы и размышлял, глядя, как ими зачитываются рабочие, старательно шевеля губами. Понимают ли хотя бы самые сообразительные из них ту сатиру, что притаилась под грубоватым юмором веселых историй? Кто из них углядел триумф плутовства и безудержный дух молодости на их страницах? Узнают ли они себя в «Счастливом хулигане», придурке с консервной банкой вместо шляпы, броней которому служит собственная глупость? Что они вынесли из «Гастона и Альфонса», чьи бесконечные «только после вас, дорогой Альфонс», «только после вас, дорогой Гастон» убеждают читателя в том, что манеры в жизни куда важнее ума? Хохоча над тем, как Джиггс сматывается из оперы ради капусты с консервами, видят ли они, что тот, кто придумывал эти истории, заливал чернилами лимузины и раскрашивал роскошные наряды, в которых Мэгги отправлялась на вечеринки, на самом-то деле сочинял пасквиль на выскочек-нуворишей? Фил все это понимал, а потому неудивительно, как он вдруг окликнул брата, смотревшего в бинокль на горы и долины: – Что показывают, Джиггс? Джордж постоял неподвижно, а затем, медленно опустив бинокль, обернулся. – Джиггс? – переспросил он. – Джиггс?! Нависая над южными горами, клубились грозовые тучи. Роуз с ужасом ждала раскатов грома и молний, что били порой так близко, что дребезжала телефонная трубка, а воздух наполнялся запахом озона. Свежи были в памяти истории Джорджа о том, как с прибытием поезда убило смотрителя станции и как полегли сразу шестеро прижавшихся к проволочной ограде бычков, когда молния ударила по той же самой ограде, только в доброй миле от них. Тишина, тяжестью повисшая над всей округой, возвещала приход первой осенней бури. Из хибарки еще не пришла ворчать и засаливать мясо миссис Льюис. Лола тихонько сидела наверху со своими журналами. Она поделилась с Роуз одной заметкой, припасенной как раз для такой погоды. «Почему я продала своего ребенка», – гласил ее заголовок. Стоя посреди розовой спальни со свитером, накинутым на плечи, девушка раздумывала о «маске» на вечер. «Ты всегда так прекрасна, – говорил раньше Джордж. – Я так горжусь тобой». Роуз волновалась о Джордже и волновалась о Питере, который работал в полях. Выдержит ли она, если начнет дребезжать телефон? Не опасно ли стоять у окна? Ветер колыхал листья больного чахлого тополя. О! Что это было? Пыль? Пыль на дороге! Из густого облака показалась машина. Потертый грузовичок сбавил скорость и, слегка поколебавшись, заехал во двор. Роуз медленно приподнялась. За последние месяцы она научилась ступать осторожно, передвигаться от кресла к столу, от столу к креслу, от кресла к стене, прикасаясь к каждому предмету, словно ища в них источник силы. Свободно пройти по комнате стало для нее непосильной задачей – можно споткнуться, оступиться. Наконец, миновав гостиную, она выглянула во двор и смогла получше разглядеть странный грузовичок. Со стороны водителя на боку машины корявыми буквами была выведена выцветшая от времени надпись – «КОЖИ». В кузове действительно лежала груда сложенных друг на друга кож, туго перетянутых веревками. Девушка заморгала от удивления, увидев, как открылась дверь, и из машины вышел мужчина неожиданно приличного вида. На нем был темный деловой костюм, довольно широкая фетровая шляпа – и борода, какую носили пророки. В сумеречном свете бледно мерцала пристегнутая к жилету золотая цепочка. Пока мужчина пробирался через калитку и подходил к крыльцу, Роуз заметила, что в машине был еще один человек. Его сын? Не дожидаясь стука, она отворила дверь. – Добрый вечер, мадам, – сняв шляпу, слегка поклонился мужчина. Какой приятный голос, подумала Роуз. Какой приятный мягкий голос. – Добрый вечер, – пролепетала она. – Я подумал, может, у вас есть старые кожи? Вопрос был скорее риторическим: загон для убоя у всех на виду, в какой-то сотне ярдов от дома. – Ох, даже не знаю, – пробормотала девушка, выходя на крыльцо. Придерживаясь за кресло, она уставилась на шкуры, так мозолившие ей глаза. – Они есть. Но, видите ли, их сжигают. Раскаты грома вдалеке. – Сжигают? – поднял глаза мужчина. – Насколько я понимаю, да. – Почему бы не взять за них тридцать долларов, мадам? – Тридцать долларов? – Больше я предложить не могу. – О, я не это имела в виду, – вцепившись в кресло, промямлила Роуз. – Что же тогда, мадам? Однако девушка не могла объяснить, что же на самом деле она имела в виду. Тридцать долларов – странная сумма. Для Бёрбанков она ничего не значит. Те же тридцать долларов, что когда-то были целым состоянием для них с Джонни Гордоном, заканчивали свой путь в кипе необналиченных чеков, копившихся в недрах кабинета Джорджа, среди возвращенных платежей с заказов по каталогам, выплат с налоговых пересчетов и квитанций от продажи какого-нибудь старого седла. Но этих старых, никому не нужных чеках набиралось под сотню долларов. Может, их тоже ритуально сжигают, как шкуры? И Роуз неясно улыбнулась пришедшей в голову мысли. – Что, мадам? – Ничего. Разве я что-то сказала? – Роуз схватилась за кресло. Отправляясь «за покупками», она получала от Джорджа десять или двадцать долларов, не более. На счет она могла записать сколько угодно, купить все, что хотелось – кроме того, что продавалось в аптеке и в доме, увитом текомой. Там брали наличными. – Цена вполне разумна. – Последовала долгая пауза. – Выпишите чек на имя моего супруга. – Вашего супруга? Роуз улыбнулась, пытаясь скрыть катившиеся по щекам слезы. – Что, мадам? – Я что-то сказала? Нет, думала Роуз. Фил сжигает шкуры. Значит, он и должен получить чек – сожжет его, если захочет. – Запишите на имя Фила. – Фила, мадам? – Да, на имя Фила. Будет довольно странно. – Хотя нет, – вдруг выпалила девушка. – Не надо. Если чек все равно не обналичат или даже сожгут, зачем, собственно, нужен чек? Почему бы не взять наличными? Деньги на руках! – Может, вы могли бы заплатить мне наличными? – Разумеется, мадам. Роуз внимательно следила за тем, как мужчина достает кошелек – черный, длинный, как чулок, с металлической застежкой из двух маленьких защелкивающихся шариков – и запускает в него руку, вороша серебряные монеты. Давным-давно, когда они с Джонни только переехали, пациенты платили за прием доллар или два, и Джонни, радостно улыбаясь, гремел ими у себя в кармане: «Ничто не звучит так сладко, как серебро. Ах, этот дивный сладкий звук серебра, сладкий звук серебра, моя милая леди!» Мужчина вынул из кошелька пару истрепанных банкнот. В скольких руках они побывали, сколько пережили сделок. Мужчина протянул их Роуз, и она взяла. – Спасибо. – Вам спасибо. Мужчина отвесил короткий кивок, обернулся, подал рукой знак тому, кто оставался в машине, и, не оглядываясь, ушел прочь. Роуз проводила его взглядом: что-то в ней приказывало встать, окликнуть мужчину, вернуть деньги… однако язык ее онемел, и во рту пересохло. Купюры же дарили приятное чувство безопасности. Так, вцепившись в кресло, девушка стояла и смотрела, как грузовик отъехал от дома, медленно развернулся и загромыхал по деревянному мостику в сторону загона для убоя. Облаком грязного пепла сороки взметнули ввысь и, отлетев на безопасное расстояние, одна за другой опустились на ограду. В последний раз опершись на спинку кресла, девушка осторожно повернулась и зашла в дом. Внутри она принялась хохотать. Как же странно все вышло! Как странно! Как странно! Какой она стала пронырой, с тех пор как вышла за Бёрбанка! Какой стала бесчестной! Алкоголичкой, обыкновенной пьяницей! Неделями не трезвела! Только по доброте душевной Джордж помалкивал об этом. Но скоро он разведется с ней. А вот и последняя капля – превратилась в воровку ради каких-то тридцати долларов! Роуз и забыла, какое огромное расстояние разделяло дверь спальни от кровати. Под рукой не оказалось ни подходящего стола, ни внушающего доверия кресла. На полпути она закачалась и рухнула на пол. С ноги слетела туфелька. Ах, эти туфельки: настолько изысканные, что она так и не смогла к ним привыкнуть. Туфельки, заказанные ради нее, служившие оправданием, чтобы отправиться в город «за покупками». Туфельки для миссис Вандербильт – однако ею она была только для Джонни, только для него одного. Пока он верил, она и была миссис Вандербильт. Когда же в нее не верили, она становилась ничем. Она была лишь тем, кем ее считали. Оставив туфельку на полу, Роуз доползла до огромной кровати Бёрбанков, легла и зажала рот кулаком. Когда пришел Джордж, она спала. Три десятидолларовые купюры были разбросаны вокруг, как листья. XIV